Алтарь времени

Миновав ряд камней, чувствуя внимание охраны за спиной, Штернберг вышел к западному краю капища, поднял голову, всматриваясь в гладь скалы, – как делал всякий раз, когда приезжал на Зонненштайн.

В легендах скалу возле капища называли Штайншпигель – «Каменное зеркало».

Если кто-то сейчас смотрит на него оттуда, из каменного зазеркалья, из вечности – как смотрит: с мольбой, с надеждой, с равнодушием? Ничего Штернберг не мог представить, кроме непроницаемых белёсых глаз призрачной жрицы, в чьём обличье нечто пришло его судить, когда он был здесь в последний раз… Или же он всё-таки сам судил себя? Ведь он сам сжёг Малые Зеркала, сам вложил себе в рот ствол пистолета. И незадолго до – бледный лик напротив, водянисто-светлые глаза таинственного видения, взгляд которых он помнил так отчётливо, – быть может, то был всего лишь взгляд его собственной совести.

– Почему же… почему всё так. Так бессмысленно. Почему. Скажи хоть что-нибудь. Подай знак. Для чего я тебе. Для чего… если всё уже кончено. Если всё было кончено с самого начала. Ты это знала. Наверняка… Ты же видишь, кто? я теперь, что? я. Так почему?

Он стоял, закрыв глаза, не чувствуя тупой боли в прихваченных морозом ушах и кончиках пальцев, не ощущая набившегося за ворот снега, не двигаясь. Даже к Богу он никогда так не обращался.

Подошедший следом Каммлер встал рядом, покосился с интересом:

– Разговариваете с душами камней?

Штернберг подавил острое желание немедленно сгрести генерала за шиворот и бросить вниз головой в камеру под жертвенником.

– Так вы намерены перестроить Зонненштайн с помощью девятитонного крана, доктор Каммлер?

– Нет, что вы. Только расчистить место под генератор излучений. И то блоки мощения – а это именно блоки, не плиты – приходится раскалывать, потому что весят они в среднем по двенадцать-четырнадцать тонн. Столько весят самые тяжёлые блоки в пирамиде Хеопса. А каков вес отражателей, я даже не берусь судить, ведь ещё неизвестно, на какую глубину они уходят в землю.

– В пирамиде… – эхом повторил Штернберг. – Вы хоть понимаете, что вы изуродовали? Знаю, прекрасно понимаете, и это самое худшее… Как вы намереваетесь использовать Зонненштайн применительно к вашему устройству?

– Не «вашему», доктор Штернберг. Нашему. Не я его изобрёл. И не Мёльдерс. Вы. Назначение Зонненштайна – усилить воздействие устройства и, надеюсь, обеспечить возможность целенаправленного удара. Но нам нужен тот, кто изучал свойства Зеркал Зонненштайна. Этим, насколько мне известно, занимался только один человек.

– Я.

– Да, доктор Штернберг. Я не нашёл никого лучше вас. Разве вам это не льстит?

Широкая усмешка Штернберга распахнулась сама по себе, словно одичавший чеширский оскал, никак не затронув пустынного взгляда равнодушных глаз, обведённых густой пепельной тенью.

– «Целенаправленный удар». Вас не утомили ещё подобные игры, доктор Каммлер? Разве не ясно вам, что война проиграна? Всё давно кончено, всё!

– Будем считать, что последних слов я не слышал. – Каммлер подступил ближе; его явно раздражало то, что ему приходилось смотреть на Штернберга снизу вверх, подобно мальчишке. – Не кончено ещё, но почти кончено. Благодаря вам, доктор Штернберг. – Генерал понизил голос почти до шёпота: – Это ведь вы, вы всё просрали. Повиновались этому, чёрт, приказу фюрера об отмене операции. К чему? Когда была такая возможность!.. Я просто доделываю работу за вас.

А ведь он совершенно не понимает, почему всё так вышло, подумал Штернберг, – что дело вовсе не в злополучном приказе фюрера, – хотя очень старается понять. У генерала есть страсть помимо карьеризма: ненасытное любопытство. И не так уж он чтит Гитлера…

– Так вот каково ваше мнение о приказах фюрера, доктор Каммлер, – с тщательно отмеренной долей ядовитой иронии изрёк Штернберг.

– Ну что ж, счёт равен. Только мне поверят гораздо скорее, чем вам. Не забывайте.

Штернберг спиной чувствовал, что в нескольких шагах стоит вооружённая охрана. Если бы они были на капище одни…

– Ваша задача, доктор Штернберг, – продолжил Каммлер, – создать устройство, которое включило бы излучатель в систему Зеркал. Зеркала усиливают и направляют психические эманации человека. Так вот, нужно, чтобы теперь Зеркала усиливали и направляли излучение машины.

– Это невозможно, – автоматически произнёс Штернберг, уже зная, каким будет возражение генерала. – Зеркала взаимодействуют только с человеком, только с живым, мыслящим существом, обладающим чувствами и силой воли, – глухо добавил он. – К тому же волю отнюдь не каждого человека Зеркала примут в полной мере. Человек должен обладать совершенно определённым набором качеств…

– Доктор Штернберг, – вкрадчиво заговорил Каммлер, – каким образом вы будете решать эту проблему – исключительно ваше дело. Но устройство, благодаря которому излучатель будет взаимодействовать с Зеркалами, я должен получить. Если вы не справитесь с возложенной на вас задачей – всех ваших родственников расстреляют, а сами вы вернётесь на Принц-Альбрехтштрассе, и Мюллер закончит следствие по вашему делу. Я всё сказал. Вам вполне ясна ваша задача, не так ли?

Штернберг до боли сжал зубы.

«Моя задача, – подумал он, – заслужить твоё доверие, ты, сундук железный, хотя это и кажется невозможным. Ладно, поглядим ещё, кто кого. А пока – тянуть время».

– Моя первоочередная задача, доктор Каммлер, – произнёс он вслух, – понять наконец, что скрыто за Зонненштайном. Тогда я смогу объяснить всё, что здесь происходит, найти способ избежать подобного в дальнейшем и решить, как сделать излучатель частью системы…

И тут Штернберг осознал – осознание это было сродни пробуждению после долгого тяжёлого сна, – что всё сказанное насчёт Зонненштайна отнюдь не пустая уловка. Ему действительно надо понять, и как можно скорее.

Был ли какой-то особый смысл в том хрипе изувеченного человека из холодно-каменного, гранитно-кровавого видения? Как там это звучало… «А…их-х…»

Это же очевидно. Проще некуда. «Альрих».

Вайшенфельд – Шварцвальд, Триберг

23 декабря 1944 года

Штернберг лежал в опостылевшей за бессонную ночь постели, взъерошенный и мокрый, и старался не думать об аптечке с морфием в ящике стола. С этим просто надо было заканчивать, и как можно скорее. Штернберг неотрывно смотрел на мятый обрывок газеты, лежащий на прикроватной тумбочке рядом с очками, совсем близко, и представлял: вот сейчас… сейчас обрывок сдвинется на самый край и, может, даже упадёт на пол. Уже минут двадцать представлял. Он и раньше не слишком ладил с телекинезом – тем не менее мог, сосредоточившись, передвигать силой мысли небольшие предметы и открывать любые замки. Прежде мог. Нынешнее мучительно безрезультатное усилие напоминало нескончаемые упражнения по развитию телекинетических навыков, которыми он изводил курсантов в школе «Цет». Раньше Штернберга никогда не интересовал вопрос, как употребление наркотиков влияет на способности сенситива. Теперь интересоваться было поздно, Штернберг сам служил исчерпывающим ответом и наглядным примером.

У него перед глазами всё плыло – а проклятый клочок лежал на месте как ни в чём ни бывало.

– Да дьявол тебя сожри! – Штернберг ударил кулаком по краю кровати.

Газетный обрывок нехотя занялся огнём. Штернберг устало прикрыл глаза. Хоть пирокинез ещё оставался в его власти, и на том спасибо.

Жизнь без морфия – не жизнь, а нескончаемое преддверие полного распада. Шли всего вторые сутки. Дальше грозило стать хуже. Ещё бы дней пять перетерпеть, вопреки тому, что каждая жила в теле прямо-таки рвалась, исходя на неслышный вопль: дальше терпеть было немыслимо. Штернберга уносило на волнах слабости, что, казалось, вот-вот должна была перейти хоть в какое-то подобие забытья, но лишь плескалась у самой его кромки. Впрочем, из-за частых приступов проливного пота взрытая постель превратилась в место, совершенно непригодное для сна. Непрестанно зевая и утирая слезящиеся глаза, Штернберг готов был пожелать, чтобы кто-нибудь приковал его к кровати. Ведь стоило сделать всего два шага до стола, открыть ящик… Надо было ещё вчера раздавить треклятые ампулы. А теперь уже и рука не поднимется.

Все последние дни он безвылазно сидел в охраняемой квартире. Пытался собраться с мыслями – и совершенно не знал, что делать, как работать, как вообще теперь, с этой пустотой, с этой болью, с грозовым фронтом тяжёлого беспокойства, закрывающего непроглядной тенью все прочие мысли, можно работать.

Накануне, в очередной раз водя маятником над картой Баварии, Штернберг наконец нашёл место – небольшой франконский город, – где держали его родных. Но маятник так и не сумел ответить на вопрос, где находится Дана. Штернберг измусолил карту липкими ладонями – тело медленно проваливалось в морфинистский ад, – затем расстелил на полу большую карту рейха, долго ползал по ней, будто грешник по полу храма, держа самодельный маятник в трясущейся руке.

Прощаясь с Даной, он подарил ей подвеску из чёрного кварца – камня, защищающего своего владельца от любых приёмов тонкой слежки. Вполне вероятно, Дана помнит о его наказе и носит подвеску не снимая. Быть может, в этом причина того, что он не может её найти, всего лишь в этом?..

И вот теперь при мыслях о Дане он не выдержал. Для того чтобы жить, ему как воздух требовалось, чтобы жила она. Беспокойство выворачивало наизнанку, так, что хотелось кричать. Всего два шага до стола… И руки сами потянулись к проклятым ампулам.

* * *

Возле Триберга стоял спецпоезд (он же штаб-квартира) рейхсфюрера СС Генриха Гиммлера. Поезд носил не блещущее оригинальностью название «Генрих». Оттуда Гиммлер, командующий Резервной армией и с некоторых пор главнокомандующий группой армий «Рейн», руководил, в меру своей некомпетентности никогда не воевавшего человека, боевыми действиями. Днём он сочинял приказы, по вечерам смотрел фильмы, а во время воздушных налётов прятался в ближайшем тоннеле. Его свита развлекалась в Триберге на вечеринках.

Царившая здесь атмосфера странной, с гниловатым душком, беспечности подействовала и на Штернберга, едва он вышел из автомобиля – с подтаявшим ледком наркотической ясности в сознании. Это отчасти заглушало страх – а Штернберг признавал, что, чёрт возьми, сильно боится предстоящего разговора с шефом. Чем ему будут угрожать теперь? Есть ли что-то хуже, чем постоянный надзор и близкие в заложниках?

Ряд спальных вагонов, платформы с зенитными орудиями. В сопровождении встретившей его ещё на автомобильной стоянке охраны Штернберг поднялся на поезд и прошёл через пару вагонов. В первом вагоне у него изъяли пистолет, во втором пригрозили, что будут стрелять при малейшем подозрении на какие-нибудь «сверхъестественные выходки» с его стороны. Штернберг отрешённо усмехался. Даже если бы он захотел убить рейхсфюрера – в своём нынешнем состоянии просто не смог бы.

Гиммлер ждал его в последнем вагоне, вагоне-салоне для совещаний – шторы на всех окнах были отдёрнуты, повсюду сквозил предрождественский заснеженный лес, струился свет и воздух, цвёл комфорт на грани роскоши: мягкий ковёр, округлые линии кресел, зеркальный блеск на лакированной столешнице. Штернберг ничуть не удивился, увидев рядом с шефом Каммлера, спокойного и самодовольного. Здесь же зачем-то присутствовал Рихард Глюкс, главный инспектор концлагерей, обрюзгший мрачный пьяница, криво сидевший в кресле, будто у него что-то болело, с тусклыми глазами, с налётом неряшливости во всём облике – сальный зачёс, галстук перекошен, – с неестественными, как при замедленной киносъёмке, движениями и сумрачным вязким сознанием. В некотором отдалении от стола – насколько позволяло небольшое пространство вагона – сидел доктор Феликс Керстен, доверенное лицо и личный массажист Гиммлера, очень тучный высоколобый человек с живым цепким взглядом. Керстен улыбнулся Штернбергу. Они со Штернбергом иногда переписывались на темы, касающиеся целительства, и, в общем, Керстен, глубоко аполитичный гедонист, алчный приспособленец и вместе с тем любезнейший добряк, был Штернбергу отчасти симпатичен.

Следовало произнести приветствие, да вообще хоть что-то сказать. Но Штернберг стоял молча.

– Ах, Альрих, мне тут сказали, вы были в ужасном состоянии! Я рад, что с вами всё в порядке. – Гиммлер закрыл папку с какими-то фотографиями – c фотографиями каммлеровского излучателя, понял в следующее же мгновение Штернберг. С фотографиями результатов испытаний. Когда-то Штернберг видел снимки прототипа этого устройства – созданного по выкраденным у него наброскам… Помнится ещё, тогда один из подчинённых, Макс Валленштайн, подкинул Штернбергу идею «поднять вопрос о плагиате». Хороший был совет. Зря он им не воспользовался.

– Относительно в порядке, рейхсфюрер. – Штернберг попытался щёлкнуть каблуками (ради визита к шефу он всё-таки надел мундир и сапоги). Тело слушалось плохо. Поймал стеклянный взгляд Глюкса, то и дело заваливавшегося вперёд.

– Вы хоть представляете, как вы мне теперь обязаны? Знаете, чего стоило постоянно вас выгораживать? Вам повезло, что фюрер не приказал расстрелять вас. Если б он отдал такой приказ, мне пришлось бы повиноваться, хотя вы знаете, как хорошо я к вам всегда относился.