Гардемарины, вперед!

– Вы ошибаетесь! Я никогда не был… поверьте. – И, стараясь обрести почву под ногами, спросил: – Что с Анной Гавриловной?

– Ничего не знаю. Сама бежала из-под стражи. А спаситель мой кавалер де Брильи – волк в агнецкой шкуре. Он везет в Париж бумаги заговорщиков.

Так вот зачем они встретились… Сейчас Анастасия Ягужинская потребует, чтоб он и дальше служил ее матери и еще каким-то грозным, неведомым силам. Алеше хотелось в ноги ей броситься: «Отпусти! Мне Софью спасать надо!» Но ничего этого он не сказал вслух.

Анастасия, путаясь в мантилье, достала с груди плотный, перевязанный лентой пакет и протянула Алексею.

– Вот эти бумаги. Я их у де Брильи выкрала, а на их место положила другие листы – из сонника выдрала да теми же нитками и зашила. Я, думаю, что эти бумаги похитили, – она склонилась к Алешиному уху, – у вице-канцлера, и их надо ему вернуть. Но помни – только самому Бестужеву, из рук в руки… Да расскажи, как они к тебе попали, и он поможет моей матери.

– Да вы что? Как же я к Бестужеву попаду? Шутка сказать… Здрасте, вице-канцлер, я к вам… – дурашливо тараторил Алеша.

– Да уж постарайся! – Анастасия даже ногой топнула, с силой засунула бумаги ему под камзол, но вдруг сменила тон на печальный и просительный. – Сделай, голубчик, как прошу. Это очень важно. И прощай! Поверь, я не виновата… – добавила она и быстро его перекрестила.

Алексей хотел было сказать, что и он не виноват и что поручение ее никак не выполнимо, но Анастасия уже подхватила юбку, и каблучки ее, выбивая тревожную трель, застучали по лестнице.

Алексей приоткрыл дверь подвала, осмотрелся, потом стремительно перемахнул открытую лужайку и, нырнув в кусты бузины, остановился, чтобы перевести дух.

Дом спал. Где-то квохтали куры. Пестрый хряк поднял из лужи голову и глянул на Алексея мутными, злыми глазками. Вдруг сверху с балкона раздался смех. Анастасия смеялась так беспечно и весело, словно не только тайные бумаги передала Алексею, но и все свои заботы и тут же забыла о заговоре, о неожиданно обретенном посыльном и о матери, которая сидит в крепости.

Алексей потер обожженные крапивой руки и решительно зашагал вдоль озера.

«Нет, господа, я не слуга вам! Я ничего не понимаю в ваших интригах и заговорах. Пусть здравствует дочь Великого Петра – Елизавета. Таскайте сами каштаны из огня! Бросить эти чертовы бумаги под куст, и пусть леший творит над ними свои заклинания».

Так уговаривал он себя, продираясь через сухостой и прыгая с кочки на кочку и выйдя наконец на торный тракт, если можно было таковым назвать полусгнившую гать, он уже знал, что ноги принесут его не в Микешин скит – это потом, а в родную деревню. У маменьки добудет он себе быстрого коня, а бумагам найдет посыльного, который и передаст их вице-канцлеру «из рук в руки». Вот только кто поедет в Петербург? Он вспомнил отца Никанора – стар и немощен, и однорукого майора-соседа, тертый калач, но брехун, и дальнего родственника Силантия Потаповича, который, конечно, по бедности гостит у маменьки… И все эти люди казались совершенно неспособными на подобное поручение.

22

Лесток не удивился, когда получил от Дальона письменный приказ срочно оформить для де Брильи выездные бумаги. При дворе всем было известно страстное желание француза вернуться на родину. Несколько смутила Лестока приписка, небрежно нацарапанный постскриптум, в котором как бы между прочим сообщалось, что сам де Брильи в Москве (что его туда занесло?), что в Петербург он не поедет по причине разыгравшейся подагры и будет ждать посыльного с паспортом в охотничьем особняке на болотах. Ехать в особняк не малый крюк, болота не лучшее место для подагры. И вообще, при чем здесь подагра? В тридцать лет не болеют подагрой.

«У Брильи назначена на болотах встреча со шпионом от Шетарди, – решил Лесток. – Место для этого самое подходящее. Подождем…» И не стал оформлять кавалеру паспорт. Отговорка у Лестока была самая убедительная. В связи с чрезвычайным положением в государстве все бумаги для выезда из России подписывал лично вице-канцлер.

Чрезвычайное положение в стране Лесток создавал в прямом и переносном смысле своими собственными руками. Ивана Лопухина дважды поднимали на дыбу. Никаких новых показаний он не дал, только кричал по-звериному. Отец его, бывший генерал-кригс-комиссар Степан Лопухин, висел на дыбе десять минут. И тоже без толку.

Бормотание… Хрип невнятный. Да, говорил крамольные речи. Мол, беспорядки сейчас… Мол, лучше бы Анна Леопольдовна была бы правительницей… Мол, министров прежних всех разослали… Мол, будет еще тужить о них императрица, да взять будет негде…

Замышлял ли переворот в пользу свергнутого Ивана?

Опять бормотание… Говаривал с женой Натальей, что ее величеством обижен, что без чинов оставлен… Говаривал, что сенаторов нынче путных мало, а прочие все дураки… Мол, дела не знают и тем приводят ее величество народу в озлобление…

Все это бормотание несказанно злило Лестока. Как доказать, что арестованные не болтуны, а заговорщики и отравители? И хоть бы кто упомянул на розыске имя вице-канцлера Алексея Бестужева! А иначе для чего эта возня с семейством Лопухиных, зачем пытать Анну Бестужеву, безмозглого графа Путятина и всех прочих?

В Петербурге и в Москве шли обыски. Везли к Лестоку личную переписку арестованных: целый узел писем Степана Лопухина из Москвы, любовные письма да неграмотные отцовские наставления, изъятые у преображенца Михайлы Аргамакова, письма адъютанта лейб-конного полка Колычева Степана. Привезли длинный, оклеенный нерповой кожей ящик с перепиской Анны Бестужевой. Выудить из этих писем информацию, касающуюся заговора, – все равно что в сточной канаве поймать карася. Правда, в ящике нерповой кожи нашли пару писем Михайлы Бестужева, где он как-то скользко и невнятно жалуется на своего брата. Но из этих жалоб обвинения в антигосударственной деятельности не сочинишь.

Лесток задал работу всем своим сыщикам, денег не жалел, лишь бы добыть подкупом или отмычкой личную переписку вице-канцлера.

В это самое время из отчетной депеши верного агента Лесток узнает о слухах, именно слухах, не более что в Москве полмесяца назад украдены важные бумаги из потайного сейфа вице-канцлера и что похититель то ли монах-бенедиктинец, то ли капуцин из католического собора, а может, не тот и не другой, но кто-то из еретиков. Даже не получив точного подтверждения этим слухам, Лесток поверил им, поскольку доподлинно знал, как интересуется бестужевскими бумагами маркиз Шетарди. Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы связать внезапное желание де Брильи уехать из России с пропажей этих писем.

Шетарди с Лестоком в одном лагере, они почти друзья, но маркиз – дипломат до косточки, а потому – обманщик и плут. Для него все средства хороши. Похищенные бумаги помогут Шетарди сделать себе карьеру, Франция станет навязывать России свою политику, постоянно шантажируя вице-канцлера, а он, Лесток, останется ни при чем и должен будет выйти из игры.

Необходимо найти способ получить бестужевские письма у Брильи. Но как?

Исчезновение девицы Ягужинской не заботило Лестока. Пусть ее, видно, решила отсидеться в каком-нибудь монастыре. Анастасия Ягужинская пуглива и покладиста, она могла бы еще пригодиться следственной комиссии, но сейчас не до нее. И так дел по горло.

И вдруг, читая показания какого-то недоросля, курсанта навигацкой школы, Лесток встречает описание побега Ягужинской. И с кем? О Брильи в первую очередь скажешь – «носат»… И сроки совпадают точно. Неужели она бежала с французом?

В дом на Малой Морской улице солдаты явились ночью. Марфа Ивановна долго спрашивала перед закрытой дверью – кто да зачем, а когда наконец поняла, слабо ахнула, сняла засовы и спряталась в маленький закуток в сенях, где и простояла до утра.

