Головастик из инкубатора. Когда-то я дал слово пацана: рассказать всю правду о детском доме

Я прошелся по еле узнаваемым комнатам – вот здесь, кажется, была наша общая с девочками спальня, а тут мы поглощали свою нехитрую еду. Помню, как удивился я крошечным стульчикам, которые показались мне совсем игрушечными. Неужели и я когда-то сидел на них?!.. Вспомнил, конечно, и Тольку с Нинкой – где они сейчас, эти маленькие бутузы, разделившие со мной всю тяжесть и радость детдомовского существования? Смогли ли избежать, так называемого, «коррекционного» интерната, попасть в который я не пожелал бы и врагу?..

Все дело в том, что незадолго до нашей отправки в школу, к нам в детский дом приехала специальная врачебно-педагогическая комиссия, которая должна была определить, как мы все вместе, и каждый из нас по отдельности, собираемся усваивать школьную программу. Люди в белых халатах задавали нам всякие каверзные вопросы, мучили тестами, заставляли рисовать какие-то непонятные рисунки, типа несуществующих животных (мы и про существующих-то практически ничего не знали!).

Я смотрел на этих странных взрослых, как на дураков, а они почти наверняка были уверены, что идиот – это как раз я, поскольку мне вдруг пришла в голову шальная мысль отказаться выполнять почти все их задания. Мог ли я знать тогда, какой смертельной (без всякого преувеличения) опасности подвергался?! Ведь речь шла о том, в какой интернат – обычный или для умственно отсталых, меня отправить…

Я бы, наверное, уехал в коррекционную школу – уж слишком нагло и вызывающе вел себя перед комиссией, но меня спасло умение бегло читать, которым не мог похвастаться никто в нашей группе. Мне фантастически повезло, что еще за пару лет до приезда безжалостных экзаменаторов, сердобольная детдомовская нянечка с красивым именем Олеся, заметив мой неподдельный интерес к книгам, взялась обучить меня грамоте. Тем самым, как я осознал позже, она буквально спасла меня от страшного будущего!

Именно ей, моей великой благодетельнице Олесе, я обязан тем, что не отправился в «дурку», а был препровожден в нормальный (по крайней мере, с точки зрения изучаемой в нем школьной программы) интернат. Видно, врачи решили, что раз этот маленький нахаленок уже так живо и бойко читает, значит, какой-то толк из него все-таки будет.

А то ведь как зачастую в детских домах бывает: приезжает эта самая комиссия, состоящая из уставших и озабоченных какими-то своими проблемами взрослых. Не желая особо заморачиваться, они по-быстрому пропускают через малопонятные им самим тесты целую группу дрожащих от страха малышей, а затем, ничтоже сумняшеся, «одаривают» их всех убийственными диагнозами, опротестовать которые впоследствии, даже когда детдомовцы вырастут, уже невозможно!

Представьте, бедный ребенок в первый раз видит всех этих долбанных врачей и педагогов, он их знать не знает, и будучи не очень-то социализированным (в детском доме рос!), конечно же, замыкается в себе. Врачи начинают пытать его всякими дурацкими расспросами, загадывать загадки, а он должен за 15–20 минут доказать им, что не является идиотом или умственно отсталым, даже не подозревая, что именно для постановки этих диагнозов они сюда и прибыли!

То есть, они уже изначально находятся в неравных условиях – маленький, испуганный ребенок и «убийцы в белых халатах». Вот и пойди в семь лет, повоюй с ними! И что самое поганое во всем этом: ни врачи, ни педагоги не несут никакой ответственности за неправильный или откровенно лживый диагноз, поставленный ими беспомощному крохе! Страшно представить, сколько человеческих жизней искалечили эти, так называемые, «кандидаты в доктора». Ведь после коррекционного интерната у детдомовца всего одна дорога – в дурдом. К нормальной жизни он уже не приспособлен.

Если у малыша есть родители, они еще могут побороться за свою кровиночку: «Что?! Это мой-то ребенок умственно отсталый?! Да пошли вы куда подальше, специалисты хреновы!». Но кто вступится за беззащитного сироту? Вот и пополняются коррекционные интернаты несчастными детишками, которые при более гуманном к ним отношении, могли бы со временем справиться со своей педагогической запущенностью (не ваша ли в том вина, взрослые?!) и учиться в обычных интернатах с нормальной школьной программой, а не талдычить алфавит до восьмого класса…

Но вернемся к более приятным вещам, тем более что речь пойдет о знаковом для нескольких поколений советских людей событии. Последнее мое лето в детском доме пришлось на время проведения знаменитой Московской Олимпиады, которая, как известно, вместе с Ласковым Мишкой (улетевшим после этого на разноцветных шариках в свой сказочный лес) осчастливила всю нашу необъятную страну!

