Книга воспоминаний 2022. Сборник номинантов одноименного литературного конкурса

– Что это было? – переспросил Магомед, затем ещё немного подумал, а потом произнёс: – Нечто!..

КОРЮКИН Григорий

Театральная трагедия

Я родился по недоразумению. Моя мама в то время рассталась навсегда с поэтом Леонидом Рогачевским и пребывала в расстроенном состоянии обреченного одиночества. При этом она грешила милыми, иногда странными женскими противоречиями. Она просто кокетничала с судьбой и верила в счастливую случайность, поддаваясь всевозможным невероятным встречам и приключениям. От ее взгляда смущались прохожие, а мужчины мгновенно становились поэтами. Она была молода, красива, стройна, работала журналисткой в газете «Призыв». Писала прекрасные статьи о героических людях Урала и тружениках тыла. Шел последний год смертоносной войны. Челябинск ковал славу всесоюзного Танкограда. А молодые девушки мечтали о счастье и с нетерпеливой страстью ждали долгожданную победу.

Мой будущий отец приехал на Урал после окончания Щукинского театрального училища. Работал режиссером и художником в Челябинском театре драмы имени С. М. Цвиллинга. Родом он был из города Кривой Рог. Жил на съемной квартире. И день и ночь проводил в театре.

Однажды подружка мамы Вероника предложила ей совершить безумное приключение – провести ночь в пустом театре драмы с привидениями.

– Театр ночью – это Армагеддон, где силы добра и нечисти сражаются до последнего патрона. Потому что души актеров вынуждены притворяться и врать неискушенным зрителям, выплескивая свои страстные эмоции наружу, доказывая гостям театра, что добро всесильно, а зло непобедимо. Поэтому души актеров от вранья страдают и маются. А когда по окончанию спектакля зажигается свет в зале и все зрители расходятся, души актеров становятся самими собой и всю кромешную ночь летают по театру, как привидения. Ужасно! Но у актерских душ свой Армагеддон и своя правда, – шептала с дрожью в голосе Вероника. Страх и любопытство боролись в ней нещадно!

– А если нас поймают? – возражала мама.

– Ночью театр закрыт. Сторожа дежурят снаружи. А мы после спектакля останемся там. Поднимемся на сцену. И будем знакомиться с духами. Представляешь, мы словно станем участниками дружеской сходки творческих душ. А рано утром, когда уборщицы придут мыть полы, мы спокойно убежим.

Вечером с субботы на воскресенье они пошли в театр на спектакль «Любовь Яровая» режиссера-постановщика Х. Горина. Запаслись провиантом. Весь спектакль просидели как на иголках в предвкушении встречи с привидениями. А когда в зрительном зале погас свет, они спрятались между сиденьями в партере. Зал быстро опустел. Гул голосов и шарканье ног удалялись, стихая. Пахло сыростью и ладаном. Между креслами гулял, витая, легкомысленный ветерок вентиляции. Пустынный зал погрузился во тьму. Лишь одинокие сухорукие тени качались под светом озабоченных ночников. Они походили на глаза неспящих валькирий.

Потрясенные ночным театром, девушки, дрожащие от холода и страха, на ощупь, прячась за кресла, на цыпочках пробежали к сцене. Заглянули за занавес. Там громоздились декорации спектакля – красные, потертые транспаранты, муляжи винтовок, сложенные в пирамиду, черные силуэты столов с печатными машинками. На вешалке висела чья-то шинель. У входной двери угрожающе стоял пулемет с пулеметной лентой в коробе. По сцене метался мрак. Он сгущался внутри занавеса, чернел в складках темно-красного бархата, взмывал вверх к мертвым прожекторам и оттуда угрожающе гримасничал и кривлялся. В глубине сцены кто-то шевелился, тяжело вздыхал, громыхая реквизитами. Послышалось чье-то нескладное бормотание известной песни Вертинского:

«В бананово-лимонном Сингапуре, в бури,
Когда поет и плачет океан
И гонит в ослепительной лазури
Птиц дальний караван…»

– Приведение поет! Не шевелись! – с ужасом прошептала Вероника.

«В бананово-лимонном Сингапуре, в бури,
Когда у вас на сердце тишина,
Вы, брови темно-синие нахмурив,
Тоскуете одна».

Голос звучал, как из преисподней. За кулисами в приоткрытой щели двери мелькал чей-то корявый силуэт. Тень его металась вверх-вниз, то увеличивалась, то мельчала, он сам, как беженец из ада, закрывал свет лампы, то вдруг разгорался, открывая ее, то мрачнел, превращаясь в кровожадную Геенну огненную.

