Десять/Двадцать. Рассказы

Втроём они выломали пару досок забора и втянули орудие сперва до дома, а потом установили его на первом этаже, в помещении бывшей кухни, окно которой позволяло осуществить наибольший простор в сторону самого вероятного направления атаки противника, то есть, в окрестные луга.

Стало уже ясно, что в этом местечке из живых их осталось только трое, и они начали пересчитывать патроны.

«Начатая коробочка», – не считая, кинул брезгливо на кровать картонные соты с патронами Стержнёв, и заложив ногу за ногу, принялся смотреть в окно, разминая папиросу.

«У меня своих полторы», – Иван Сергеевич, переминаясь с боку на бок вытащил из карманов свой боеприпас. У стола змеёй лежали ленты. – «И винтовочно-пулемётных полторы ленты».

Стержнёв безразлично посмотрел на Коваленко и с простой, даже, скорее, скучной интонацией сказал:

«Я жизнь прожил до половины. Помните, как у сурового Данта в «Божественной Комедии»?»

И не успел он иронично усмехнуться, как где-то рядом ухнул и что-то разбил в дребезги снаряд. И тут же зарокотал из помещения кухни пулемёт Молохова. Коваленко вскочил, и ринулся вниз, на кухню.

«Ты куда бьёшь?» – заорал Иван Сергеевич, спустившись по винтовой лестнице. Но присмотревшись, увидел выступающую из тумана линию солдат, которые шли с винтовками наперевес прямо к ним. Коваленко схватил винтовку, и двинул мимо тёмной разорённой мебели обратно наверх. Оснастившись у раскрытого окна, он начал отстреливаться из винтовки в какие-то призрачные фигуры, заметив краем глаза, что Стержнёв тоже занял позицию, но почему-то перематывает носовым платком левую кисть руки.

За первой линией наступавших шла вторая и третья, которых Иван Сергеевич уже сквозь оседающий к земле туман видел теперь отчётливо. Внизу ещё коротко, экономя патроны, работал пулемёт Молохова. И тут что-то раскололо оконную раму и Стержнёв осел. Коваленко кинул в сторону оружие и, взяв под мышки Стёржнёва, поволок того до кровати.

Война на мгновение отступила куда-то далеко, а казалось, что навсегда. Замолчал даже на нижнем этаже пулемёт Молохова, наверное, он был убит.

«Расскажи мне про свою жизнь, ты же из этих краёв» – попросил Стержнёв. И Иван Сергеевич начал рассказывать про местных дивчин и парубков. Потом про местную речку, что впадает в Днипро, про урожай яблок в революционный пятый год. А когда дошёл до того, что это его, Ивана Сергеевича Коваленко, усадьба, как-то одновременно с этими словами тихо, не успев удивиться, с раскрытыми глазами скончался Стержнёв. Одновременно в дверях показался белогвардейский офицер с новой английской выхолощенной двустволкой, которой тот небрежно поводил одной рукой, взявшись двумя пальцами за спусковые крючки.

«Не балуй», – поводил офицер своим охотничьим ружьём.

Коваленко поднял глаза, глядя прямо в ствол оружия. Неизвестный ему человек не стал стрелять, он поднял стул, положил ружьё на колени и буднично достал из планшета лист бумаги и чернильный карандаш. Ниже этажом в большом количестве ходили люди.

«Вы можете описать неповреждённые ценности этой усадьбы?»

«Вы же видите, что их нет».

«Нет, так нет», – помедлив, ответил офицер, потом вздрогнул всем телом, крикнул солдата, встал из-за стола и вышел из тёмной комнаты. На лестнице офицер услышал выстрел.

«О, даёт Николаич, не церемонится», – говорили белогвардейцы, загружая в телегу всё, что попало.

Фигут

Амстердам

Суслов был, как известно, идейно выдержанным гражданином своей страны. Но, однажды, они с Николаем Анисимовичем вместе с советской делегацией оказались в Амстердаме.

После всех мероприятий, Николай Анисимович поздним вечером за рукав увлёк Суслова в район «красных фонарей». Деваться Суслову было некуда, и всё закончилось так, как и должно было закончиться.

Утром Суслов, судорожно надевая штаны и одновременно поправляя очки, спросил молодую женщину о цене.

«Вход рубль, выход – два», – сосчитала та в уме прибыль за восемь часов приведённого вместе времени.

