– Да куда ж она, родимая, закатилась? – задумчиво оглядываясь сказал он и опять принялся хлопать дверцами и ящичками.
– Что вы ищете?
– Заначку. Вчера ещё была. Может, Зюзик её перепрятал? Или свистнул да сам и выдул втихаря.
Внезапно, в кабинет вскочил улыбающийся и очень энергичный человек, похожий на повзрослевшего Иванушку-дурачка. Его волосы хаотичными вихрами торчали во все стороны, а серый мешковатый костюм был измят, как будто человек в нём спал. Из-за переполнявшей вихрастого энергии он весь вибрировал, размахивал руками, притопывал ногами, напоминая разминающегося танцора.
– Гриша! Доброго! Слушай, ты когда…
– Ты когда вчера с нами сидел, – перебил его Стожар, – куда последнюю бутылку задевал? Только так, Зюзенштрудель, – не гони, что не помнишь и не матерись, как вчера. Ты знаешь, я этого не люблю.
– А, так она у меня! – бодро выпалил растрёпанный весельчак. – Принести? «Экстра», как положено! Стоит в секретном месте. Ты сам вчера попросил её спрятать, чтобы сегодня, так сказать, обрадоваться и…
– И тащи её сюда!
– Яволь, мин херц!
– Доброго! – радостно, как старому знакомому, кивнул мне вихрастый и убежал.
Где-то рядом громко хлопнула дверь, раздались быстрые шаги. Весельчак вновь возник на пороге мастерской, придерживая торчавшую из бокового кармана пиджака бутылку «Экстры», и замер в ожидании дальнейших приказаний.
– Где стакан, ты знаешь, – сказал Стожар, устраиваясь на стуле и с усмешкой наблюдая за быстрыми и точными движениями Зюзика. Тот ловким щелчком свинтил крышку, поймал её на лету, резким жестом свободной руки выдернул из шкафчика белую чайную чашку, опрокинул в неё бутылочное горлышко и, пока водка булькала, вопросительно смотрел на хозяина мастерской.
– Давай-давай, – поощрил хозяин.
Зюзик закрыл початую бутылку и спрятал её в шкаф. Затем приосанился и стал в позу, подобную той, что принимает оперный певец перед началом пения. Плавно молвив на выдохе «Будем!», он запрокинул голову и швырнул чашкино содержимое себе в глотку. Выпрямился, по-актёрски поклонился – сначала Стожару, потом мне, – и с гордо поднятой головой отправился на выход.
– Чашку оставь, Зюзеншницель! – гаркнул Стожар.
Зюзик, не оборачиваясь, поставил чашку на стол и медленно, с достоинством, удалился.
– У него действительно такая фамилия? – спросил я.
– Какая?
– Зюзен-что-то-там… Зюзенштраус или… Как вы говорили?
– Петька-то? Да нет, он Тяпкин. Но по сути – Зюзенштраус. Он за эти годы мне так глаза намозолил, что стал из картины в картину плясать. Бывает, неосознанно сую его в композицию. Особенно, когда нужен типаж такого кондового дурака из толпы. Коллега у меня недавно спрашивал: что это ты, говорит, из Зюзика агента решил сделать?
– Что значит «агента»?
– Вон, смотри: там эта рожа впервые вылезла, – Стожар, будто не заметив моего вопроса, указал на картину, где было изображено торжественное (с начальством на трибуне и оркестром) открытие в колхозе первого общественного туалета.
– Изначально я назвал эту штуку «Новая сральня», но в музее, накануне моей первой персональной выставки, узрели крамолу и попросили заменить второе слово на что-то более нейтральное. Я исправил «с» на «о» и стала «оральня». А музейным тёткам задвинул телегу, мол, это социальная сатира, намёк на отсталого начальника, привыкшего орать на подчинённых. Даже в разгар перестройки он продолжает руководить, оря согласно принципам гласности и плюрализма. Тётки уши развесили и проворонили оральный аспект имени дедушки Фрейда, который в картине тоже присутствует.
Впрочем, смена названия не в силах отменить факт по-дурацки помпезного открытия обыкновенного сральника, который и сейчас торчит посреди колхоза, как прыщ на лысине.
– Вы имеете ввиду, что такое действительно было – целая церемония ради какого-то скворечника из досок, куда колхозники навалят дерьма?
– Так у меня все работы основаны на личной истории. Иногда беру за основу истории друзей. Может быть, и твою историю увековечу, когда окончательно разберусь, что ты за фрукт из буфета, – лукаво подмигнул Гога, устанавливая на стоявшем посреди кабинета стуле добытую из шкафа «Экстру» и два гранёных стакана.
Я вгляделся в картину и действительно обнаружил узнаваемый профиль Зюзика, у которого изо рта вылетал рой чёрных букв. Там было много других любопытных деталей, которые не мешало бы рассмотреть повнимательнее. Я чувствовал, что сегодня получил карт-бланш и могу расспрашивать мастера о чём угодно. К сожалению, хотелось задавать исключительно глупые вопросы и, не придумав ничего умнее, я брякнул:
– А как называется ваш стиль?
– Хм… Стиль, говоришь? – Стожар нахмурился. – В том-то и дело, брат, что я не знаю. А ты бы как назвал?
Я бы с радостью соригинальничал и сказанул что-нибудь позаковыристей, да только голова была пуста, как бубен. Медленно идя по мастерской, я рассматривал картины, стараясь понять, как они сделаны и каков главный посыл или, как сказали бы продвинутые, мэсэдж каждой из них. Вглядываясь в мелочи, копя и сопоставляя впечатления, пробуя всё это как-то обобщить, я чувствовал, что от меня ускользает нечто важное. Но что?
Желая схитрить и выгадать себе больше времени на размышление, я спросил:
– А как бы вы назвали своё творчество?
Стожар засмеялся, мотнул головой, словно отгоняя назойливую муху.
– Ну и вопросы у тебя! Как назвал бы… Стожартизм – вот как назвал бы! Картина-анекдот – вполне себе жанр. Такие, знаешь, станковые комиксы про наш современный маразм, где оптимизм граничит с идиотизмом…
Осенённый внезапной мыслью, я воскликнул:
– Помните, что советовали древние? Зри в корень!.. Я зрю и задаю себе вопрос: что вмещают эти картины? Приколы, кураж, глумление? Да! Но есть и кое-что более важное – тайна! Тайна, которую страстно хочется разгадать. Тайна жизни, увиденной сквозь магический кристалл народной мудрости. Радость языческого огня страстей! Коктейль из ярких красок, баловства и абсурда, который творят ваши персонажи на фоне маразма, в котором мы живём!
– Ого! – сказал Стожар с ироничной ухмылкой. – Похоже, ты за пять минут понял меня лучше, чем я себя за всю жизнь. Ученик превзошёл учителя? Мне бежать за бутылкой?
– Да не нужно никуда бежать! – отмахнулся я. – Вот же она!
Между нами стоял стул, застеленный листами «Черногона», а на его поверхности расставлены бутылка и стаканы. Гога одобрительно кивнул и мы расположились у накрытого стула, напоминая шахматистов перед началом партии. Мне выпало сидеть спиной к по-прежнему широко распахнутой двери кабинета.
– Ничего, что дверь открыта? – спросил я.
– Ничего.
– А если кто-то мимо будет проходить?
– Ну, кто-то всегда проходит.
– То есть, пусть все видят, что мы тут пьём?
– А мы разве пьём что-то особенное? Это всего лишь «Экстра».
– Да, но это «всего лишь» в рабочее время!
– А-а, вот оно что. Ну, тогда дверь можно чуть прикрыть. Наполовину… Нет, это ты её почти закрыл. Ничего же не видно.
– Что вы хотите увидеть?
– Пока не знаю. Может, как редактора пронесут вперёд ногами. Или, как у его секретарши всё колышется, когда она мимо хиляет. Знаешь, что в обществе слепых по этому поводу говорят?.. Там видно будет! Наливай!
Моя рука машинально дёрнулась к бутылке и застыла на полпути.