Сабля Волынского

Высокий, моложавый и, выражаясь по-современному, спортивный Волынский в лазоревом кафтане, сплошь залитом бриллиантами и золотом, вывел за руку шестнадцатилетнюю дочь Анету, такую же восхитительную, как он сам. Анета села за клавикорды и начала, разминаясь, перебирать перламутровые клавиши прелестными пальчиками, в то время как зефирный немчик-учитель, сразу не понравившийся Родионову, все льнул к ней, листал ноты и что-то нашептывал.

Волынский звонко погремел серебряной вилкой о хрустальный графин, привлекая внимание публики, и обратился к гостям с речью.

– Любезные дамы и милостивые господа! Два года тому был я в польском городе Немирове при переговорах между турецкой, австрийской и российской империями по конфирмации мира. Мир тогда не был конфирмован, и не по нашей вине. Однако, резидуя два месяца на земле древних моих предков князей Волынских, я пожелал узнать более о моем роде и обратился к помощи одного ученого иезувита именем Рихтера, сведущего в древней гистории. Сей Рихтер по моей просьбе сделал экстракты на латынском языке из московских, польских и литовских летописей, объясняющие происхождение моей фамилии, ее обоснование в Московии и ту стратегическую ролю, какую мой славный предок князь Волынский играл в победе воинства российского над полчищами Мамаевыми.

Сей труд также содержит экспланацию тесного родства Волынских с великими князьями Московскими и причину, по коей нынешние Волынские, состоя в сем родстве, не обладают, однако же, княжеским титлом.

По возвращении из Немирова, я поручил перевод сей записки на русский язык адъюнкту Петербургской академии наук господину Адодурову. Сегодня я имею честь презентовать его для вашего снисходительного внимания и амикабельного дискутирования.

Открывая эту литературно-музыкальную композицию, Анна Волынская сделала несколько рассыпчатых пассажей на клавикордах, и ее отец объявил выразительным, густым баритоном:

– Трансмиграцио принципис волыненсис Деметрии фили Иоаннис принципис Острогиенсис ин Московиен…

У большинства слушателей, не знакомых с латынью ни в малейшей степени, рты приоткрылись от такого замысловатого вступления, однако Волынский также не знал латинского языка, равно как и никакого другого языка, кроме русского, и лишь для пущего эффекта украшал свою речь иностранными блестками. Он прочитал по латыни название сочинения, выведенное для него печатными русскими буквами немецким учителем детей, а затем, к облегчению публики, перешел на русский:

– «Переведение или укрепление князя Волынского Димитрия Иоанновича князя Острожского в княжество Московское».

Еще несколько волнующих аккордов, и повесть началась.

При том приблизительном образовании, какое прапорщик Родионов и его братья получили в домашней школе от русских дядек и иностранных учителей сомнительной квалификации, он имел довольно смутное представление о событиях 1380 года и Куликовской битве – не большее и не меньшее, чем современный, вскормленный интернетом юноша. И, хотя некоторые обороты той повести, которую читал Волынский, показались ему мало понятными, в целом эта книга про войнушку ему понравилась.

Как все повести, начиналась она не очень интересно. Речь шла о происхождении князей Волынских, о каком-то невероятно славном и мудром князе Острожском Иване и его сыне Димитрии. Из этой части у Родионова отложилось лишь то, что Волынские получили свою фамилию, поскольку их предки владели какой-то страной под названием Волыния или Волынь, и были, следовательно, не совсем русскими, а кем-то вроде литовских панов.

Затем действие перенеслось в Московию и стало более динамичным. Оказывается, в то время существовало две Татарии: одна великая, а другая та самая, которая всем известна под названием Золотой Орды. И вот, обе эти Татарии объединились под властью безбожного с нашей точки зрения хана Мамая, имя которого было Родионову знакомо по выражению «Мамаево побоище», и собрали самую огромную армию, какая только была в тогдашнем мире: триста тысяч человек. Эта орда вторглась на Русь, стала разорять все кругом, жечь селения, брать людей в полон и делать все то, что и положено орде.

Великого князя Московского звали так же, как и Волынского – Дмитрий Иоаннович – и из-за этого Родионов их поначалу путал, но затем догадался, что должность одного «великий князь», а другого – просто «князь». Итак, великий князь Дмитрий Иванович со своим родным братом Андреем, с Божьей помощью, решил сразиться с Мамаем и собрал для этого рать со всех русских княжеств и земель, однако, и несмотря на поголовную мобилизацию, русская армия составляла всего сто тысяч воинов, то есть, втрое меньше татарской.

«Мы еще считаем, что наши войны с турками и шведами – самые ужасные в гистории, – размышлял при этом Родионов. – А тогдашние войны, выходит, были много ужаснее, и армии собирались несравненно огромнейшие. Еще славу Богу, что те дикие времена миновались, а нынешние времена легче».

Итак, понимая, что Москве одной нипочем не управиться с обеими ордами, Дмитрий Московский послал за помощью к князю Ивану Острожскому, который, если Родионов правильно понял, и был Волынским-старшим. А сей князь Иван, будучи хотя и не совсем русским, но таким же, как мы, православным христианином, поручил своему сыну Димитрию собирать на помощь Москве ауксилиарное войско.

Это непонятное выражение «ауксилиарное войско» повторялось на протяжении повести то и дело, и Родионов, не утерпевши, обратился шепотом к сидевшему рядом преображенскому обер-офицеру:

– Какого, пардон, войска?

На что гвардеец без раздумий, уверенным баском отвечал из-под ладони:

– Окислярное – латных мушкетер.

Пожалуй, что офицер угадал близко к правде, потому что далее ауксилиарное войско описывалось довольно подробно: тридцать два полка из поляков, германцев, богемцев, венгров, валахов, сербов и иных наемников, под командой вождей, полковников и генералов, все отлично обученные, вооруженные до зубов и закованные в латы. Родионов вспомнил того железного истукана, которого чуть не повалил в оружейной комнате министра, и представил себе наглядно этих «гусар».

«Если, положим, численность полка около тысячи, то тридцать два полка выходит – тридцать две тысячи рыцарей, – прикидывал Родионов. – Это со ста тысячами московских стрельцов все же вдвое меньше, чем татар».

И вот, все это ауксилиарное войско переходит русскую границу и марширует к берегам Дона, до впадения Непрядвы, где его поджидает московский князь.

Дмитрий Московский высылает навстречу союзникам своего младшего брата Андрея, и тот, при виде отлично обученного гусарского корпуса, приходит в совершенный восторг. Он отсылает со своими министрами депешу великому князю о том, что теперь они могут действовать наступательно и смело атаковать татарские народы, а сам остается при князе Волынском.

Сражение началось на рассвете. Гусарский «курпус» Волынского скрывался в лесном массиве на левом фланге и наблюдал, как татарские всадники лавиной обрушиваются на русское войско, теснят его и даже врываются в лагерь. Именно в этот критический момент Волынский производит сикурс и набрасывается на противника из засады. Ауксилиарному войску удается спасти положение, русские полки восстанавливают порядок и продолжают бой, однако атака Засадного полка в этой повести еще не приводит к победе. Сражение продолжается до самой темноты, и в сече погибает младший брат великого князя Московского Андрей, которому разрубают голову пополам и прокалывают грудь рогатиной.

– «Ядовитые головы хотя и утеснению подлежат, однако ж чуб подносят, жалом колят и свой яд испущают», – произнес Волынский значительно и оглядел публику на этом, особенно выразительном месте.

Грянул бурный аккорд, и сражение продолжилось. Куликовская битва в латынской повести длилась гораздо дольше, чем в других произведениях «куликовского цикла» – целых два дня. Наутро обнаружилось, что Дмитрий Московский ранен стрелой, а его брат убит, и командование фактически перешло в руки Дмитрия Волынского. Он же во главе своего международного гусарского корпуса нанес Мамаю такой сокрушительный удар, что тому оставалось лишь ретироваться с эскадроном уцелевшей охраны. Двести тысяч татарских воинов из трехсот тысяч были положены на месте.

Князь Волынский ворвался в лагерь на плечах неприятеля, захватил обоз с несметной добычей и множество пленных. Затем он вернулся на поле битвы, покрытое горами мертвых тел. Он нашел уязвленного стрелою князя московского под срубленным деревом и доложил ему об одержании полной виктории.

– «Приятно было смотреть, как и с какою благодарностию великий князь Московский и с какою природною князь Волынский любовию взаимно цаловались и сердечное обнятие оказывали», – читал Волынский.

При чтении этих строк Родионов искоса взглянул на своего соседа и с удивлением обнаружил, что этот усатый человек, всхлипывая, промокает батистовым платком уголки глаз.

Дмитрий Московский был настолько благодарен за одержанную победу своему протектору Волынскому, что решил отдать за него замуж свою родную сестру и, более того, сделать его наследником московского престола.

Действительно, младший брат великого князя, как мы помним, пал в бою. Сам Дмитрий Московский, по мнению «иезувита Рихтера», был больным человеком преклонного возраста, и уже не надеялся завести потомство, так что его зять оставался чуть ли не единственным претендентом на трон.

«Эка хватил», – подумал Родионов.

Если бы действие развивалось такими темпами, то предок Волынского, пожалуй, вышел бы и в цари. Однако в жизни, в отличие от литературы, дела так просто не обделываются.

– «Сова того света не терпит, каким орлы ползуются», – произнес Волынский с горечью.

Ведущая роль Волынского в победе над Мамаем была очевидна, он пользовался огромной популярностью в народе. Московские придворные, напротив, завидовали удачливому чужеземцу. И, главное, сама супруга великого князя, которая в повести изображена в довольно зловещих тонах, стала восстанавливать Дмитрия Московского против зятя. Она внушала мужу подозрение, что князь Волынский желает составить против него заговор, свергнуть его с престола и сам сделаться московским государем.

Дмитрий Московский подверг Волынского опале и отстранил его от командования войском. Не зная за собою вины и недоумевая, князь Волынский явился к своему сюзерену и обратился к нему со следующей речью:

– «Небо двух солнцев не терпит, ниже королевство двух королей, и в одном и том же княжестве не пристойно двум князьям быть, как я, князь Волынский, с великим князем Димитрием в Московском княжестве обретаюсь».

После этих слов «на знак нелицемерной благосклонности своей к шурину, яко отцу своему», Волынский уступил свой княжеский титул Дмитрию Московскому и пообещал более никогда его не употреблять.

Великий князь сменил гнев на милость. А вскоре его коварная супруга скончалась. Он женился вторично, на молодой девице, которая родила ему наследника именем Красного. После чего история государства российского пошла обычным, всем известным чередом.

«И того живой свидетель сиятельнейший и превосходный господин Артемей Волынский всепресветлейшей и державнейшей российской самодержицы обер-егермейстер и войск ея августейшаго величества генерал-аншеф, кабинета ея министр», – завершил повесть Артемий Петрович среди аплодисментов и задорных выкриков дам.

Отдышавшись и освежив горло ледяным морсом, раскрасневшийся от лицедейства министр предложил перейти к обсуждению. Он уверял гостей, что готов услышать самые нелицеприятные мнения и нисколько не будет претендовать на критику, но гости благоразумно отмалчивались.

Те из его слушателей, которые были знакомы с литературными опусами этого одаренного дилетанта, конечно, распознали в повести его витиеватый слог и даже отдельные слова, которыми он любил щеголять в своих сочинениях. Родионову пришло в голову, что, возможно, при его ночном появлении в кабинете Волынского, патрон оттачивал именно этот труд. Но никто бы не отважился высказать прямо, что Артемий Петрович все это выдумал сам, полностью или частично.

Подобно учителю, вызывающему к доске учеников, но не дождавшемуся добровольцев, Волынский сам стал назначать ораторов.

– Что скажешь, господин гоф-бау-интендант? – обратился он к одному из своих клиентов архитектору Еропкину.

– Гисторическая верность поразительна, – взволнованно отвечал архитектор, еще под сильным впечатлением от выступления своего покровителя и постоянного заказчика. – Вот так, как власно выхватили кусок древней жизни и выставили перед тобой во всей силе. Так и слышишь клики воинов, звон сабель и грохот орудий.

Волынский крепко пожал руку своему благодарному слушателю. Другой критик, однако, не был столь же снисходителен.

– Положим, орудий тогда еще не было, и они появляются лишь при осаде Москвы Токтамышем, двумя годами позднее, – насмешливо возразил другой гость и смолк, как бы недовольный своею горячностью.

– Что же вы, Василий Никитич? Сказали «аз», говорите и «буки», – подбодрил его хозяин. – Вы не меня уязвите, но ученого иезувита, составившего сию записку. Говорите прямо, где он наврал?

Василий Никитич Татищев, который только начинал работу над своей знаменитой историей, но уже читал ее фрагменты на собраниях у Волынского, был известен в обществе не как историк, а как начальник оренбургского края, вызванный в столицу для следствия о каких-то злоупотреблениях. Однако этот важный чиновник владел историческим материалом не хуже, чем любой профессор, и без труда разобрал все те несуразности, которые заметил бы и нынешний специалист.