– По происхождению я сван, родился в Лечхуми, вырос в Карели, окончил школу в Хуло. Высшее образование получил в Батуми.
– А абитуриентом где был? – спросил я его с таким серьезным лицом, что он всерьез задумался, и, прежде чем он ответил, я стал хохотать, и так заразительно, что он не удержался и поневоле улыбнулся.
– Куда ехать?
Его поразительный выговор подтверждал факт скитаний по разным уголкам страны. Говорил он с таким ужасным акцентом, что и вправду непонятно было, какого он роду-племени. Судьба свела меня с человеком весьма сомнительного происхождения. Смешение сванского, лечхумского, аджарского, картлийского диалектов производило необычный эффект.
– Куда ехать-то?
– Черт, забыл название того места. Погоди, в телефоне записано, – сказал я, включая мобильник.
– Ну-ка… Ясно. Патриаршие пруды! – воскликнул он с невообразимым акцентом и нажал на газ.
В Москву мы ворвались через широченный Кутузовский проспект. Мои сверстники, из тех, кто не раз бывал в российской столице летом, рассказывали, что в это время Москва задыхается от выхлопных газов, лица людей серы от нехватки воздуха, а водители, раздраженные огромными пробками, выскакивают из автомобилей и выясняют отношения, не гнушаясь рукоприкладством. Увиденное здесь, однако, больше соответствовало тому, что рассказывал мой отец. Летом московские сады и бульвары покрываются зеленью, а здания в форме красиво выпеченных тортов типа «Сталинский» являются как бы визитной карточкой. Станции метро, богато и красиво оформленные, не уступают по красоте вестибюлям европейских театров.
Мне нестерпимо захотелось спуститься под землю. Настолько, что я едва не сбежал от водителя.
– Нравится? – спросил Ладо, взглянув на мои изумленные и широко раскрытые глаза.
– Нравится.
– Э! Ты еще не всё видел! Вот увидишь здешних женщин, поймешь, что к чему, – он толкнул меня локтем.
– Неужели?
– А ноги? Они у них от шеи растут!
– Ва-а!
– А какие они ласковые! Ты только не пей – они за тобой в ад пойдут.
– Ва-а!
– Чего ты заладил одно и то же?
Видимо, на лице у меня застыло такое глупое выражение, что он не выдержал и от души захохотал.
Так, с хохотом, мы добрались до Патриарших, и я заплатил Ладо вдвое больше, чем полагалось по счетчику.
– Погоди, – удержал меня Ладо.
– А чего?
– Не хочешь еще прокатиться? Москва – это ведь не только Патриаршие пруды!
– Весь город не объедешь, – сказал я.
– Весь – нет, но самые интересные места покажу.
– Ну, не знаю…
Подумав, я решил, что в принципе предложение неплохое.
– Слушай, о деньгах не беспокойся, – сказал таксист, полагая, что тем самым успокаивает меня.
– Заплачу тебе тридцать долларов и, пожалуй, все-таки пройдусь.
– Но ты деньги не обменял.
– Когда бы я их обменял – мы же нигде не останавливались…
– Давай я обменяю, – предложил Володя.
У меня были только сотенные купюры, но за полчаса таксист завоевал мое доверие, и я протянул ему бумажку. Он прямо-таки светился от радости.
– Ты пока прогуляйся, пруды посмотри, а я скоро вернусь, – пообещал Володя и нажал на газ.
Мне было интересно, сумеет ли он справиться с искушением и как он распорядится оказанным мною доверием. Если сбежит, сто долларов меня, конечно, не разорят, но чисто по-человечески это будет весьма неприятно.
Доверие Володя оправдал – через десять минут вернулся и отвез меня на Садовую, в дом-музей Булгакова, где писатель какое-то время снимал квартиру после переезда из Украины в Россию. Между прочим, к чести россиян, надо отметить, что они бережно, почти трепетно заботятся не только о жилых домах и квартирах именитых деятелей литературы и искусства, своих соотечественников, но и о тех предметах, которые, на первый взгляд, могут показаться не столь значимыми. Русские писатели – Пушкин, Достоевский, Толстой и другие – всегда любили путешествовать по своей бескрайней родине, и повсюду, где ступала их нога, любые здания, где они провели хотя бы одну ночь, отмечены государством как памятники культурного наследия. Квартиры, которые снимал Достоевский в Петербурге и Москве, превращены в музеи. Как и квартиры Пушкина, Булгакова и других.
– Ну а сейчас куда? – спросил я своего гида-таксиста, когда мы вышли из дома-музея Булгакова.
– Понравилось?
– Как сказать… Что-то, конечно, в этом есть, но…
– Э! Я тебя к Булгакову привез, а ты… А что тебе не понравилось?
– Писательский дом-музей – сложная штука.
– Почему же?
– А потому, что подушка, стены, тарелка и, если угодно, кафель с метлахом должны быть пропитаны запахом обитателя дома. Всё должно дышать им. Мы должны чувствовать, что он жил в этих стенах и дышал, чувствовал и болел, радовался и сердился. Короче, его аура должна присутствовать. С художником проще – выставишь его работы, и нормально. В случае с писателем выставляются не полотна, а та энергетика, которая сохранилась после него, а это очень трудно сделать. Понял, брат? А здесь я ничего не уловил – ни запаха, ни ауры, ни Азазелло не прочувствовал, ни морфия.
– Во даешь! Захотел учуять запах Булгакова!
Поняв, что завел таксиста непонятной и сложной грузинской породы в философские дебри, я умолк.
– Ладно, куда теперь прокатимся? – мой новый знакомый был полон энтузиазма.
– Сколько я тебе должен?
– Неужели не хочешь еще прокатиться? – сказал он разочарованно.
– Думаю, на сегодня хватит.
– Да брось! Что за молодежь пошла? Лишний шаг боится ступить! В твоем возрасте я из самого Лентехи гонял в Кутаиси на велосипеде.