О дивный новый мир

Хаксли был уверен, что все его предсказания осуществимы в ближайшие годы, буквально через два-три поколения. Но ведь и полеты к звездам в 60-е годы прошлого века казались возможными в недалеком будущем.

Писатель утверждал, что начал сочинять роман как пародию на книгу Герберта Уэллса «Люди как боги», но затем так увлекся, что сконструировал свой собственный мир. Во время путешествия по морю он нашел в судовой библиотеке книгу Генри Форда «Моя жизнь и работа», изучил ее от корки до корки и придумал новую безбожную религию своего мира – фордизм. Во время первого посещения Америки эта страна показалась Олдосу Хаксли, эстету, воспитанному викторианской эпохой, вульгарным и оскорбительным пугалом: культ доллара и культ молодости, огромные небоскребы, вездесущие застежки-молнии (кто из нас их теперь замечает?) и жевательная резинка, саксофоны (которые Хаксли переименовал в сексофоны) – всё вызывало у него отвращение. Во многом «О дивный новый мир» – пародия на американский образ жизни. Причем Хаксли казалось, что принципы организации общества, изложенные в книге Форда, применяются в США повсюду.

В более поздние годы Хаксли стал относиться к Америке менее предвзято и в 1937 году переехал в Соединенные Штаты жить навсегда. Как это ни смешно, но именно «вульгарная» Америка дала Хаксли прибежище во время войны, снабдила хорошо оплачиваемой работой и подставила плечо его Родине, воюющей с Гитлером.

Но не только Америка послужила прообразом будущего в романе. В неопубликованном письме 1930 года, написанном Олдосом Хаксли Саймону Блюменфельду[6 - Саймон Блюменфельд (1907–2005) – английский обозреватель, писатель, драматург, театральный критик, редактор.], писатель сообщает о своих планах относительно написания романа «О дивный новый мир».

Хаксли рассказал, что на него произвел впечатление недавно увиденный советский фильм «Земля». В фильме крестьяне приобрели трактор для своей деревни. Они устроили шествие, танцуя перед технологическим чудом и угощая машину, как языческого бога. Хаксли заметил, что их экстатическая реакция была сравнима с религиозной процессией. Возникает закономерный вопрос: способна ли наука создавать новых богов для поклонения человечества?[7 - Ronald T. Sion. Aldous Huxley and the Search for Meaning.]

Также на Хаксли сильное впечатление произвела работа немецкого социолога и экономиста Макса Вебера. В своей работе «Протестантская этика и дух капитализма» Вебер выражал глубокую обеспокоенность угрожающим альянсом между политиками и современными технологиями. Вскоре эта тема станет одной из главных в романе Хаксли «О дивный новый мир»[8 - Ibid.].

Роман был написан за четыре месяца, писатель работал над ним с мая по октябрь 1931 года, хотя подготовительная работа началась намного раньше.

После Второй мировой войны, когда вышел в свет роман «1984», Оруэлл и Хаксли начали спор, кто же из них написал более правдоподобную картину тоталитарной системы.

«Философия правящего меньшинства в „1984“ – это садизм, доведенный до логического конца, выходящий за границы пола или отрицающий их. Может ли на самом деле политика сапога, стоящего на лице, продолжаться бесконечно, кажется сомнительным. Я считаю, что правящая олигархия найдет менее сложные и затратные способы правления и удовлетворения своей жажды власти, и эти методы будут напоминать описанные мной в „Дивном новом мире“», – писал Хаксли Оруэллу после прочтения романа своего бывшего ученика.

Со своей стороны созданная Олдосом Хаксли конструкция нового мира показалась Оруэллу искусственной и в принципе бессмысленной.

Хаксли не учитывал притягательность садизма для правящей элиты, тогда как Оруэлл указывал на сладостные мечты интеллектуалов наконец «дотянуться до кнута». К тому же сапог на лице человека – технология весьма примитивная и одновременно универсальная, пригодная для подавления воли как пролов, так и членов внутренней партии. А в области создания тоталитарного общества принцип бритвы Оккама так же справедлив, как и в других областях.

Можно сказать, что Оруэлл и Хаксли нарисовали два портрета тоталитарного общества, и странно пытаться доказать, какая из них более эффективна. В один период времени торжествуют садистские методы «1984», в другое время власти прибегают к манипуляциям в стиле «Дивного нового мира», но зачастую эти приемы применяются одновременно.

«Олдос Хаксли как писатель-фантаст XX века охотно берет на себя роль современного философа-короля или литературного пророка, исследуя суть того, что значит быть человеком в современную эпоху. <…> Хаксли был плодовитым гением, который на протяжении всей своей жизни постоянно искал понимание себя и своего места во Вселенной»[9 - Ibid.], – написал Рональд Сион в своей книге, где анализировал все одиннадцать романов, написанных Олдосом Хаксли.

О дивный новый мир[10 - Здесь и далее знаком «*» отмечены ссылки на комментарии.]

Утопии оказались гораздо более осуществимыми, чем казалось раньше. И теперь стоит другой мучительный вопрос, как избежать их окончательного осуществления… Утопии осуществимы… Жизнь движется к утопиям. И открывается, быть может, новое столетие мечтаний интеллигенции и культурного слоя о том, как избежать утопий, как вернуться к не утопическому обществу, к менее «совершенному» и более свободному обществу.

    Николай Бердяев*

Глава первая

Серое приземистое здание – всего лишь в тридцать четыре этажа. Над главным входом надпись: «ЦЕНТРАЛЬНО-ЛОНДОНСКИЙ ИНКУБАТОРИЙ И ВОСПИТАТЕЛЬНЫЙ ЦЕНТР», и на геральдическом щите – девиз Мирового Государства: «ОБЩНОСТЬ, ОДИНАКОВОСТЬ, СТАБИЛЬНОСТЬ».

Огромный зал на первом этаже обращен окнами на север, точно художественная студия*. На дворе лето, в зале и вовсе тропически жарко, но по-зимнему холоден и водянист свет, что жадно течет в эти окна в поисках живописно драпированных манекенов или нагой натуры, пусть блеклой и зябко-пупырчатой, – и находит лишь никель, стекло, холодно блестящий фарфор лаборатории. Зиму встречает зима. Белы халаты лаборантов, на руках перчатки из белесой, трупного цвета, резины. Свет заморожен, мертвен, призрачен. Только на желтых тубусах микроскопов он как бы сочнеет, заимствуя живую желтизну, – словно сливочным маслом мажет эти полированные трубки, вставшие длинным строем на рабочих столах.

– Здесь у нас Зал оплодотворения, – сказал Директор Инкубатория и Воспитательного Центра, открывая дверь.

Склонясь к микроскопам, триста оплодотворителей были погружены в тишину почти бездыханную, разве что рассеянно мурлыкнет кто-нибудь или посвистит себе под нос в отрешенной сосредоточенности. По пятам за Директором робко и не без подобострастия следовала стайка новоприбывших студентов, юных, розовых и неоперившихся. При каждом птенце был блокнот, и, как только великий человек раскрывал рот, студенты принимались яро строчить карандашами. Из мудрых уст – из первых рук. Не каждый день такая привилегия и честь. Директор Центрально-Лондонского ИВЦ считал всегдашним своим долгом самолично провести студентов-новичков по залам и отделам. «Чтобы дать вам общую идею», – пояснял он цель обхода. Ибо, конечно, общую идею хоть какую-то дать надо – для того, чтобы делали дело с пониманием, – но дать лишь в минимальной дозе, иначе из них не выйдет хороших и счастливых членов общества. Ведь, как всем известно, если хочешь быть счастлив и добродетелен, не обобщай, а держись узких частностей; общие идеи являются неизбежным интеллектуальным злом. Не философы, а собиратели марок и выпиливатели рамочек составляют становой хребет общества.

«Завтра, – прибавлял он, улыбаясь им ласково и чуточку грозно, – наступит пора приниматься за серьезную работу. Для обобщений у вас не останется времени. Пока же…»

Пока же честь оказана большая. Из мудрых уст и – прямиком в блокноты. Юнцы строчили как заведенные.

Высокий, сухощавый, но нимало не сутулый, Директор вошел в зал. У Директора был длинный подбородок, крупные зубы слегка выпирали из-под свежих, полных губ. Стар он или молод? Тридцать ему лет? Пятьдесят? Пятьдесят пять? Сказать было трудно. Да и не возникал у вас этот вопрос; ныне, на 632-м году эры стабильности, Эры Форда*, подобные вопросы в голову не приходили.

– Начнем сначала, – сказал Директор, и самые усердные юнцы тут же запротоколировали: «Начнем сначала». – Вот здесь, – указал он рукой, – у нас инкубаторы. – Открыл теплонепроницаемую дверь, и взорам предстали ряды нумерованных пробирок – штативы за штативами, стеллажи за стеллажами. – Недельная партия яйцеклеток. Хранятся, – продолжал он, – при тридцати семи градусах; что же касается мужских гамет, – тут он открыл другую дверь, – то их надо хранить при тридцати пяти. Температура крови обесплодила бы их. (Барана ватой обложив, приплода не получишь.)

И, не сходя с места, он приступил к краткому изложению современного оплодотворительного процесса – а карандаши так и забегали, неразборчиво строча, по бумаге; начал он, разумеется, с хирургической увертюры к процессу – с операции, «на которую ложатся добровольно, ради блага Общества, не говоря уж о вознаграждении, равном полугодовому окладу»; затем коснулся способа, которым сохраняют жизненность и развивают продуктивность вырезанного яичника; сказал об оптимальной температуре, вязкости, солевом содержании; о питательной жидкости, в которой хранятся отделенные и вызревшие яйца; и, подведя своих подопечных к рабочим столам, наглядно познакомил с тем, как жидкость эту набирают из пробирок; как выпускают капля за каплей на специально подогретые предметные стекла микроскопов; как яйцеклетки в каждой капле проверяют на дефекты, пересчитывают и помещают в пористый яйцеприемничек; как (он провел студентов дальше, дал понаблюдать и за этим) яйцеприемник погружают в теплый бульон со свободно плавающими сперматозоидами, концентрация которых, подчеркнул он, должна быть не ниже ста тысяч на миллилитр; и как через десять минут приемник вынимают из бульона и содержимое опять смотрят; как, если не все яйцеклетки оказались оплодотворенными, сосудец снова погружают, а потребуется, то и в третий раз; как оплодотворенные яйца возвращают в инкубаторы, и там альфы и беты остаются вплоть до укупорки, а гаммы, дельты и эпсилоны* через тридцать шесть часов снова уже путешествуют с полок для обработки по методу Бокановского*.

– По методу Бокановского, – повторил Директор, и студенты подчеркнули в блокнотах эти слова.

Одно яйцо, один зародыш, одна взрослая особь – вот схема природного развития. Яйцо же, подвергаемое бокановскизации, будет пролиферировать – почковаться. Оно даст от восьми до девяноста шести почек, и каждая почка разовьется в полностью оформленный зародыш, и каждый зародыш – во взрослую особь обычных размеров. И получаем девяносто шесть человек, где прежде вырастал лишь один. Прогресс!

– По существу, – говорил далее Директор, – бокановскизация состоит из серии процедур, угнетающих развитие. Мы глушим нормальный рост, и, как это ни парадоксально, в ответ яйцо почкуется.

«Яйцо почкуется», – строчили карандаши. Он указал направо. Конвейерная лента, несущая на себе целую батарею пробирок, очень медленно вдвигалась в большой металлический ящик, а с другой стороны ящика выползала батарея уже обработанная. Тихо гудели машины. Обработка штатива с пробирками длится восемь минут, сообщил Директор. Восемь минут жесткого рентгеновского облучения – для яиц это предел, пожалуй. Некоторые не выдерживают, гибнут; из остальных самые стойкие разделяются надвое; большинство дает четыре почки; иные даже восемь; все яйца затем возвращаются в инкубаторы, где почки начинают развиваться; затем, через двое суток, их внезапно охлаждают, тормозя рост. В ответ они опять пролиферируют – каждая почка дает две, четыре, восемь новых почек, – и тут же их чуть не насмерть глушат спиртом; в результате они снова, в третий раз, почкуются, после чего уж им дают спокойно развиваться, ибо дальнейшее глушение роста приводит, как правило, к гибели. Итак, из одного первоначального яйца имеем что-нибудь от восьми до девяноста шести зародышей – согласитесь, улучшение природного процесса фантастическое. Причем это однояйцевые, тождественные близнецы – и не жалкие двойняшки или тройняшки, как в прежние живородящие времена, когда яйцо по чистой случайности изредка делилось, а десятки близнецов.

– Десятки, – повторил Директор, широко распахивая руки, точно одаряя благодатью. – Десятки и десятки.

Один из студентов оказался, однако, до того непонятлив, что спросил, а в чем тут выгода.

– Милейший юноша! – круто обернулся к нему Директор. – Неужели вам не ясно? Неужели не яс-но? – Он вознес руку; выражение лица его стало торжественным. – Бокановскизация – одно из главнейших орудий общественной стабильности.

«Главнейших орудий общественной стабильности», – запечатлелось в блокнотах.

– Она дает стандартных людей. Равномерными и одинаковыми порциями. Целый небольшой завод комплектуется выводком из одного бокановскизированного яйца.

– Девяносто шесть тождественных близнецов, работающих на девяноста шести тождественных станках! – Голос у Директора слегка вибрировал от воодушевления. – Тут уж мы стоим на твердой почве.

Впервые в истории. «Общность, Одинаковость, Стабильность»*, – проскандировал он девиз планеты. Величественные слова. – Если бы можно было бокановскизировать беспредельно, то решена была бы вся проблема.

Ее решили бы стандартные гаммы, тождественные дельты, одинаковые эпсилоны. Миллионы однояйцевых, единообразных близнецов. Принцип массового производства, наконец-то примененный к биологии.

– Но, к сожалению, – покачал Директор головой, – идеал недостижим, беспредельно бокановскизировать нельзя.

Девяносто шесть – предел, по-видимому; а хорошая средняя цифра – семьдесят два. Приблизиться же к идеалу (увы, лишь приблизиться) можно единственно тем, что производить побольше бокановскизированных выводков от гамет одного самца, из яйцеклеток одного яичника. Но даже и это – непросто.

– Ибо в природных условиях на то, чтобы яичник дал две сотни зрелых яиц, уходит тридцать лет. Нам же требуется стабилизация народонаселения безотлагательно и постоянно. Производить близнецов через год по столовой ложке, растянув дело на четверть столетия, – куда это годилось бы?

Ясно, что никуда бы это не годилось. Однако процесс созревания в огромной степени ускорен благодаря методике Подснапа*. Она обеспечивает получение от яичника не менее полутораста зрелых яиц в короткий срок – в два года. А оплодотвори и бокановскизируй эти яйца – иначе говоря, умножь на семьдесят два, – и полтораста выводков составят в совокупности почти одиннадцать тысяч близнецовых братцев и сестриц с всего лишь двухгодичной максимальной разницей в возрасте.

– В исключительных же случаях удается получить от одного яичника более пятнадцати тысяч взрослых особей.

В это время мимо проходил белокурый, румяный молодой человек. Директор окликнул его: «Мистер Фостер», сделал приглашающий жест*. Румяный молодой человек подошел.

– Назовите нам, мистер Фостер, рекордную цифру производительности для яичника.

– В нашем Центре она составляет шестнадцать тысяч двенадцать, – ответил мистер Фостер без запинки, блестя живыми голубыми глазами. Он говорил очень быстро и явно рад был сыпать цифрами. – Шестнадцать тысяч двенадцать – в ста восьмидесяти девяти однояйцевых выводках. Но, конечно, – продолжал он тараторить, – в некоторых тропических Центрах показатели намного выше. Сингапур не раз уже переваливал за шестнадцать тысяч пятьсот, а Момбаса достигла даже семнадцатитысячного рубежа. Но разве это состязание на равных? Видели бы вы, как негритянский яичник реагирует на вытяжку гипофиза! Нас, работающих с европейским материалом, это просто ошеломляет. И все-таки, – прибавил он с добродушным смешком (но в глазах его зажегся боевой огонь, и с вызовом выпятился подбородок), – все-таки мы еще с ними потягаемся. В данное время у меня работает чудесный дельта-минусовый яичник. Всего полтора года как задействован. А уже более двенадцати тысяч семисот детей, раскупоренных или на ленте. И по-прежнему работает вовсю. Мы их еще побьем.

– Люблю энтузиастов! – воскликнул Директор и похлопал мистера Фостера по плечу. – Присоединяйтесь к нам, пусть эти юноши воспользуются вашей эрудицией.

Мистер Фостер скромно улыбнулся:

– С удовольствием.

И все вместе они продолжили обход.