От страха девушки бросились со сцены. Но тут проклятая сумка Вероники зацепилась за пулемет, и он загрохотал так, что она в ужасе присела на муляжное жерло Максима.

– Кто здесь?

Из двери, раздвинув занавески кулис, вышел молодой мужчина с художественными кистями в руках. Его удивленное лицо было напряжено. Орлиный нос с горбинкой вздернут. Глаза улыбались, а вопросительно поднятые брови смотрели на девушек в луче направленного света лампы из приоткрытой двери.

– Доброй ночи! Милые леди! Что вас привело сюда в столь поздний час?

– Мы! Мы! Заблудились! Набрели на вас случайно! Извините, что потревожили вас! – вымолвила торопливо Вероника.

Безмолвная тишина неловкости и стыда окутала их силуэты. Они стояли, как вкопанные, и молчали.

– Раз уж вы пришли, проходите. Давайте знакомиться, – обратился к ним молодой мужчина. – Меня звать Ханан Горин. Я режиссер театра. Сейчас оформляю сцену для нового спектакля.

– Очень приятно! А я Вероника. А это моя подруга Зоя! Мы вам не помешали?

– Зоя! В переводе с греческого это жизнь! Скажите, Зоя, вы любите театр? – обратился Горин к моей маме, которая напряженно молчала, согнувшись от нелепой неловкости и стыда.

– Обожаю! У меня много написано статей о театре. Я журналистка. Вы нас извините за вторжение. Это недоразумение! Это просто какое-то наваждение! Мы захотели увидеть театр изнутри. Пробраться к нему во внутренний мир. Почувствовать его глубинное содержание! Познакомиться поближе!

– Я вам помогу узнать театр, какой он есть! Для начала пойдемте пить чай. Театр – это мир! Наполненный чувствительной энергией, где сталкиваются страсти людей – любовь борется с изменой, несправедливостью, где добро побеждает зло с измотанной убежденностью, взрывая разочарованные души, – вдохновенно заговорил режиссёр. – Вся наша жизнь – это театр! Многоактовый спектакль. Детство, отрочество, юность и так до смерти. Акт за актом, где жизнь и судьба талантливая драматургия бога! Вот вы здесь оказались не случайно. Вас притянуло всемирное тяготение театра!

Так моя мама познакомилась с моим отцом. А в декабре 1945 года, в результате этого случайного эмоционального знакомства, родился я. Хлопот со мной было много. Я родился семимесячный, слабый и болезненный. Но, несмотря на свой малолетний возраст, требовал к себе повышенного внимания. Меня нянчила знаменитая солистка театра «Ромэн» Ляля Черная, когда приезжала на гастроли в Челябинск. Майю Дробинину – заслуженного деятеля искусств филармонии города Челябинска – я всегда просил приготовить мне любимую еду – рябчиков, в виде жаренной картошки на раскаленной плите. В нашем доме часто собирались приезжие артисты эстрады. Звучали цыганские песни: «далю-даля», «Бедная», «Ту сан рай», песни Вертинского, песни Булата Окуджавы. Мама часто напевала песню «Мишка, Мишка, где твоя улыбка», «Малыш, малыш! Ты, опять шалишь! Ты опять шалишь, мой малыш!»

Меня часто брали с собой в театр на спектакли и репетиции. Я обычно сидел на первых рядах у сцены, оглушенный атмосферой ожившей сказки и наблюдал, как развиваются бурные события очередной драмы. Обычно рядом сидели улыбающиеся мои родители. Они непрерывно целовались, словно были соучастниками проходящего спектакля. И надо сказать они играли свои роли безупречно.

***

В детстве все думали, что я умру. Я мучительно болел корью. Высокая температура за 40 градусов убивала меня. Я лежал и бредил. Пришла врач, наша участковая. Осмотрела и прослушала меня. Покачала головой. И сказала, что если я этой ночью не умру, то буду жить. Мама плакала. Она клала мне на лоб прохладные компрессы, гладила меня, что-то шептала со слезами на глазах, словно прощаясь со мной. Под ее ласковый шепот я уснул. Мне снилась огромная просторная баня с бассейном, от которого поднимался горячий пар. Все было в тумане этого пара. И очень-очень жарко. Вокруг было много людей в белых простынях. Они все смотрели на женщину в белом платке и в ярко-белом покрывале. Я умирал. Мне было трудно дышать, я изнывал от жары и корчился от пара. Я умирал с открытыми глазами. Боль пронизывала меня. Мне было горько, обидно, печально. И я заплакал от любви и жалости. Как же без меня будет мама? Я ее жизнь! Я умирал и шептал:

– Мама! Мама! Мама! Прости!