Помню, как незадолго до этого грандиозного события меня нарядили в форму маленького моряка, состоящую из бескозырки, матроски и тельняшки – и повели фотографироваться на фоне переплетенных олимпийских колец. Это была первая в моей жизни фотография. Вторую и последнюю свою фотку в интернате я получил только спустя несколько лет. Жалко, конечно – я бы с удовольствием взглянул на себя, совсем еще крошечного шибздика-недомерка или, хотя бы, подростка. Но у меня, к сожалению, нет такой возможности.

Интересно, что инкубаторские воспитатели, желая, вероятно, уберечь своих несмышленых цыплят от неминуемой смерти, строго настрого запретили нам что-либо брать из рук иностранцев, приехавших на Олимпиаду. Особенно это касалось жевательных резинок, поскольку в них, якобы, могли быть спрятаны острые лезвия. «Начнешь жевать такой подарок – и изрежешь себе весь рот до крови!» – коварно пугали нас хитро сделанные взрослые.

Они явно издевались над нами – во-первых, мы и знать не знали, что такое жвачки, а во-вторых, ну, с какими на хрен иностранцами мы могли встретиться в семь лет, когда нас и за забор-то никогда не выпускали?! Но это я сейчас так рассуждаю, а тогда мы с очень даже большим предубеждением относились к чужеземцам. Думали: «Вот же ведь, сволочи, чего захотели – жвачками нас извести! Не выйдет! И зачем их только в Москву пригласили, если они так нагло и беззастенчиво везде гадят?!»…

В августе 1980 года нас, выпускную группу малышей, из детского дома отправляли в школу. Мне было немножечко грустно расставаться со ставшим уже родным сиротским приютом. Как-никак, пять лет жизни я провел здесь, но вместе с тем (я прекрасно это помню!) у меня было большое желание пойти учиться в школу, которое позже, странное дело, уже никогда меня не посещало.

А пока, весело толкая друг друга подаренными нам «Наборами первоклассника», – в эти небольшие коробки входило все, что только могло омрачить наше существование на ближайшее время, начиная от ученических тетрадок и заканчивая ручками, – мы забираемся в автобус, который должен увезти нас в новую, еще неизведанную жизнь. Оставшиеся ребята с завистью провожают нас. Еще бы, ведь они пока не знают, в какую страшную жопу мы едем. Мы выезжаем за ворота нашего детства. «До свидания!» – несется нам вслед.

Глава 4

Первый раз в первый класс

    Из песни «Прощание с первым классом». На слова Е. Шварца

После двух часов езды по Москве мы с любопытством разглядываем здание нашего нового дома. Четырехэтажное, какого-то непонятного серо-поносного цвета, оно напоминает собой букву П. Если смотреть на него прямо, то с правой стороны за деревьями вам откроется Младший корпус – там учатся невинные еще дети с первого по третий класс. Левый же блок, именуемый Старшим корпусом, отдан уже подросшим и вполне сформировавшимся бандитам, которые только делают вид, что грызут гранит науки. Обо всем об этом я узнаю чуть позже, а пока нас вытряхивают из автобуса и ведут знакомиться к директору сего богоугодного заведения.

Впрочем, мы так и не успеваем дойти до его кабинета – Александр Григорьевич, как и полагается радушному хозяину, встречает нас прямо на крылечке, под расколотой надвое табличкой «Средняя общеобразовательная школа-интернат для детей, лишенных попечения родителей». Он крепко сбит, пузат и коренаст. На нем черный рабочий халат, весь заляпанный краской. «Наверное, это тот самый чудак, что покрасил стены в такой уныло говенный цвет – с досадой думаю я. – Неужели нельзя было хотя бы ради нашего приезда расстараться и выкрасить интернат какой-нибудь более светлой и радостной краской?!».

Но Александр Григорьевич перебивает мои совершенно неуместные в подобном вертепе мысли: «Так, гаврики, что приуныли? Прощайтесь со своими старыми наседками (это он так обозвал детдомовских воспитательниц) и бегите знакомиться с новыми. И чтобы я вас здесь через две минуты не видел!». Мы со всех ног бросаемся в здание, где нас уже ждут местные надзирательницы. Наша жизнь в интернате началась…

Сопровождаемые взрослыми, мы поднялись на четвертый этаж, по которому уже бегали какие-то ребята, свезенные в эту школу из множества других детских домов. Все они вскоре должны были стать моими одноклассниками. «Дети, подойдите ко мне!» – раздался повелительный голос нашей новой воспитательницы, весьма тучной, не в меру упитанной женщины, очень похожей на домработницу из популярного советского мультфильма «Малыш и Карлсон».

«Дети, меня зовут Раиса Борисовна – почти ультимативным тоном заявила нам эта Фрекен Бок. – Повторяйте за мной по слогам: Ра-и-са Бо-ри-сов-на!». Казалось, ей доставляло большое удовольствие заучивать вместе с нами свое имя и отчество. Спустя несколько минут, вполне удостоверившись в том, что мы стали скороговоркой произносить все, что от нас требовалось, дотошная воспиталка прервала тренировку нашей памяти и, изобразив на своем лице некое подобие улыбки, изрекла: «А теперь моем руки и строимся на обед».