«Куда меня поведут? Опять на допрос? – думал Александр, спешно одеваясь. – Зачем? Все уже рассказал. А может, пронюхали про вчерашнюю дуэль? Так не было дуэли-то, господа! Хотя по нашим законам все равно петля!»

Лукьян Петрович вылез из теплой кровати, пришел в горницу, по которой со скучающим видом расхаживали солдаты. Молодой щербатый парень бросился навстречу:

– Хозяин, попить бы, а?

Лукьян Петрович посмотрел на него испуганно и ничего не ответил.

– Хозяин, морсу бы или кваску, а, – продолжал просительным тоном солдат, шепелявя так, что разобрать его слова можно было только с величайшим трудом.

– Ты, Кондрат, в одном дому водки просишь, во втором закуски, а в третьем рассолу, – проворчал старый драгун, покойно сидя в кресле Лукьяна Петровича.

Перед тем как войти в горницу, Александр остановился, перевел дух, потом решительно открыл дверь, но, увидя там, кроме солдат, Лукьяна Петровича, смешался и виновато произнес:

– И вас разбудили?

– Саша, за что? Куда? – Старик дрожащей рукой перекрестил Александра.

– Простите, что навлек подозрение на ваш дом, но я…

– Полно, полно… О чем ты?

– Хозяин, горло пересохло, сил нет!

– Да выйди ты в сени, – взорвался вдруг Лукьян Петрович, – там целая бочка воды. Хоть топись!

– Но, но! – обозлился щербатый. – Поговори у меня! Как ошалели все. Воды попить нельзя. А ну пошли! – И подтолкнул Александра к выходу разлапистой рукой.

Белова отвели на улицу Красную, где в двухэтажном особняке заседала следственная комиссия. В нарядном этом доме, выходящем высокими чистыми окнами на реку Мойку, проживала когда-то Елизавета, и из уважения к императрице в комнатах поддерживался прежний порядок и роскошь.

Солдат спереди, солдат сзади, солдат сбоку. Колеблется пламя свечи в руке конвоира, и особняк, словно престарелая красавица, спешит показать свое тронутое тленом великолепие. То золоченая рама выплывет из темноты, то парчовая портьера засеребрится, как водная гладь, то чье-то лицо – не сразу поймешь, живое или нарисованное, блеснет глазами и исчезнет.

Шепнул ли драгун это слово, это сказочное имя – Лесток, или только почудилось Александру? Или сами стены в этом доме бормочут, шуршат, как мыши, – Лесток, Лесток…

Дверь распахнулась, и Александр, зажмурившись от яркого света, шагнул в просторную залу. В лицо пахнуло нагретым от свечей воздухом. Александр боялся открыть глаза. «Да, я у Лестока. Драгун сказал правду. Дуэль здесь ни при чем. Меня вызвали по делу заговорщиков. Чем-то я их заинтересовал. Ты у Лестока, курсант Белов. У тебя на руках козырный туз. Только не сболтни лишнего. Спокойнее, спокойнее… Удача ведет тебя за руку».

О лейб-медике императрицы ходила в обеих столицах дурная слава. Должность хирурга приучила его спокойно относиться к виду крови и хрусту костей, какая разница, где свежевать плоть – на дыбе или операционном столе? Чужие страдания не волновали царского лекаря, и все подследственные, зная об этом, стояли перед Лестоком в гусиной коже от страха.

Великий человек сидел, втиснув тучное тело в кресло. Вытянутые ноги в больших желтых туфлях покоились на низкой, обитой бархатом скамейке. Он был без камзола, рубашка прилипла к телу, затемнила мокрыми пятнами подмышки, пышное жабо распласталось под тяжестью двойного подбородка. На лысой, непокрытой париком голове отражались огоньки свечей пудовой люстры-паникадила, и казалось, что от круглой головы идет сияние. Он поигрывал сцепленными на животе пальцами и ждал, пока мальчишка отупеет от страха, затрепещет и можно будет начать разговор. Но курсант не трепетал, а с провинциальной восторженностью и даже с какой-то идиотской беззаботностью таращил глаза.

«Либо глуп, либо смел», – подумал Лесток и начал, грозно сведя брови к переносью: