Веды. Колина

Веды. Колина
ОКСАНА СЕРГЕЕВНА ЦАРЬКОВА

Бел туман по лесу пости?лается, среди сосен высь, пробирается, среди синь бер?з, среди плач-травы, то туман из слов, из людской молвы. Из людской молвы, из девичьих сл?з, где торчат столбы сломанных бер?з, где в ому?тах тьма глубоко ушла, где любовь была, да в реку? сошла. Да в реку? сошли т?мны? ноченьки. И в тумане том – веды – доченьки. Чей сорвала жизнь до цветенья цвет… Белой тот туман – туман белых вед. … и никто не ведат, как туман веду выбирает, веду отда?т, веду забирает. Веды никому не ведомы. Придут на опушке леса из тумана. Белы?е все. И сядут веночки плести, песни петь… И, не дай бог, парню выйти на их зов… Не уйд?т он жив, коли сердцем не чист. Заманят его веды в самый т?мной омут на реке. В тот омут, в котором сами утопли от любви… А если парень сердцем светел, то веды ему подарок дадут такой, какой сам испросит…

Капля дрожала на кончике травинки. Тяж?лая, набухшая падала вниз. На босой палец маленькой ножки. Девочка хохотнула от нежданной прохлады, облизавшей ступню. Божья коровка важно расселась на соседней с е? носом веточке. Насекомыш сосредоточенно гремел жёсткими скорлупками красноточечных надкрылков.

Потом, жучок зажужжал, выпрастывая мягкие смуглые тоненькие крылышки, но остановился, замер. Коричневатые краешки перепоночек застряли в полуразмахе, стесн?нные створками глянцевых полукружий. Солнца лучик струйкой пронизал кружева зеленолистых трепетных бер?зок, добрался до голубого любопытного глаза девчушки, затаившейся над божьей коровкой, щекотнул пушистые реснички.

Колина чихнула. Звонко д?рнула звуком, вытягивая губы в трубочку…

Получилось "Чууууииих". Нежно, тоненько.

Букашка сдулась с ветки, падая спинкой, невероятно вывернулась, покачалась в воздухе, в этот день необычайно пряном, тягучем, и улетела на небко.

Девочка задрала голову. Пушинки волосиков, обрамлявших светлое личико, поднялись вверх. Лента, голубой змейкой выметнулась, выскользнула в зел?ную высокую траву.

Невдалеке громыхнуло ботало, повязанное на коровью выю.

Колина подхватила ленту с травы, подвязала коску, опрометью понеслась на опушку, едва касаясь быстрыми ножками лоснящейся зелени многотравья.

Стадо бур?нок возвращалось в деревушку. А с ними и пастух – отец Колины?.

Каждое утро, чуть свет, и каждый предзакатный час, Колина стояла у края деревни, за развалившимся забором "черной избы", опираясь ручонками на косой, дурновылезший кол, за которым кончалась деревня и начинался прилесок. При рождении е? крестили Софьей, но никто, кроме е? отца, и не помнил этого имени. Как только девочка научилась топаться ножками, она стала поутру? и ввечеру? подбегать к колу? и держась за него, качаясь и напевая одной ей ведомые песенки, провожать-встречать стадо с пастухом.

Людские языки споро прозвали девочку Колина – держащаяся за кол, топочущаяся у околицы.

Мать Колины? скончалась родами. Она была из пришлых. Не деревенская, не нашенская. Вся белая, прозрачная, болезная голубой синевой венок, стекавших по невесомым запястьям к изнеженным, белоузким ладошкам.

Наши местные девахи были ширококостны, широколицы, грубоватой, раскосой наружности. Закопчены жадным солнышком, чуть колченоги, приземисты. Русый волос у них жёсткий, как конский. Было что-то от монгольской вольницы в этих суровых девушках. В том, как они, подобоченясь, подтыкали подола, подхватывали золотые щетинистые снопы, перевязывая их на перекрестье вязанкой.

Когда Павел, невесть откуда, то ли, с лесных заимок, то ли, с дальних выселок, привел себе невесту – деревенские сразу прозвали е? Си?ня, минуя е? имя Лизавета.

В деревне на прозванья языки быстры?. Только Павла всегда и все звали по имени. Не приклеилось к нему ни одно прозвище, как ни старались деревенские острословы. От него всякая чернота отскакивала, как шелуха от спелых з?рен. И сам Павел был несхож с деревенскими ни нравом, ни обличьем. Светлокожий, голубоглазый, с пшеничной духмяной бородой. "Ни в мать, ни в отца, а в проезжего молодца" – судачили соседи, но Павел только улыбался тихо в свою чудесную бороду, в которой жили-путались травинки-лепесточки. Он был весь, как свежий луг, на который гонял он деревенское стадо. Такой же журчащий и ласковый.

Вечерами они с Колиной садились у окошечка, что выходило на лес, и смотрели, смотрели вдаль, перешептываясь одним лишь им понятными словами. Одним лишь им ведомыми звуками.

Веды. Так про эту маленькую семью судачили в деревне.

А вс? пошло от местной повитухи Лясы. Уж больно она любила посплетничать. А тут…

Мать Колины? – Синя? дохаживала на сносях из последних сил. Она таяла, а живот рос. Под конец, Павел выносил е? по утрам на руках на опушку, укладывал на душистый травяной сноп, а сам уходил со стадом на ближние луга.

~~~

… белы? облака, белы? л?гоньки. Где вы ведоньки, мои девоньки… Я ушла от вас, заплела венок, зализал туман раны моих ног. Да любила я, да ходила я, в ому?ты темны?, выходила к вам с туман-пелены, запевала я с вами песнь свою… белы? облака, скоро к вам сойду…

~~~

Ввечеру, Павел забирал жену из стога, л?гкую, невесомую, как-будто обтекающую белой пеной большой, тугой живот.

Ляса была звана в дом к Павлу до родов всего раз. Тогда она заглянула в глаза Сини?, и вс? поняла…

–Не жить тебе, девонька, – Ляса тихо проговорила в тень, бывшую когда-то Лизаветой, – вся ты ушла в дочку вашу. Вон, живот то, какой круглой…

Повернулась и ушла.

Уходя, бросила коротко Павлу.

–Через месяц приду. Денег не возьму. Но то, что попрошу – отдашь.

Павел, как всегда, тихо кивнул в ответ.

В тот день, когда Колина попросилась на свет, по-над лесом стоял белым-белый туман. Его языки жадно подползали к избе пастуха, лизали е?, искали щелочки, чтобы заползти, забраться в дом, погладить ту, что соль?тся с ним вскоре.

Роды были быстрыми. Синя? коротко охнула, и испарилась, исчезла, утонула в белых простынях, настеленных в протопленной нажарко, по указу Лясы, баньке.

Под низким потолком раздался тонкий писк новорожденной девочки.

–Аааууууиих. – Чудно, необычно, как песня, невдомая, иная, нездешняя. – Ааааууууии.

Свет, падавший он лучин, заплясал, заторопился по стенам, затрясся в душистый травах, навешенных Павлом, по наказу повитухи.

Синя?-Лизавета глянула на дочь, откинулась назад, закрыла синие веки. И отошла за туман. Тихо, тихо.

Белые простыни были залиты ч?рной, смолистой кровью роженицы. Ляса покачала головой, окунула реб?нка в т?плую воду, обмотала в чистые пелена, и сунула скрутку застывшему от горя Павлу.

–Держи, веду свою. Крепчей держи.

Павел прижал к груди маленький, невесомый св?ртыш. Молча шагнул к ничему, бывшему его любимой женой, но Ляса потянула его за рубаху.

–Ступай, уходи отсюда. Нечего живому-новому со смертью стакаться. Я бабок позову, присоборят они, уберут, приготовят уход. А ты иди. Кормилицу тебе на веду эту не найти. На коровьем молоке дит?нка выходишь.

Павел сделал шаг к двери, и остановился.

Его взгляд уп?рся в то, что оставлять здесь нельзя было…

Ляса за его взглядом крутанулась опри?чь себя. Подскочила к простыням, где покойница Синя? лежала, сцапала широким хватом и простыни кровавые, и послед с пуповиной.

–Павел, не глу?пи. – Повитуха набычилась, поп?рла на пастуха нахрапом. – Ты обещал. Что попрошу – отдашь. Я упросом прошу. Отдай. Отдай.

Руки Павла заходили ходуном. Маленький угомонившийся св?рток с новорожденной девочкой заскрипел-запел: -"Аааааууууих".

Павел остановился, поник, ссутулился. Прижал дочь к себе. И тихо вытолкнул из себя слова. Прямо в раззявленную в злом оскале пасть Лясы.

–Ты это не сделаешь. Никогда. Клянись! Клянись, на бога нашего, Христа! Не поклян?шься, живой не оставлю тебя.

Ляса торопливо вытащила нательный серебряный крестик, открестила лоб, поцеловала распятье. Пролепетала.

–Клянусь, Богом Иисусом Христом, что не пойду против веды.