Вдруг я почувствовал, что женщина в белом платке взяла меня на руки и стала ходить со мной вокруг бассейна. Она бережно несла меня в тумане жаркого пара, я беспомощно обхватил ее за шею, а моя голова покоилась на ее плече. Я плыл в сумраке жаркого пара у нее на руках. И все, кого мы встречали на пути, с поклоном склонялись перед нами. С каждым кругом вокруг бассейна я чувствовал, что жар отступает, пот начинает выступать на моем лице. Мне вдруг стало легко, тепло и радостно. Я прошептал «Спасибо, тетя!» и уснул, как младенец!

Утром пришла врач. Она очень удивилась. Мальчик выжил!

Что это было? Бред? Сон? Наваждение? Глюки? Только мне кажется, что меня спасла пресвятая Богородица!

***

Нас с сестрой часто оставляли одних в закрытой квартире, когда родители уходили на работу. Случилось так, что в этот раз мы остались в квартире одни, и нам очень захотелось поиграть в Северный полюс. Чтобы полюс холода выглядел реально, мы решили создать приближенную к реальности атмосферу смертельного холода и лютой зимы. Для этого мы открыли все окна, несмотря на январскую погоду (на улице стоял мороз -28 градусов). Затем собрали в доме все пуховые подушки и вытряхнули из них весь пух. Это была романтика: по квартире летал пух, словно на нас налетела метель, температура воздуха опустилась до хорошего минуса. Вода в ведре замерзла и блестела, сверкая серебряным льдом. Вихри пуха носились по комнатам, а зимний ветер, врываясь в комнату, рвал и загибал до потолка расшитые мулине и бисером занавески. Мы оделись, как полярники, в зимние телогрейки. На головах у нас возвышались меховые шапки. Мы готовы были дрейфовать на льдине по просторам Мирового океана. Необходимо было только доложить товарищу Сталину о нашей готовности. Для этого мы начали кричать в телефон девушке-телефонистке, чтобы нас срочно соединили со Сталиным. На другом конце провода коммутатор в лице дежурной пытался нас вразумить. Требовал не баловаться с телефоном. И что товарищ Сталин в настоящий момент занят. А потом и вовсе телефон отключили. Мы остались без связи с правительством страны. Походили по холодной, покрытой перьями и пухом разгромленной квартире, и к нам пришло сознание о неминуемом наказании в виде ремня. Мы стали думать, куда бы спрятаться?

Приближался вечер. Родители должны вот-вот появиться. Мы быстро залезли в русскую печку и закрыли за собой заслонку. Родители пришли и обомлели. Первая мысль, которая осенила их, – что здесь произошло жуткое бандитское нападение, детей выкрали, в квартире все порушили, подушки разрезали, окна раскрыли. Побежали по соседям. Узнали от них, что в городе орудует банда маньяков. Бросились звонить в милицию. Телефон не отвечал. Побежали, охая, по другим домам. Мама рыдала, бабушка пила какие-то капли, отец точил топор. Мы поняли: пора вылезать. Когда все убежали к соседям звонить в милицию, мы потихоньку вылезли из печки, сели покорно на диван и сделали вид, что читаем книжку. Когда пришли родители, радости не было предела. Дети на месте. Нам даже пообещали купить по шоколадке.

***

В детстве я любил посещать детский сад. Я с радостью вживался в коллектив маленьких человечков, с которыми мне было очень весело, дружно, хорошо. Я целыми днями носился по детскому саду, изображая командира конницы Красной армии, увлекая за собой маленьких конармейцев на палках призывными криками:

– Ура! В атаку! За Родину! За Сталина!

Потом был продолжительный обед. Аппетит у нас всегда был отменный! Я с удовольствием уплетал за обои щеки различные каши, макароны, котлеты с хлебом и даже фруктовый суп из сухофруктов. Затем наступал обязательный сон на морозе в спальниках. Мы спали на веранде при минусовой температуре. Как правило, на правом боку, а руки надо было держать лодочкой под щекой.

Самая страшная процедура проводилась у нас после сна. Мы глотали рыбий жир из чайной ложки. Жирный, вонючий и противный. Это была пытка! Я старался не глотать его, а, заполнив этой гадостью рот, незаметно выплевывал под матрац.

После полдника у меня был лирический час. Я клал свою голову на колени сидящей на стульчике Алисе Берман. Она гладила мою подстриженную под машинку голову и ласково повторяла:

– Ты на мне женишься?

– Как только, так сразу! Ведь я тебя люблю!

– Правильно. Я для этого родилась! Я мечтаю о чуде. Чтобы ты был мой принц!

– Давай посмотрим, какая ты вырастишь?