Сабля Волынского

– Слышал, Петруша? Ты еще будешь гордиться своим отцом.

– Я и то горжусь, батюшка, – отвечал Петя застенчиво, в грудь отца.

Гости стали рассматривать почти законченную картину, удивляясь тому, что русский живописец мастерством не уступал иностранным.

– Здесь, я полагаю, будет изображен герб? – указал Еропкин на незакрашенное место над «педесталом».

– Я как раз хотел справиться насчет этого у его высокопревосходительства, – отвечал Теплов. – Снизу будет герб князей Волынских в виде белого креста на алом щите. Верно ли я понял, что над ним будет еще один герб – ездец с копьем, попирающий дракона?

– Это герб Великого княжества Московского? – уточнил Петя.

Его отец кивнул и задумался.

– А что нам ездец? – произнес он, как бы обращаясь к самому себе. – Мы живем не в московском княжестве, а в империи Российской. Василий, принеси господину студенту куверт с печатью ее императорского величества. Печать вырежь и дай для образца, чтобы герб был изображен во всей точности.

– Слушаю, – отвечал Кубанец с низким поклоном.

Работа над фигурами была завершена. Гости пили кофей, и Анна, переодевшись в пышную голубую робу, спустилась проводить Родионова.

Стоя рядом с Анной целые часы на расстоянии вытянутой руки, Родионов, как ни странно, не имел возможности как следует с ней переговорить. К тому же, он не смел обращаться с нею так же вольно, как с младшими девочками Волынскими. Не раз он воображал себе такую обстановку, в которой это могло бы произойти, чтобы выяснить отношение Анны к этому красноречивому учителю Иоганну-Теофилю, с которым она так часто оставалась наедине и разговаривала гораздо охотнее и веселее, чем с Родионовым.

Когда же возможность такой рекогносцировки наконец предоставилась, и они остались тет-а-тет, он смог только вымолвить:

– Вы читали «Телемака»?

– Это французский роман Фенелона, – отвечала Анна.

– Сплошная любовь?

– Скорее – философия. Да ну его, этого Телемака! У меня для вас есть подарок на память от мнимой невесты.

Слово «мнимая» больно кольнуло Родионова. Он хотел возразить, но не нашелся. Анна сняла с шеи овальный образок на шелковой ленте. Она поцеловала образок и, приподнявшись на цыпочки, повесила его на шею прапорщика. На образке был изображен темноволосый пожилой святой в чешуйчатой броне, со щитом в одной руке и тоненькой тростинкой копья – в другой. Глаза святого были печальны, словно он заранее знает все то, что суждено Родионову, и жалеет его за это.

Родионов жадно поцеловал иконку, еще теплую от тела девушки, в том месте, которого только что коснулись ее губы, и спрятал ее под воротник сорочки.

– Вы знаете, кто это? – спросила Анна.

– Военный? – догадался Родионов, исправно выполняющий все церковные правила, но не слишком в них вникающий.

При всей серьезности ситуации Анна прыснула смехом.

– Эх вы, драгун! Это святой великомученик Артемий, небесный покровитель моего отца, – сказала она. – Вы ведь любите моего батюшку?

– О да, – отвечал Родионов с жаром. – Разве его можно не любить?

– Представьте, что у батюшки есть супостаты, которые ведут под него подкоп. Я всего не знаю и не могу объяснить, но боюсь, что мой отец в опасности. Помолитесь за нас святому Артемию.

Родионов не успел расспросить Анну об опасности, угрожающей его милостивцу, потому что в прихожую стали спускаться один за другим гости Волынского, и каждый из них подходил с любезностями к прекрасной Анне.

В тот же вечер Родионов отправился в церковь святого Самсония Странноприимца на Выборгской стороне, где он жил, поставил свечу подороже и горячо помолился святому Артемию за грешного Артемия Петровича.

На следующий день Родионов с братом сопровождали верхом карету Волынского в Петергоф, на встречу с государыней. У них было достаточно свободного времени, пока министр решал государственные вопросы, и они зашли попить кофею в немецкий трактир. Здесь, за трубкой, Родионов и передал Ивану свой вчерашний разговор с Анной Волынской, опуская лишь его амурную подоплеку.

Иван выслушал Родионова с большим вниманием, глубоко задумался и выпустил такое густое облако дыма, словно выстрелил из мушкета.

– Жизнь придворных представляется сплошною негой и роскошью, но на деле полна невидимых опасностей, как купание в озере, полном голодных крокодилов, – изрек он наконец.

Сказано это было так изрядно, что Родионов не удивился бы, будь это цитатой из какого-нибудь Юста Липсия.

Иван Родионов стал объяснять брату, кто такие эти крокодилы, которые яростно грызутся между собою, но иногда, сговорившись, вместе бросаются на другого, слишком бойкого крокодила, в роли которого здесь, очевидно, выступал Артемий Петрович.

Выходило, что герцог Бирон надеялся нейтрализовать в кабинете министров матерого, хитрого крокодила Остермана, после того, как скончался другой свирепый крокодил Ягужинский. На место Ягужинского в озеро кабинета был запущен шустрый и пронырливый, но послушный крокодильчик Волынский, который должен был постоянно покусывать Остермана и отталкивать его от кормушки. Но в новой роли кабинет-министра Волынский стал проявлять такую прыть, какой от него не требовалось.

– Ранее все доклады и пропозиции кабинета подавались государыне сообща, от имени всех министров, теперь же Артемий Петрович делает это самолично, как если бы он был первым лицом в правительстве, – рассказывал Иван Родионов с таким азартом, словно речь шла об увлекательной любовной интриге. – Более того, он дерзает нападать на проекты своего протектора Бирона, сулящие тому значительную выгоду, и делает это не без успеха. Что же касается Остермана, то он вообще перестал выныривать на поверхность, сидит себе в тине и оттуда лишь подает свои письменные протестации на все, что бы ни предлагал его прыткий сотрудник.

Артемий Петрович кипятится, а Андрей Иванович (то есть, Остерман) исподтишка спускает пар, так что министерская машина только пыхтит, но не работает. Доходит до того, что они являются в присутствие в разное время, чтобы не видеть друг друга. Когда же встречи невозможно избежать, и они должны принять какое-то общее решение, то усаживаются за стол друг против друга и передают через секретаря друг другу письменные вопросы, письменно же на них отвечая.

– Это не политика, а камедь! – удивился наивный Родионов-младший.

– Смертельная камедь! – заверил его опытный брат. – В ней тот выигрывает борьбу, кто терпеливее и хладнокровней, а наш патрон – не то и не другое.

На него подали донос бывшие служители Конюшенной канцелярии: шталмейстер и унтер-шталмейстер, уволенные от должности некоторое время назад. Оба немцы, бездельные люди и подлецы, которые еще должны быть довольны, что избежали кнута и Сибири. И они ни за что не осмелились бы высунуться, если бы их не направляла чья-то сильная рука и они не были уверены в своей безнаказанности. Чья это рука и кому более всех досаждает наш милостивец – догадаться немудрено.

– Сам Остерман? – догадался Родионов.

Его брат выпустил ртом дымовую завесу тайны и продолжил:

– Его высокопревосходительство в своей горячести решил нанести ответный удар. Он составил оправдательную записку государыне, в коей разобрал и опроверг все свои вины, выставив плутни жалобщиков, да к тому же направил ее так, чтобы она с удвоенной силой отскочила в того, кто это затеял. К записке прилагается экскузация или дополнение под названием, что-то вроде: «Записка о притворствах и вымыслах, при дворе государей бывающих». В ней читатель, хоть сколько-нибудь знакомый с конъюнктурами нынешнего двора, без труда узнает графа Остермана и все его подлые стратагемы противу честных деятелей.

– Так вот в чем опасность! – воскликнул Родионов.

– И если бы только в этом! – отвечал его брат.

До тех пор, пока два крокодила барахтались в пруду своего министерства, изводя друг друга, укротитель наблюдал за их возней с удовольствием. Когда же более молодой и сильный зверь загнал старого в тину, то он стал бросаться на самого укротителя. И уже здесь вода забурлила так, что скоро полетят во все стороны оторванные члены и озеро окрасится кровью.

– Это, про крокодилов, из Липсия? – не утерпел Родионов.

– Нет, это мое, – отвечал Иван, зардевшись.

Артемий Петрович не жаловал пьяниц и не терпел пьянства на службе, но сегодня братьям Родионовым предстояло скакать на свежем воздухе, на отдалении от его чутких ноздрей, и они позволили себе по большой глиняной кружке густого немецкого пива, которое, кажется, нигде так замечательно не варили, как в этом кабачке.

Они приятно захмелели и расшалились на обратном пути и даже, как в детстве, вступили в шуточную борьбу на одной из полянок парка, однако, подходя к площади перед дворцом, мигом отрезвели и перешли на бег. Вернувшись с аудиенции раньше времени, Волынский уже сидел в карете, насупившись, а слуги хлопотали вокруг, готовясь к отправлению.

– Купались? – справился он мрачно.

– Никак нет, гуляли, – отвечал старший брат за обоих.

– Глядите мне! Прапорщик, садись со мной.