По дороге в Вержавск

– Ратуй![1 - Караул! (укр.)]

И звонко щелкнул длинным бичом. Ребята повернули к нему лица, приостановились и пошли дальше.

– Рататуй, – молвила Аня с улыбкой.

– Это чиво такое? – спросил Сеня.

– Чиво, чиво, – отозвалась Аня. – Кушанье, вот чиво.

– А?

– Мм?

– Чье такое?

– Провансальское.

– Испанское? – уточнил Сеня.

– Французское, – поправил Илья.

Арсений покраснел, сплюнул.

– Трава трещит, ничего не слышно!.. И чиво, Ань?

– И того: кушанье из помидоров, чеснока, лука, кабачков.

– Щи?

– Салат.

– Мешонка овощей, так бы и сказала.

– Это блю-ю-до, а не мешонка, – ответила Аня.

– Это у попов рататуй, – сказал Сеня, – а у нас, крестьян, мешонка.

– А название-то какое-то нашенское, – заметил Илья.

– Нет, французское, – возразила Аня.

Впереди показались избы Бора. На возвышении, чуть подальше от деревни, и вправду темнели густые сосны. Бор и есть. Но как ближе они подошли, то заметили кресты среди медовых сосновых стволов – кладбище.

На деревне лаяли собаки, гоготали гуси. Улица, как обычно, была совершенно пуста. Илья вел друзей. К ним бросились пыльные кудлатые собаки. Да Сеня припас палку, отмахнулся, и свора тут же рассыпалась, визжа и захлебываясь.

– А ну! – крикнул Сеня, стараясь задать басовитости голосу.

И собаки лишь издали лаяли. За плетнем забелел платок и пропал. В другом дворе послышался голос, подманивающий какую-то животинку: «Дюдя-Дюдя-Дюдя!.. Ай, чертяка! Подь сюды!»

Пахло пылью, навозом, а с лугов наносило цветами, от реки тянуло рыбой и водорослями. Привычный обычный запах летней речной деревни.

Тропинка свернула с основной улицы к серой избе, крытой соломой, с голубенькими наличниками, с дырявыми крынками на жердях плетня, тряпками, драными калошами, курами, сонно квохчущими в пыли, и двумя малы?ми в одних запачканных рубашонках посреди кур, что-то копающими под наблюдением темной кошки в белых носочках, сидящей на скамеечке у порога.

– Здорово, мальцы! – крикнул Илья.

Детишки испуганно вздернули головы, еще не узнавая родственника. Но уже сообразили, припомнили и встали, отряхиваясь, смущенно залыбились. Илья присел возле них, погладил одного и другого по русым головам. Тут с огорода послышался зов:

– Хтой-то тама?!

И вскоре появилась сама баба Лиза в серой какой-то одежке, в сером старом платке.

– Ай! Ильюша! Никак ты? А с кем это?.. Ай, с товарышшами! – Она глянула на своих маленьких внуков. – Эй вы, пострелы-самострелы. Хватить ворзопаться в пылюге-то! Как кутенята. Вот мамка увидит, задаст. И папка подбавит… Не боятся совсем бабушки, неслухи.

Оба мальца молча глазели на пришедших, не обращая внимания на свою бабушку, и дружно ковырялись в носах-кнопках.

Баба Марта Берёста была не в избе, а в саду. Там между старыми шершавыми и дуплистыми уже яблонями устроили легкий навес из веток и соломы и поставили топчан с сенным матрасом и набитыми сеном подушками. Баба Марта полулежала на этих подушках, осыпанная стружками и полосками берёсты и липового луба. На носу бабы Марты сидели очки с треснувшими стеклами, в руках шило, лыко. Она, конечно, что-то плела. И рядом сидели девочка и мальчишка, тоже с шильцем и лыком, девочка – тоненькая, синеглазая, как баба Лиза и баба Марта, с льняными жидкими косичками, мальчик – болезненно-бледноватый, с тенями под глазами, наголо остриженный.

Баба Марта сперва всем показалась какой-то огрузневшей, отяжелевшей, огрубевшей. Но вот она взглянула на пришедших и, сразу узнавая их, улыбнулась, сняла очки, и враз ее лицо осветилось мягким прежним чудным светом, выцветшие глаза засинели, припухший нос утончился, и все черты лица стали прежними, какими-то не крестьянскими. Вот ее сестра Лизавета была истая крестьянка, как говорится – широкой кости, невысокая, с крепкими руками, в кистях так и даже почти мужичьими, с короткой шеей и плоским лицом. Тут природа-скульптор не усердствовала, а над Мартой вдруг задумалась и повела резец осторожнее, нежнее. Как будто и то же самое лицо, а другое. Та же порода, а не совсем такая. Если облик Лизаветы вполне земной, к земле и тянется, то облик Марты как будто восходит от земли. В этом и разница. Лизавета из глины слеплена, Марта тоже из нее, но с какой-то примесью небесной, – помимо белой и желтой, красной и серой глины есть в природе и синяя.

– Гляди-ка, Настасья, Егорка, кто к нам пожаловал, – молвила она, баба с ликом, вылепленным из небесной глины. – Ильюша, Арсюта и Анечка. Неразлучная касплянская тройня. И Каспля ведь троится: озеро, село, река. Кто из вас кто? Кто озеро? А кто река? Село-то ясно – Анечка.

– Почему? – спросил Сеня.

– Так она из церковного рода, – сказала баба Марта. – Не бывает хорошего села без церкви.

– Скоро закроют, – сказал с какой-то угрозой Сеня.

Баба Марта на него взглянула.

– Откудова ведаешь?

– Так… Успенский собор же, вон, в Смоленске закрыли.

Баба Марта всплеснула синью.

– Что это ты балакаешь такое? – Она взглянула на Аню. – Или правду он баит, Анечка?

Та кивнула.

– Да, сказывал папе монах, он по пути из Смоленска в Ордынку к нам заглянул. Закрыли.

– Вот как… Закрыли… – повторила баба Марта, устремляя взгляд своих очей цвета касплянского озера вдаль, к облакам, повисшим где-то за речкой, над коровами.

Она помолчала в недвижности и снова ожила:

– Но как же это он добираться будет до Ордынки? Ведь на Духовщину ближе?

– А он сперва к папе хотел заглянуть, – ответила Аня.