Пьеро

Быть в пять лет сиротой под присмотром двоюродной тётки стало тяжело. Он немножко ещё подрос и по тёмному старому Киеву ушёл казалось бы в никуда. Позже он признается, что чуть не стал бандитом.

В городе на рынке торговали гусями. Они сговорились с местным хлопцем, и пока тот пытался бабе продать кулёк подсолнуха, второй схватил птицу за шею и побежал вон. Птица сопротивлялась, но вскоре затихла.

Спичек не было, развести огонь им на околице не удалось, и они пошли в сторону хутора. По дороге решили гуся продать.

Навстречу им вышел селянин, и предложил за гуся ведро картошки и горилку. Они согласились и позже продали ведро картошки другому селянину, спросив у того по поводу ночлега. Тот зевнул и предложил лечь на сеновале. Ребята согласились.

Сено было ещё свежее.

«Слушай, а как тебя звать, приятель?»

«Хаджонков», – ответил приятель и отвенулся. – «Слушай», – он добавил, не просыпаясь, – «Ты слышал о синематографе?»

«Ну да», – ответил товарищ, ни к чему не придавая значения.

И они крепко уснули. И тем же утром решили поехать в Санкт-Петербург.

Они шли каким-то широким полем, и к ним пристал мужик.

«Дай» – говорит, «прикурить». Ему дали завернуть махорки, и он начал рассказывать про тяжёлую жизнь, но наш главный герой вдруг грассируя запел:

«Он стал нищим, он стал вором, и это очень жаль». И отбил по штанам какую-то чечётку.

Ребята переглянулись, зааплодировали, а в итоге продолжили добираться до Москвы, а не до Санкт-Петербурга. В душном вагоне в Белгороде пристала к ним бабка. Сначала предлагала купить лука и яблок, а потом, когда они отказались, прищурилась и начала плохо о них отзываться.

Москва ребятам понравилась до тех пор, пока не началась Первая Мировая. Пока Хаджонков развивал кинематограф, второй наш герой, точнее, первый, успел влюбиться в Приму того же кинематографа – Веру Холодную. Однажды они сидели в ресторане, к Вере подошёл какой-то грузин, чтобы пригласить потанцевать, но Александр Николаевич так посмотрел на соперника, что тот начал извиняться. А вот когда он от души написал Вере: «Ваши руки пахнут ладаном», Вера обиделась на него, взяла и бросила.

Дальше история нашей страны пошла наперекос. Александру Николаевичу делать здесь стало нечего, и он влюбился в Марлен Дитрих. Es war wunderbar.

А как-то утром, выйдя голым и мокрым после ванной, запел по-русски в глаза ошалевшей Дитрих:

«Стал я грустный, стал печальный поутру. Друг мой давний, я умру». Она дала ему нет, не пощёчин, полотенце и вскипятила чаю. И он уехал.

Дальше была русская колония в Китае. В местном шалмане он спел в конце «Желтый ангел» и вышел, закурив, из кафе, получив жалкий гонорар.

«Извините», – позвал он будущую супругу. Молодая женщина оглянулась.

«Я устал от белил и румян», – и он грустно улыбнулся.

И вдруг перестали писаться песни, как у любого влюбившегося нормального русского человека, не по своей воле живущего на чужбине. В Китае родилась девочка, а в Москве Сталин, нет не родился от Вертинскогого, но когда был в плохом настроении, Сталин слушал Александра Николаевича. Итак, Александр Николаевич через консульство получил опять Родину. Родилась ещё одна доченька, и он стал ездить по всей необъятной стране со своими прежними песнями. Он пел:

«Мне на клабдище споют всё те же соловьи» где-то в Забайкалье или на Дону. Залы зимой зачастую не отапливались, люди сидели в тулупах, отогревали ртом руки, а он пел, переступая летними туфлями по скрипящим от старости досок и мороза половицам местного ДК.

Говорят, Пол Маккартни за всю жизнь дал две тысячи концертов, Александр Николаевич дал три тысячи. И шесть раз проехав через всю страну, он опять вернулся в Питер, теперь уже навсегда. Поселился возле Исаакия в гостинице Астория. Ближе к ночи, после концерта, он вошёл в номер и снял галстук. Сел в кресло. А затем его не стало.

Ключи

Телефон и женщины

Герасим Тарасович перепутал номера телефонов и вместо любовницы позвонил жене. Он долго общался и, ничего не подозревая, обещал приехать. Жена приготовила ужин, а он, разумеется, не пришёл.