Испанский сон – 1. El sueño español

«Вот и лето скоро кончится», – почему-то подумал он. А затем поправил себя, уточнив и дополнив: «Бабье».

И тут вспомнил он о Татьяне.

Едва повернув голову в её направлении, скосил глаза и посмотрел вслед уходящей. Татьяна, в длинном летнем на тонких бретельках сарафане, тёмном, в мелкий цветочек, неловко и грузно шла по пляжу в сторону дороги, то и дело загребая ногами, обутыми в босоножки-шлёпанцы, и вздымая время от времени тучи песка и пыли.

«И зачем обуваться, если всё равно потом придётся снимать обувь, вытряхивать из неё песок и мыть ноги? Или она не собирается их мыть? Так пойдёт? Вон ведь душ…» – подумал Пётр Петрович. Но ответа на свои вопросы не нашёл. И дальше не стал искать, сам себя пресёк – чтобы ещё больше не раздражаться. Вместо этого он постарался получше рассмотреть Татьяну и зачем-то её запомнить: «А вдруг больше не увижу?»

Но тут же успокоил себя: «Вот глупые мысли! В – не такой уж большой город, это вам не Москва и не Питер, здесь все как на ладони, все постоянно где-нибудь с кем-нибудь пересекаются, где-нибудь кого-нибудь да встречают, все друг друга и не хотят – а видят».

Тем не менее лежал он и всё смотрел: на её открытую, всю в румяных веснушках, спину, на полные плечи с ямочками, на полные, с такими же ямочками на локтях, руки, на неожиданно тонкие запястья, на довольно изящную отмашку кистей – так она помогала себе удерживать равновесие… на полные и плотные, колышущиеся под хлопковым сарафаном ягодицы… на болтающуюся у бедра сумку на тонком ремешке, на растрёпанные ветром и кое-как прихваченные сзади заколкой волосы…

Тут можно было бы сказать, что по мере того, как она удалялась, фигура её… а потом уже и фигурка… начала подрагивать в воздухе и с каждым шагом дрожала всё больше… Нет, не потому, что у Петра Петровича внезапно от солнца или ветра заслезились глаза – вовсе они у него не слезились! И не потому, что песок был раскалённым, – он был тёплым… даже чуть тёплым уже… – всё-таки осень… Не дрожала – ни фигура её, ни сама она – твёрдо шла. Несмотря на грузность и кажущуюся свою неуклюжесть.

«Обернётся? Или не обернётся?…»

Так и не обернулась.

«А всё-таки хорошо, что она ушла, – подумал Пётр Петрович, – а то бы ещё и весь вечер пришлось маяться. Есть, определённо, есть и в одиночестве свои плюсы».

Затем он перевернулся на живот и наконец-то с чувством невероятного облегчения… и невыразимого удовольствия… смог выпустить донимавшие его с самого обеда кишечные газы.

Получилось довольно громко. Ну да бог и с ним – рядом-то всё равно никого нет.

    28—30.10.2013

Инсталляция

Tanta es la perfecciоn, que tu propia vida te parece una mierda. (исп.) – Столь <велико> совершенство, что твоя собственная жизнь кажется тебе <полным> дерьмом.

    Некто об искусстве балета

Я уже не помню, как мы с тобой встретились. Кто кому позвонил, кто кого позвал.

Гуляли по городу. Затем поехали к тебе, пить чай.

Вначале мы действительно пили чай. А затем – какое-то сладкое тёмное и тягучее вино.

После ты показывала мне дом. Мы бродили по огромным залам, холлам, комнатам и переходам, поднимались и спускались с этажа на этаж, ты что-то объясняла, рассказывала о том, что и как здесь было раньше, о том, что ты успела уже изменить и что обязательно изменишь потом, показывала мне какие-то свои вещи, которые уже успела сюда перевезти.

Повсюду сновала прислуга, но на нас мало кто обращал внимание. Все были заняты более важными, чем мы с тобой, делами.

Они готовились.

Завтра свадьба. Завтра ты выходишь замуж.

А сегодня приезжают родственники жениха. Это его дом. Самого его сейчас здесь нет.

И зачем-то ты решила мне их, этих родственников, показать.

Или сама захотела на них посмотреть.

Мы выходим из дома, спускаемся по белым мраморным ступеням и идём к большим чугунным воротам, но не по серой длинной и прямой хрустящей щебнем дорожке, по которой пришли, а по боковой тропинке, пробираясь сквозь тонкую и прозрачную тень каких-то серебристых деревьев, под пение цикад и стрекот кузнечиков; а после петляем между прохладными и душистыми, со смолистым запахом, вечнозелёными растениями, очень тёмными и плотными, выстриженными каким-то замысловатым геометрически правильным узором и образующими настоящий лабиринт, который, судя по всему, ты уже успела не только изучить, но и выучить наизусть.

По временам вечернее солнце выхватывает из тени твои тёмные гладкие волосы, они шёлково и нежно вспыхивают, а затем вновь тускнеют и гаснут. Но тебе и дела нет до этого.

Почему-то на память приходят виденные мною когда-то, один всего раз, колибри. Молчаливо и совершенно никого не боясь и не таясь, бесшумно и почти невидимо работая крылышками, они пили нектар из каких-то огромных красных цветов. На расстоянии вытянутой руки. Буквально. Но взять, поймать… невозможно.

Ты и есть… какая-то странная, нездешняя, невиданная… молчаливая птица… в этом странном саду.

Мы доходим до ворот, вернее, до забора слева от них, останавливаемся и ждём.

Наконец гости приезжают… Целый автобус. Начинают выходить, выгружаться. Прислуга принимает их багаж и их самих.

Утомлённые долгой дорогой в оглушённые внезапным нахлынувшим на них летним закатом, воздухом и волей, – кто ошарашенно пялясь, а кто блаженно осматриваясь, кто кряхтя от натуги, а кто облегчённо вздыхая, кто одышливо охая, а кто восторженно ахая, – они вылезают из автобуса, и, потягиваясь, крутя во все стороны головами и громко переговариваясь, начинают расползаться. Все в основном пожилые и полные. Мужчины деловито поправляют-подтягивают пояса брюк под своими гигантскими арбузными и огуречно-дынными, если судить по их форме и плотности, пузообразованиями. Женщины одёргивают свои прилипшие к распаренным многоярусным животам и рыхлым бёдрам блузки и юбки, утирают умилённые круглые и розовые сияющие от пота лица и обмахиваются купленными в местном аэропорту декоративными веерами.

Мы стоим поодаль так, что они не могут нас видеть, и наблюдаем за ними сквозь прутья чугунной ограды и ветви живой изгороди.

– Это надолго, – говоришь мне ты. – Пойдём, нам вовсе не обязательно на всё это смотреть. Ничего интересного.

Мы уходим из сада и снова идём в дом.

Ты уже показала мне большую его часть, но в этом крыле я ещё не был. Здесь очень тихо и почему-то значительно темнее, чем там, откуда мы только что пришли, и как будто пыльно. Наверное, это из-за царящего вокруг сумрака. Вся прислуга сосредоточенно хлопочет в другой части дома, а сюда доносятся лишь многократно приглушённые звуки той далёкой возни.

Мы поднимаемся по тёмной винтовой лестнице.

На самой верхней площадке наконец останавливаемся, и, пока ты открываешь дверь и входишь в какую-то комнату, я успеваю оглядеться: пол на этом этаже сплошь покрыт чем-то серым, каким-то мягким и бархатистым и, наверное, даже шелковистым покрытием, так что ступать по нему приятно даже в обуви, особенно после чеканных, звонких и ажурных, ступеней лестницы. В полумраке я различаю какой-то столик и что-то вроде длинной вешалки, какие бывают в костюмерных, только эта – не металлическая, а деревянная, тёмного дерева, и без колёсиков. На низком столике стоит глубокое круглое, тоже тёмное и тоже деревянное, блюдо; в блюде яблоки – нежно-розовые и нежно-жёлтые, с еле заметными и такими же нежными красноватыми бочками. На вешалке висит штук шесть платьев, абсолютно одинаковых, отличающихся только размером: самое маленькое – почти кукольное, а самое большое сгодилось бы для девочки лет десяти – бордовый бархатный лиф с глубоким вырезом и выступающим внизу мысиком, с тусклой золотой окантовкой и такой же шнуровкой посередине; пышные газовые рукава «фонариками» и такие же пышные, почти шарообразные, газовые юбки нежно-розового и нежно-жёлтого, почти такого же, как яблоки, цвета.

И ровно столько же – шесть – и таких же точно размеров – чёрных бархатных расшитых золотом кафтанчиков. На талии каждого из них красуется узкий кожаный с золотом ремешок, из ворота выглядывает белая вышитая манишка, а снизу висят короткие штанишки буфами, с нашитыми на них полосками золотой ткани. Не хватает, пожалуй, только беретов с белыми страусовыми перьями и маленьких шпаг.

Платья и кафтанчики можно потрогать. Яблоки можно подержать в руке. И кажется даже, что их можно надкусить. Но, конечно же, я этого не делаю – мне достаточно только смотреть, только видеть их. Кажется, что они светятся изнутри каким-то своим, особым… яблочным светом…

Меня охватывает какое-то странное чувство. Будто где-то я уже всё это видел… Всё это уже было когда-то… Всё это какое-то… такое настоящее… или почти настоящее… и в то же время я знаю, что оно – не настоящее вовсе. Материальные, осязаемые, эти предметы видятся мне чем-то совершенно нереальным. Всё это напоминает мне… не то какой-то виденный мною когда-то, очень давно, сон, не то какую-то сказку… не то театральные декорации.

«Инсталляция» – всплывает в голове нужное слово.

Ты зовёшь меня уже из темноты комнаты, и я вхожу.

Ты проходишь вглубь и зажигаешь свет – небольшую лампу на туалетном столике с трюмо. Свет не яркий, а приглушённый, рассеянный, тёмно-золотой. Теперь я могу различить очертания комнаты и её обстановку.

Комната очень узкая, так называемый «пенал». И почти вся она, не считая трюмо и небольшого перед ним пуфика-табурета с мягким светло-зелёного атласа прямоугольным сиденьем и выгнутыми золотистыми ножками, занята шкафами, которые стоят вдоль стен, возвышаясь до потолка. Они белые, но не сплошь, а будто наспех выкрашены грубой кистью и поэтому не прокрашены, отчего под краской проглядывает серебристо-серый грунт. «Под старину». В одном конце комнаты дверь, в которую мы только что вошли, а в другом – окно. Оно не занавешено, и, глядя на него, я вдруг понимаю, что уже очень поздно. В той стороне комнаты, где входная дверь, есть ещё одна, расположенная к первой под прямым углом и ведущая, видимо, в ванную. Оттуда слышится какой-то неясный шум. Какой-то тихий, едва различимый не то гул… не то зудение.

Стоя у трюмо, ты медленно разматываешь и так же медленно снимаешь с себя воздушное синее, цвета electrique, кашне… скорее даже, это палантин… и кладёшь его на столик. Спиной ко мне, ты пристально смотришь в зеркало – на меня. На тебе обтягивающий тёмно-синий топ на тонких бретельках и немыслимое количество ярких пластмассовых бус на шее: белые, красные, голубые, фиолетовые, оранжевые и жёлтые круглые бусины, крупные и мелкие – абсолютно беспорядочное сочетание цветов и размеров. Нечто «африканское». Я знаю: это мода сейчас такая. Бус так много, что если бы шея у тебя не была столь лебединой, её бы подо всем этим «роскошеством», наверное, и видно не было. Ты начинаешь снимать украшения – одно за другим, – всё так же глядя на меня из зеркала, и кладёшь их на столик – одно за другим.

На левой руке у тебя такие же браслеты. И их ты тоже, – на них не глядя, а глядя лишь в зеркало, на меня, – снимаешь.

А я всё стою – почему-то очень близко – и всё так же – неотрывно – смотрю на тебя.

Наконец с украшениями покончено.