Но, прежде чем мы попробовали интернатской баланды, Раиса Борисовна коротко и очень энергично рассказала нам о тех порядках, которые она для нас установила: «Дети, зарубите себе на носу: отныне вы всегда и везде будете ходить исключительно строем! Любые передвижения по интернату – будь то столовая, баня или медпункт – только с моего непосредственного разрешения! Баловаться и шалить я вам не позволю – имейте это ввиду! За каждое нарушение вы будете наказываться, и наказываться очень строго!».

Ее речь сразу же отбила у меня весь аппетит перед едой. «Как же так, – думал я, – воспитатели, утверждая, что мы должны вести себя хорошо, в конечном итоге, делают нам только плохо, потому что в их понимании мы должны забыть про все радости озорного детства и просто сдохнуть от тоски – что же в этом хорошего?! Эти странные взрослые почему-то считают, что если дети проводят свой день счастливо – прыгают, бегают, играют – то они тратят время впустую и только из учебы и соблюдения режима можно извлечь хоть какую-то пользу для себя. Но ведь большей глупости и придумать нельзя!».

Но Раиса Борисовна не слышала этих моих горьких размышлений – она, еле сдерживаясь, чтобы не заругаться матом, выстраивала наш класс для похода в столовую. «Эй ты, мальчик, черт бы тебя побрал! Становись вот за этой девочкой. Ты что, идиот, русского языка не понимаешь?! Мозгой туды, говорю!» – это выражение означало у воспиталки, что каждый во время движения должен был смотреть в затылок впереди идущего и, таким образом, выдерживать общий строй. Наконец, ей удалось соорудить что-то, навроде траурной колонны – к тому времени мы уже, кажется, окончательно поняли, как нам с ней «повезло» и не обольщались насчет своего будущего. «Три четыре – на выход!» – громко рявкнула Раиса Борисовна и мы с кислыми рожами захваченных в плен солдат начали спускаться по лестнице в интернатскую столовую.

Трапезная, в которой столовались детдомовцы, представляла из себя довольно затрапезную общепитовскую столовку, отделенную от кухни длинной перегородкой с едва заметным окошком для выдачи блюд. В большом, тускло освещенном зале стояло где-то с полсотни столов, за каждым из которых, сосредоточенно орудуя ложками, разместилось по несколько воспитанников. Несмотря на такое большое количество детского народу, в столовой было на удивление тихо. Слышалось только дружное чавканье, перемежаемое звуками довольных рыганий и коротких реплик воспиталок, напоминающих ученикам: «Когда я ем, я глух и нем!».

Мы выстроились длинной очередью к раздаче и терпеливо ждали, когда, неприлично отожравшаяся на детдомовских харчах, повариха плеснет нам в тарелки немного супа. «Следующий! – кричит недовольная чем-то стряпуха, а ты уже должен занять свое место за столом и без промедления начинать уничтожать выданную тебе порцию, поскольку любая, даже не самая большая задержка, может стоить тебе целого обеда.

Где-то минут через десять Раиса Борисовна строго посмотрела на часы и зычно скомандовала: «Обед закончен. Встали и пошли!». Разумеется, ее нисколько не волновало, успел ли воспитанник «уговорить» все положенные ему блюда, или ограничился только первым, оставив на столе недоеденное второе и компот. Вот почему впоследствии я никогда не елозил в задумчивости ложкой по тарелке и не считал мух на потолке, как делали это некоторые мои одноклассники. Интернат научил меня кушать очень быстро, почти не пережевывая, иначе просто останешься голодным. Я до сих пор от этой дурацкой привычки избавиться не могу.

Мы еще поговорим об интернатской столовой и тех «деликатесах», которые детдомовцы там поглощали, а пока перенесемся обратно на наш этаж под немигающим оком грозной воспитательницы. После обеда Раиса Борисовна продолжила «учить нас жизни» и муштровать самым беззастенчивым образом. Видимо, она хотела, чтобы мы сразу и навсегда вбили в наши черепушки понятие о дисциплине. Раиса Борисовна очень любила порядок, в особенности – порядок тюремный. В ней явно умерла (хотя почему же умерла – жила и здравствовала!) безжалостная надзирательница.

Была бы ее воля, она бы с удовольствием заставила нас ходить с руками, сцепленными за спиной, как маленьких зеков, но это могло вызвать ненужные пересуды и кривотолки, а потому нам было велено всегда держать руки по швам, чтобы мы, чего доброго, не учинили с их помощью какого-нибудь безобразия. «Я должна знать и видеть каждый ваш шаг!» – стращала нас Раиса Борисовна, а я все никак не мог понять: «Ну, зачем она устанавливает такие жесткие порядки? Или забыла, что и сама когда-то была ребенком? