Пекинский узел

Тёплая осень сменилось ненастным предзимьем. Вороватый барышник с серьгой в левом ухе свёл со двора посольства казачьих лошадей: дал полцены. Казаки тяжело переживали разлуку со своими скакунами и не скрывали слез: трудно расставаться с теми, кто стал частью жизни.

– Поди-ка, отсидим зады, – томился возле коновязи хорунжий Чурилин. – В сёдла не залезем.

– Сёдла они што, – грустно вздохнул Шарпанов. – Коников таких уже не сыщешь.

Глава IX

Флаг русского посольства трепал ветер. Гулкий, шквалистый, сырой. Беспутный и настырный.

В такие дни Игнатьев позволял себе уединяться: никуда не выходил, читал поэзию Китая в переводах Татаринова, «историю китайских княжеств» и летопись Богдойского царства, основанного маньчжурской династией Цин, переведенные французскими миссионерами. Прилежно изучал пекинский диалект и учился писать иероглифы. Вел дневниковые записи. Перечитывал их и дополнял. Что-то вычеркивал, но в основном дописывал, поверяя памятные даты и свои впечатления бумаге. «Нет худа без добра, – писал он в своём дневнике. – Проволочка переговоров позволила прапорщику Шимковичу произвести топографическую съёмку китайской столицы и составить её подробный план».

Перед сном, по заведённому ещё с отроческих лет порядку, раскрывал Евангелие на любой странице, проникался Божьим Словом, соотносил свою жизнь с апостольскими посланиями. Выходило, что до святости ему как до Луны, а то и дальше. «Много дальше», – упрекал он себя за ту или иную мысль, за тот или иной проступок и становился на колени перед образом Спасителя.

– Господи, да оправдает вера моя дела мои!

Утром он выходил во двор посольства и видел то, что наблюдал уже не раз: осеннее стылое небо, подёрнутую индевью траву, озябших караульных казаков. На душе было тоскливо.

Секретарь Вульф целыми днями играл на гитаре. Он обладал приятным тенором, имел хороший слух. Казалось, что половина романсов, которые он исполнял, написаны в Пекине. Раньше Николай их никогда не слышал. Уж на что капитан Баллюзек равнодушен к музыке, но и он порой мурлыкал полюбившийся припев:

Он смотрел в глаза Елене,
Воспевал хмельное счастье
Обнимать её колени,
Целовать её запястья.

Попов и Шимкович по вечерам играли в шахматы, к ним время от времени присоединялся Татаринов, любивший не столько двигать фигуры, сколько подсказывать со стороны, выслушивая шиканья в свой адрес.

Казаки, свободные от караула, стучали костяшками домино, смолили табак, судачили «за жисть». У хорунжего Чурилина прорезался талант: он научился делать кукол, ловко вырезал бумажные цветы, из глины мастерил свистки и даже клеил разноцветные фонарики. Всё сделанное собирал в плетёный короб.

– Приеду, чать, из короба Китай достану.

Размышляя о характере людей, с которыми пришлось проделать путь в Пекин, делить и кров и пищу, Игнатьев приходил к выводу, что, в общем, команда у него достойная. Капитан Баллюзек сразу взвалил на себя хлопотные обязанности коменданта их маленького гарнизона, секретарь Вульф исправно ведет канцелярию и бухгалтерию, прекрасно анализирует статьи, публикуемые в официальной газете китайского правительства, верно комментирует все внутриполитические события Китая, хотя не очень понимает тонкое искусство блефа, к которому Игнатьев далеко не равнодушен.

– Грешен, люблю блефовать, – признался он как-то отцу Гурию на исповеди. – По сути, я – авантюрист.

– Да простятся нам грехи наши по богатству благодати Его, – перекрестил его архимандрит и спустя какое-то время сказал: – Не к лицу нам, христианам, уподобляться в поступках своих и помыслах своих чадам лукавым, как это делают многие.

«Среди этих многих все политики», – подумалось Николаю.

В первых числах декабря он возобновил свою переписку с Верховным Советом Китая, настаивая на смене уполномоченных. В ответ на его жалобы и требования Трибунал внешних сношений решил привлечь к переговорам ещё одного сановника – Хуа Шана, который принимал непосредственное участие в разработке Тяньцзиньских договоров. Что ему наплел Су Шунь, чем пригрозил, неизвестно, но только после встречи с министром налогов Хуа Шан решил, что император Сянь Фэн видит в нем одного из виновников произошедших в отношениях с Россией недоразумений. Не зная, как теперь исправить положение, новый уполномоченный лишил себя жизни: пришел домой, собрал свою семью, простился со всеми и проглотил пилюлю с ядом.

В «Столичном вестнике» появился указ богдыхана, в котором он хвалил «верного сына народа» за доблестный поступок. В Пекине состоялись торжественные похороны, оплаченные казной. Об этом не преминула сообщить правительственная газета, но ушедшим из жизни газеты не нужны.

Монах Бао, принимавший участие в похоронах, позже поведал, что любимый брат богдыхана принц И Цин «не намерен повторять ошибок старших»: Китаю надо развиваться с помощью сильных держав. Молодое поколение очень уважает драконов, но ещё больше ценит скорострельные винтовки и дальнобойную артиллерию. Правда, он признался, что ни в грош не ставит военный дух «белых чертей», даже отметил полное его отсутствие.

– «Варвары» хороши, когда на бастионы вместо них идут наемники, индусы и корейцы, идут и гибнут, а они пользуются их отвагой и одержанной победой. «Белые черти» трусливы, – сделал свой вывод принц И Цин, – этим все сказано.

Похороны и связанные со всей этой историей слухи требовали осмысления. Ещё монах Бао сказал, что среди пекинской молодежи все меньше находится тех, кто говорит об императоре Сянь Фэне с чувством гордости или волнения. Подрастающему поколению всё безразлично, кроме собственной выгоды. Молодые люди не желали служить в армии, работать на государственных фабриках и подчиняться законам.

«Расчётливые бунтари, – охарактеризовал их Игнатьев. – Потенциальные предатели».

Понимая, что его послания складывают под сукно, он ещё раз написал богдыхану и подчеркнул: «У Сына Неба может возникнуть нужда в русском посланнике, который знает нечто, не позволяющее ему быть равнодушным к судьбе цинской династии. Если соизволите, то я приду на помощь». Предвидя продолжение войны союзников с Китаем, он намекал на вероятное свое посредничество.

Стрела летящая должна поразить цель.

Глава X

– Вам не кажется, – спросил секретаря Вульфа капитан Баллюзек, – что мы погрязли в быту? – Он был боевым офицером и теперь никак не мог приноровиться к оседлому образу жизни.

– Много хуже, – ответил Вульф и отложил гитару. – Я задыхаюсь в этом пекинском болоте.

Пройдясь по комнате, Лев Фёдорович присел к столу.

– Слышал, вы настаивали на возвращении в Петербург?

– А в этом есть что-то постыдное? – вопросом на вопрос откликнулся Вульф и зажал щеки руками. – Служить бы рад, да дела нет! – У него был вид человека, над которым жестоко посмеялась судьба. – Господи, – воскликнул он с обидой, – сколько я сил потратил на то, чтобы уговорить нашего Николая Павловича внять голосу разума, и всё – псу под хвост! Он настаивает на том, чтобы сидеть и ждать удобного момента. Он, видите ли, так чувствует! Как будто он поэт!

Вульф не стал говорить о том, сколько сил приложено для того, чтобы его самого протежировали и утвердили в должности секретаря военной миссии, и всё ради чего? Ради решения хозяйственных и прочих, столь же ничего не значащих вопросов? Жутко неприятная история.

Он побарабанил пальцами по столу, тоскливо уставился в пол, крашенный охрой, и вскинул свои блеклые глаза на капитана.

– Ещё чуть-чуть, и паутиной зарастем. Мухи на лету дохнут от скуки…

– Уже сдохли, – усмехнулся Баллюзек, показывая на двойные оконные рамы, между стеклами которых, на желто-бурых клочках ваты, валялись вперемешку осы, бабочки и мухи, заснувшие ли, помертвевшие ли…

– …ни беготни по присутствиям, ни личной жизни, ничего… Тоска-а!..

Словно в подтверждение этих слов, со стороны китайского базарчика раздался голос нищего, напоминающий крик ишака:

– Ян-Инь, Ян-Инь, Ян-Инь…

Нищий был безумен и весь день орал одно и то же. От одних его воплей можно было «съехать с глузду», по выражению хорунжего Чурилина.

– He зря в Пекине курят опиум, не зря, – покачал головой секретарь и досадливо поморщился. – Нет сил. Все лето трещали цикады, всю осень выл ветер, теперь этот дурень орет! – Он брезгливо смахнул на газету черного жука, лежавшего на подоконнике, и, открыв заслонку, отправил его в печь. Пахнуло жаром догорающих углей. – Кстати, вы не знаете, как его курят?

– Зачем это вам?

– Да так, – смутился Вульф. – Пришло на ум.

– Настойку опия дают от болей, от поносов, – скучным голосом ответил капитан. – Это я ещё по Севастополю помню. По восемь капель на кусочке сахара.

– И что? – с жадным любопытством спросил секретарь.

– Боль утихает, снимаются спазмы.

– Человек блаженствует?

– Когда боль отпускает, это всегда блаженство.

– А как опий курят?