Десять/Двадцать. Рассказы

Когда мальчик стал подрастать, его часто возили к бабушке с дедушкой вёрст за сорок в имение Лиозно. Там было весело, тем более, что мальчик уже подрос. Дедушка один раз нарисовал ему на верстаке обломком угля корову, и мальчику это понравилось. Он вспомнил корыто, в которое улыбался в свой первый день жизни, и эта корова, говоря кинематографическим языком того времени, экстраполировалась на первое его впечатление.

Мальчик (ещё тогда жестами), объяснил дедушке, что будет рисовать, и дедушка дал мальчику кусок угля. И он что-то нарисовал на том же верстаке, за что дедушка его похвалил, но сняв внука с табурета, мокрой тряпкой стёр первое произведение мальчика, видимо посчитав его неэстетичным. Собственно, оно таким, наверное, и было: на ошибках учатся, не ошибается тот, кто ничего не делает, да и вообще первый блин…

Он подрастал. Один раз они пошли с хлопцами на речку, и над ним подшутили. Пока он плавал голышом на соседний остров и пытался там поймать утку, по мальчишескому своему сознанию считая, что это его Птица Счастья, друзья на берегу забрали его вещи и продали на местном базаре за семечки. Утку он не поймал, зато получил первый суровый житейский опыт. В жизни их будет много, да и счастье у него будет.

Он прождал голышом на берегу речки до тех пор, пока не скрылось Солнце, и всё это время смотрел в Небо. Он вспоминал Письмена и сказания, мотивы утренних молитв и субботних песнопений. Незаметно для него Светило закатилось, и, в темноте, сыпавшей в него метеорами звёзд, в срамном виде ринулся домой перебежками: от переулка до переулка, пугаясь собак и встречных прохожих. И вот он стучится в свою дверь:

«Тук-тук».

Ему долго не открывали, он оглядывался и прятался за ближайший куст, словно был не в райском саду, а уже здесь, у житейских ворот. Наконец, где-то зажгли в одном из окон слабую лампу, и глухой женский голос произнёс:

«Кто здесь?»

Мальчик холодной спиной проскрипел:

«Это я, бабушка».

В ответ раздалось тем же голосом бабушки то, что потрясло мальчика: она за дверью окликнула кого-то его именем, тот отозвался, и в дверь было сказано:

«Идите отсюда».

И всё.

А ведь только что, на берегу он вспоминал эту сказку, где злому арендатору…

…Где злой арендатор, грубый человек, не дал и копейки нищему, затем пошел на речку искупаться, как этот мальчик, и так же остался без трусов. Пришёл домой, а там уже сидит он сам за столом, и арендатора выгнали. Арендатор десятки лет скитался с пустой торбой и пришёл нищим на свадьбу к своей дочери. И только тут его признали…

Мальчик побоялся такого долгого пути, а над ним уже пролетали совиные птицы, мириады звёзд выстраивались в геометрическую парадигму, и Вселенная выла бесконечностью.

Но вот вышла старая женщина, которая до этого прогнала его, пригляделась сквозь темноту и узнала мальчика:

«Дорогой мой! В чём это ты одет? Твой дом рядом, ты ошибся дверью, и родная бабушка плачет о тебе. Иди скорее».

Он, рыдая, бросился в соседнюю калитку, подпоясался в сенях, чем нашёл и, заревев, упал на грудь также плакавшей бабушки.

Вскоре мальчика отдали в четырёхклассную гимназию. Помимо прочих предметов, там преподавали и уроки черчения, которые мальчику запомнились больше всего. Учителя звали Максимилиан Аристархович, он ходил между рядов с полуметровой линейкой, хлопал ею себе по ладони и через плечо смотрел, что по лекалам рисуют ученики.

У мальчика выходило всё плохо, Максимилиан Аристархович грустно вздыхал и, словно прибивая муху, резким ударом линейки бил мальчика по рукам. К лучшему результату, разумеется, эта педагогика не приводила.

После уроков мальчик приходил к дому, брал рулон обёрточной бумаги для селёдки, и зудящими от учительской линейки пальцами рисовал портрет дедушки, который первым открыл ему тайну рисования. День ото дня всё повторялось по-прежнему: его учил Максимилиан Аристархович со своей полуметровой линейкой, а он в своём скверике продолжал рисовать портрет дедушки. Наконец-то портрет был закончен, и мальчик на каникулах пешком понёс его в Лиозно.

Дедушка принял его приветливо, он, правда, был старый, и не сразу узнал мальчика.

«А, мой дорогой», – сказал он ему, назвав его именем другого внука.

Мальчик его поправил.

«А, мой дорогой», – поправился старик.

И тут мальчик показал дедушке его портрет, развернув рулон обёрточной бумаги.

Дед долго всматривался в рисунок, водил бровями, настраивая зрение, и, кажется, вдруг увидел, что изображено там: он замер. С минуту он смотрел, руки его подрагивали, губы тоже предполагали что-то оценивающее.

«Мой милый мальчик», – сказал он, с тяжестью поднимаясь с табуретки, стоящей во дворе под вишнями, – «мой милый мальчик», – повторил он, потирая одной рукой старую поясницу, стянутую тугим широким ремнём из воловьей кожи, а вторую руку, с рисунком, протягивая мальчику, – «мой милый мльчик», – повторил он в третий раз, и, наконец, прокашлялся, – «возьми его себе. Он тебе будет нужнее». И дедушка не ошибся.

Он шёл с рисунком обратно домой всё те же сорок вёрст и по дороге в одном из местечек встретил милую чернявую девушку. Та вытирала босые ноги в придорожной травяной росе и искоса посмотрела на него…

В ближайшем стожке он и подложил под них обоих обёрточную бумагу с рисунком, чтоб солома не колола.

Девушку звали Белла, и мальчик решил нарисовать её на другой стороне скомканной бумаги своим химическим карандашом, пытаясь уловить какую-то фазу в движении, когда та одевалась. Затем подарил рисунок Белле. Та, в отличие от дедушки, не отказалась, и спрятала его куда-то там себе поукромнее. Потом, будучи в тридцатых годах в эмиграции, Белла продала от безденежья эту бесценную обёрточную бумагу с аукциона.

Пришло время прощаться мальчику с его родным домом. У него уже рос пух над губой, он сидел за столом с закипавшим самоваром, смотрелся в него и ждал отца для разговора. Мальчик хотел ехать учиться в столицу.

Пришёл отец, пропахнувший селёдкой, пропаренный он сел за стол. Налил кипятку из самовара и пододвинул тяжелой живописной рукой себе стакан. Пар шёл, как отсечка от паровоза. И от отца, и от стакана. Самовар дрожал искривлённым сознанием бытия. Мать ходила в зелёных тонах полумрака. Отец самодовольно выдвинул, закинув ногу за ногу, из-под стола квадратный сапог.

«Я, папенька, учиться хочу, позволь мне поехать в Санкт-Петербург», – весьма дерзко получилось у мальчика.

Нависла, как и полагается, пауза.

Нет, гром не грянул, и раньше-то никто не думал, что из мальчика выйдет купец или, хотя бы, торговец рыбой. Отец полез во внутренний карман лапсердака и вынул всё, что там было. Рука дрогнула, и деньги посыпались мимо стола на пол. Отец грузно опустил на колени руки и смотрел в пространство. Он что-то говорил. Мальчик истерично собирал под столом деньги, пересчитывал их и благодарил отца.

«Больше не дам», – услышал он сверху. – «Ступай».

Уходя навсегда в историю, мальчик успел нарисовать на столе, как на том верстаке в детстве то, что нельзя рассказать словами. Что-то похожее на «Красную Тору» Шагала.

Фигут

Флеш-рояль

Фурсенко с Кудриным по воскресеньям играли в карты. То в покер перекинутся, то «тонну» распишут. Иногда доходило даже до штосса и прочих позабытых карточных азартных игр, а то, что даже страшно сказать, и до сики.

С Кудриным играть было неинтересно и, можно сказать, опасно. Он не мухлевал, он просто всё знал наперёд и всегда выигрывал у Фурсенко, который не имел этого дара. Так получилось и в этот раз.

«Какой же я дурак», – в отчаянии обхватил свою голову Фурсенко и скорбно покачивал ею, – «что опять сел с вами за один стол!»

«Дурень думкой богатеет», – как всегда невозмутимо ответил Кудрин, пересчитывая выигранные деньги.

Куприн и авиация

Как известно многим, Александр Иванович Куприн, чем только не увлекался: но особо любил авиацию. Он знал даты и время ближайших вылетов с гатчинского Лётного Поля, фамилии лётчиков (а со многими был знаком), помогал заводить незапускавшиеся с ходу моторы и даже умел своим басом кричать: «От винта!», прибавляя к этому нечто своё, причём так, что испуганные неопытные девушки, видевшие аэропланы в первый раз в жизни, просили своих кавалеров увести их оттуда на вокзал.

Именно поэтому в те дни, не спрашивая разрешения у своей замечательной жены, он, надевая свою щегольскую шляпу-федору, стряхивал рукой с неё пыль и выдвигался в сторону аэродрома. Жена Елизавета, зная кроткий нрав своего мужа, который в таких временных промежутках был психологически подготовлен и готов на всё, только молчала и шла готовить чай себе и двум маленьким девочкам-дочерям. Те за столом болтали ножками и ели варенье.

Александр Иванович мрачно поднимался к Коннетаблю, шёл направо к Императорскому дворцу, и, поравнявшись с ним, поворачивался ко дворцу лицом, потом толи серьёзно, толи в насмешку, крестился. После, пройдя по аллее мимо полуразобранного овала подвесной электродороги, построенной для выставочного аттракциона Михаилом Осиповичем Доливо-Добровольским, медленно добирался до вокзала, где дышал, ожидая своей работы, паровоз, перешагивал пути, и оказывался у цели. Там уже начинали гудеть и тарахтеть, разогреваясь, моторы аэропланов.

«Привет, Саша!» – крикнул молодой парень с усами и ринулся к Александру Ивановичу.

«Привет, Петя!» – и они обнялись. – «Полетели!»