Немиров дол. Тень

Тонкая фигура с гордой осанкой, светлые ровные локоны, словно их обладатель спит в коклюшках… – никого даже близко похожего вытянуть из памяти не получалось.

А потом перед глазами возник коротко стриженный мальчишка с копной совершенно белых завитков. Его лицо появилось над высокими перилами второго яруса. Самому Дарьяну только исполнилось семь, он затаился внизу, в большой тёмной передне княжеских хором. Мальчишка был постарше, оценивающе пригляделся умными глазками и поманил к себе.

Потом вместе, крадучись, миновали ещё несколько тёмных коридоров и лестниц и через дверцу в потолке пробрались под крышу, а затем долго в скачущем свете стеклянного фонаря прыгали по перекладинам и пролазили в такие узкие дыры, что толстый кот застрял бы.

Наконец впереди, как из бочки, загудели голоса, мальчишки оставили фонарь и со взрослой осторожностью улеглись ничком у просвета меж досок. Внизу за длинным тёмным столом чинно восседали и решали важное степенные мужи. Все как на подбор с суровыми лицами и благообразными бородами.

Все, кроме высокого светловолосого юноши с необычайным для его лет твёрдым, напористым взглядом. Он сидел по правую руку от князя елагов, седовласого, прямого, словно жердь, старика с белыми слепыми глазами. Был среди собравшихся и купец Велигост Радовитович.

Мальчишку, что привёл подслушать это заседание, Дарьян знал – Есений. Тогда – второй сын елажского князя, а теперь, после того, как старшего брата несколько лет назад убила на охоте стрела, хозяин которой не нашёлся, – сын единственный, провозглашённый наследным княжичем и получивший о том в качестве положенного свидетельства особую печатку.

Княжич елагов! И вчера Дарьян разбил ему нос камнем.

Есений читал на лице старого знакомца и еле сдерживался, чтобы не расхохотаться в голос.

– Не признал, – пробормотал Дарьян, стремительно наливаясь пунцовым жаром. – Вспомнил бы, руку бы себе отгрыз, а не бросил.

Глава 7. Уговор

На мягкой покалывающей соломе усталость от первых в жизни настоящих учебных поединков быстро ушла. Яры думают, плугарю с непривычки тяжело, но с весенней пахотой всё равно не сравнить. В позапрошлом году, когда отчим впервые доверил плуг ему одному, как равному, да и то на самой лёгкой, много лет паханой делянке, Дарьян в тот же день сорвался, потому что усталости поначалу не чувствовал, пахал быстро, старался забирать землю глубоко, на совесть, несмотря на предостережения Бразда, а за ужином матери пришлось сына кормить, руки ослабли и тряслись так, что сам ложку до рта донести не мог.

Дарьян прислушался к вечерним наружным звукам отходящего ко сну города. На ратной поляне установилась тишина: конюх крикнет, телега проскрипит – больше ничего. В тесном срубе сумерек рождался раньше, чем на улице. Оконце было ещё светлое, а по углам уже сгустилась тьма. Спать ничуть не хотелось.

Вскоре дверь с тихим шорохом отворилась, вошёл Звеняга.

Дарьян висел под низким потолком, держась за перекладину. Руки его напряглись, дёрнули жердь к груди, и макушка высоко взметнулась.

– Что ж ты, телёнок, делаешь! Хлев-то уронишь! – с негодованием воскликнул дед.

Застуканный Дарьян плюхнулся в солому.

– Думал, слаб ты ещё, каши принёс. С маслом. А из тебя уж силушка прёт – девать некуда.

Обрадованный, Дарьян забрал миску, нашёл в изголовье своей постели подаренную Ивушкой ложку, наспех обтёр её об подол и принялся, обжигаясь и присвистывая, уплетать.

– Что с моими вещами-то? Нашлись?

Дед будто не услышал. За ухо повернул голову подопечного к свету, попытался разглядеть болячку, пощупал её старческими деревянными пальцами.

С кашей Дарьян справился быстро.

– Пошли, – позвал Звеняга, – хватит по пустому дну скрести, уж верно, дыра на просвет наметилась. Если здоровья в избытке, на конюшне поможешь, – с довольством отметил, что парень не заартачился, пошёл послушно, значит, в работе сил не жалеет, у такого любое дело рано или поздно заспорится. – Про суму свою забудь, – сказал по дороге. – Ратмир говорит, не было никакой книжицы. Ему бы первому показали, если б нашли. Знать, подземцы прихватили.

Спорить Дарьян не стал, бесполезно, вздохнул только.

Хитрый дед слукавил, не заставил помогать конюхам, вместо этого повёл к норовистому вороному Краса. Стал учить, что делать, если лошадь взбесилась. Искр позволил себя погладить, благодушно слизнул с ладони сухарь.

– Прошлый год рой в город прилетел. Двух лошадей до смерти зажалил, а ему, – старик любовно похлопал Искра по шее, – морду так искусали, губы с кобылью жопу раздулись. Дёсны сильно кровили. Чуть с голоду не издох. До сих пор шалеет, как пчелу услышит.

– Сынок… – тихий голос потонул в лошадиной возне, в усталой болтовне конюхов, но сердце выцепило его как ни один другой на свете, уловило тонко настроенной на родное струной.

Дарьян обернулся, в воротах конюшни стояла, теребя тряпичный узелок, мать.

Сына обнимала долго, а потом всё поворачивала спиной, боками, не верила, что нет ран кроме как на голове. Всплакнула. А затем снова принялась обнимать.

За её спиной конюхи провели под уздцы трёх лошадей с припозднившимися, укутанными в плащи всадниками. Дарьян потянул мать с прохода в оружейный угол, где она устроила ненаглядному чаду настоящий допрос.

Да хорошо всё… Не болит… Лучший ярский травник лечит… Он княжеский конюший, потому тут рядом в хлеву и положили… Что сомнительно? С верховным ведуном не поладил, он его в конюшню и выжил – лошадей лечить. А люд всё равно к нему бегает. Даже княжичу спину врачует… Ничего не исхудал, тебе кажется… Не придумывай, кормят, как порося к столу великого князя… Да не помоями! Просто так выразился!.. Сказал же, не болит ничего… Тепло… Не устал… Нет, только поел… Пироги? Ладно, давай раз привезла…

– Ты лучше расскажи, как дома? – Дарьян сел на сундук. Пироги с кислой мочёной рябиной пополам с нежной сладкой свёклой в дороге не измялись, а густой прелый дух конюшни нечаянное лакомство ничуть не портил. Мать опустилась рядом. – Что с утраченной данью решили? Долго наши думали.

Она сразу сникла, маленькие покатые плечи опустились сильнее.

– Высчитывали-выгадывали, а всё к тому же и пришли. Отдадим зерно сейчас – на сев не хватит. Купеческий голова сидит у Сивояра, уговаривает взять после жатвы двойную данность, а яры хотят вчетверо больше. Хлеба дома никто не ест, князь велел всё до зёрнышка сдать. Вот тебе на пироги три горсти уберегла. Даже подпорченное сеять будем. Может, взойдёт… Бразд тебя дожидается, пахать надо. Хочет у оланков зерна на сев докупить. Если цену не заломят. А то осенью помимо дани, посевного, да того, что на зиму придётся оставить, ничего на продажу не будет.

Дарьян помрачнел, вспомнил прошлую весну. Плавающий, пьяный от изнурения взгляд отчима, его блаженную, счастливую улыбку. В жёлтых, не отстирываемых разводах налобная перевязь словно побывала в лохани с потом, капли-виноградины набрякли на носу и бровях.

Бразд отёр лицо жёсткой, как подошва, ладонью, стряхнул в траву, опустился на землю и обессиленно откинулся на шершавый ствол старого вяза. Над головой шелестела громадная крона, давала людям возрождающую к жизни прохладную тень.

Медово-золотой вечер плыл в мареве, оглушительно стрекотали кузнечики. Рядом на земле вповалку лежали наёмные пахари, тяжело дышали. Дарьян был тут же. В его теле ровно гудела каждая жилка, и даже жажда ощущалась отстранённо, не могла заставить дотянуться до ковша в бочонке с водой.

Прошлой весной на пахарском сходе отчим заявил на два надела больше обычного и получил их. Засеял. Потом были беспрестанные мольбы и подношения Живе. Зима и весна всеми приметами обещали тёплое, без гнилых затяжных дождей лето, поэтому разговоры плугарей то и дело съезжали к будущей выгоде с осенних продаж.

Лето действительно выдалось не мокрое. Совсем. Было даже не жаркое – знойное. Зерна собрали лишь немногим больше засеянного. Людям осталась только разработанная земля, сухая, алчущая высосать через пот всю до последней капли человеческую радость, а потом и саму их жалкую, пустую уже жизнь.

– Не думал, что плугарям случится зерно покупать, – мрачные думы отразились в голосе. – А здесь хлеба вдоволь, чёрствый скотине отдают.

– Бразд надеется, в этом году…

– Не надо! – раздражённо оборвал Дарьян. – Его надежды год от года не меняются, – предвкушение чёрной, двужильной и возможно бесполезной работы запалило гнев.

– Это удел плугаря, – мать нежно, примиряюще провела рукой по его волосам. Тыльной стороной ладони погладила упругую плотную щёку. – Редко бывают такие плохие года, как прошлый. И нам ещё не случалось терять дань. Род и Жива нас не оставят. Никогда не оставляли. Такая у нас доля.

– Значит, это самая глупая доля из всех, – не сдержался Дарьян.

Почти стемнело, во мраке конюшни лицо можно было скорее угадать, чем увидеть, увещевать сына не стала, понимала его досаду.

– Пойдём спать, – она поднялась. Её подбородок лишь самую малость возвышался над его макушкой, поцеловала волосы, теперь пахнущие не родным, не тёплым и сладким, а горькими чужими травами. – Завтра Светило вновь взойдёт и принесёт радость.

Ещё сердитый, Дарьян на купеческое подворье, где матери выделили лавку для ночлега, идти отказался.

– Домой выезжаем утром, – вздохнула она.

Проводил мать до выхода из конюшни и вымученно на прощанье улыбнулся, даже её живительная ласка не развеяла мрачные думы.

Вкрадчивые шаги стихли быстро, а белый платок продолжал будто бы сиять, но и он вскоре утонул в сумерках. Осталось лишь дыхание ночи. Колодезно-холодное в лицо и тёплое, конюшенное в спину.

Конюхи куда-то запропали. Странно, что его с матерью не выгнали. Нараспашку остались ворота, и те, что выходили на ратную поляну, и дальние, ведущие на дворик с другой стороны конюшни.