Гардемарины, вперед!

– Отец поможет мне испросить аудиенцию у вице-канцлера, – сказал Никита. – Я сделаю все, как должно.

Алеша кивнул.

– А Сашка хотел тебя в Кронштадте искать… Не терзайся, ты все правильно сделал. Я там на столе тебе трактат на память оставил. Там все написано. Ну… удачи тебе!

Никита вскочил в карету. Гаврила закинул внутрь подножку и взобрался на козлы.

– Я приеду в Петербург при первой возможности, – крикнул Алеша.

Он еще некоторое время бежал рядом, держа руку Никиты в своей, но лошади, выйдя на прямую дорогу, убыстрили шаг, и он отстал, махая рукой до тех пор, пока карета не свернула за молодой лесок.

Проводив друга, Алексей прошел в свою комнату и через час вышел одетый в дорожное платье. Маменька Вера Константиновна бросилась было причитать: «Куда? Гостил в родном дому одну ночь! Виданное ли дело!» – но, увидев в лице Алеши серьезное, непреклонное и, к своему удивлению, взрослое выражение, смирилась.

Но хоть Алеша и говорил о полной безопасности поездки, никак, однако, не объясняя причины ее, хоть и твердил, что одному ему сподручнее, Вера Константиновна уговорила его взять с собой кучера Игната, самого здорового мужика из дворни, чтоб ходил за лошадьми и оберегал здоровье молодого барина.

25

По инструкции Лестока Бергеру надлежало получить от де Брильи похищенные бестужевские бумаги, но не шантажом, не угрозами, а полюбовно, заключив с французом сделку. Роль главного козыря в этой игре Лесток отводил даме – Анастасии Ягужинской. То, что де Брильи, доверенный человек французского посла, ввязался в дела заговорщиков, похитив находящуюся под следствием девицу, да еще такую, могло объясниться только одним – любовью. Де Брильи не мог не знать, что в Париже его за это похищение по головке не погладят, а накажут, могут лишить должности, а то и вовсе отлучат от двора – значит, это не интрижка, не флирт, здесь попахивает истинной страстью. Любовь – надежная валюта в политической интриге, влюбленные глуповаты и нерасчетливы. «Ты с ним не хитри, – напутствовал Лесток Бергера. – Ты намекни этому франту, что про бумаги мы все знаем, затем намекни, что девицу Ягужинскую мы в любой момент можем у него отнять и в кандалы обрядить. А потом ставь перед ним выбор: или открытая дорога в Париж со своей милой, естественно в обмен на бумаги, или ни милой, ни Парижа. Я найду способ задержать его в России. Знать бы только, куда он упрятал оную дочь Анны Бестужевой…»

Белову в этом деле была отведена скромная роль – опознать де Брильи, и если тот начнет отпираться, мол, никаких девиц не похищал, выступить свидетелем и прижать таким образом француза к стене.

В дороге неожиданно для себя Белов узнал о цели поездки куда больше, чем по замыслу Лестока ему следовало знать. Объяснялось это тем, что Бергер был излишне болтлив и трусоват.

Бергер понимал, что выполняет поручение величайшей важности и в случае успеха карьера его будет под надежным обеспечением. Но Лесток не забыл предупредить его, что де Брильи капризен и щепетилен в вопросах чести, любит помахать шпагой, и воображение рисовало Бергеру самые неожиданные картины.

«Коли не выйдет полюбовно, – размышлял он, – француза надо будет вязать да производить по всем правилам обыск. Лесток, правда, приказывал: не доводить до крайности. Понятно, он с Шетарди ссориться не хочет. Но главная задача – достать бумаги, а там… Победителей не судят». Для дерзкой этой затеи нужен был помощник, и Бергер надеялся обрести его в лице курсанта.

Но уж больно мальчишка неразговорчив, все хмурится, косится. Но с другой стороны, как поговоришь на полном скаку? Курсант небось одним озабочен: как бы из седла не выпасть. Это и неудивительно – двенадцать часов в седле. Уж на что Бергер привычен к верховой езде, а у самого ломит спину и поясницу колет, словно в муравьиной куче сидит. Хорошо хоть дорога знакома. Год назад Бергер ездил в охотничий особняк по одному весьма деликатному поручению Лестока.

Только к ночи они прибыли на постоялый двор, который Бергер наметил для ночлега. Саша сполз с лошади, осмотрелся. Черная, словно обугленная изба стояла на развилке двух дорог – одна вела на мост через заросшую камышом речку, другая, воровато шныряя меж невысоких, проросших щетинистой травой холмов, исчезала в глубоком овраге. Плотный, казавшийся липким туман затопил все окрестности.

– Приятное место… Вы уверены, что это трактир, а не притон? – впервые за день обратился Саша к Бергеру.

– А черт его знает, – с раздражением отозвался тот. – Хозяин – бывший каторжник, это точно. Но кормят хорошо, и клопов нет. По мне, будь хоть преисподняя, лишь бы пожрать дали.

Против ожидания трактир встретил их приветливо. Изба была просторной, столешница сияла добела выскобленными досками, в углу мерцал не по-крестьянски богатый иконостас, украшенный гирляндами хмеля. Благообразный старик поклонился приезжим в пояс и молча принялся накрывать на стол.

– Это каторжник? – спросил Саша испуганным шепотом.

– Он, – с удовольствием согласился Бергер.

Хорошее расположение духа вернулось к нему. На постоялом дворе, как и в любом другом месте, где не было лиц старше его чином, он чувствовал себя хозяином, которому все дозволено. К столу подсел проезжий шляхтич и, застенчиво улыбаясь, стал жаловаться на плохую дорогу, на лошадей, на бессонницу.

Саша поспешно, не разбирая вкуса еды, проглотил содержимое тарелки, выпил кружку теплой, остро пахнувшей калганом браги и первым вышел из-за стола. Глаза у него слипались. Ему казалось, что как только донесет он себя до лавки, то сразу заснет. Но не тут-то было.

«Что он так орет? – думал Саша про Бергера. – Что он шляхтича спать не отпускает? Странное лицо у этого курляндца. Днем глаза были как щелочки, все щурился, а теперь стали круглые, незрячие, словно вместо глаз повесили на переносье спелые сливы…»

Бергер рассказал старику и шляхтичу про какую-то белокурую Машку-красавицу, и Саша, решив, что это история несчастной любви, все силился понять, отчего встречи с этой Машкой происходили в конюшне.

В избе было почти совсем темно. Из экономии хозяин заменил свечу тонкими, воткнутыми в железные вилки лучинами. Обгорелые угли падали в лохань с водой и слабо шипели, распространяя угарный запах. Старик-хозяин сидел на лавке под образами и ждал, когда неугомонные постояльцы пойдут наконец почивать. Шляхтич, босой, без парика и кафтана, дремал, опершись на руку.

– Слушай… Ты не вороти рожу-то! – талдычил в дымину пьяный Бергер и толкал шляхтича в бок. – Я человек государственный. Выпили – надо поговорить… Машка моя и улыбаться умела. Не веришь? Приду, бывало, в стойло, а она губой мягкой эдак…

– Спать пора, – сказал вдруг шляхтич и встал, но Бергер поймал его за руку и прохрипел злобно:

– Нет уж, сиди! Сам, сукин сын, на бессонницу жалуешься, а сейчас вдруг спать? У меня бессонницы не бывает. Давай со стариком поговорим… Интересный, я тебе скажу, старик! Убийца. Старик, иди ближе! Да ты рожу-то не вороти! Ну-ка, старик, расскажи нам, за что ты на каторгу попал?

– Не надо, барин, – неожиданно испуганным и умоляющим голосом попросил хозяин. – Я уж все вам рассказывал.

Бергер довольный рассмеялся:

– А ты еще расскажи. Вот господин не слышал, а тоже любопытство имеет.

– Не имею, – выдавил из себя шляхтич и уронил голову в медный, залитый брагой поднос. – Отвяжись от него, сатана!

– Да ты послушай… – Голос Бергера прозвучал неожиданно проникновенно, и даже легкая грусть проскользнула в его интонации. – Он ведь человека ножом в спину пырнул. Нож по самую рукоятку… Понял? Ты бы смог человека зарезать? Нет? А вот он смог. И знаешь, из-за чего он на смертоубийство пошел? Из-за бабы! – Бергер опять повернулся к старику. – Ты головой-то не верти. Ты мне в глаза смотри! Мы тебя сейчас судить будем!

Саша вскочил с лавки и вне себя от ненависти прошипел в лицо Бергеру:

– Если вы сейчас же не оставите старика в покое и не ляжете спать…

– Ты что, совсем ошалел? – перебил его Бергер. – Перепился, что ли? У нас суд идет…

– Прекратите этот спектакль, или я никуда не поеду, – продолжал Саша, тряся кулаками от злости. – Господин Лесток…

– Тише ты! – При одном упоминании этого имени Бергер ссутулился, тело его подобралось, а глаза словно сдвинулись к переносью. – Тихо! Спать так спать.

Встали они рано, солнце только взошло над холмами. Бергер был мрачен, но, как всегда, разговорчив.

– Ты только взгляни, кого подсунул мне этот старый плут, – вопил он, стараясь как можно скорее загладить неловкость, возникшую после ночной сцены. – Не сразу и разберешь, какой эта кобыла масти. Видно, была гнедой… Бабки распухшие, как у ревматика. Кр-р-асавица! – И, видя полную безучасность Белова к своему негодованию, спросил сочувственно: – Да ты в лошадях-то понимаешь толк?

Саша только хмыкнул в ответ и тронул поводья. Лошади, осторожно ступая, прошли по шаткому мосту, с усилием поднялись в гору и, не обращая внимания на ярые понукания всадников, ленивой трусцой направились к синевшему на горизонте лесу.

«Чего он передо мной лебезит? – думал Саша. – Боится, что Лестоку на него донесу? Пока еще нечего доносить… И о чем он мне вчера толковал? Про какие письма? Мол, мы французу паспорт, а он нам – письма. А ты – помогай… В чем помогать? Надо бы его сегодня разговорить…»

– Где вы так хорошо выучились говорить по-русски? – спросил Саша, чтобы начать как-то разговор.

– В России, – с готовностью отозвался Бергер. – Мой отец приехал из Курляндии при Петре I и стал главным конюхом царских конюшен.

– А? Так вот почему вы назначали свидания…

– Какие свидания?

– Вы сами рассказывали давеча про белокурую Марию.

– Помилуйте… Это лошадка моя! В амурных делах – я пас.

Саша вполне искренне посмеялся вместе с Бергером, а потом спросил, словно между прочим: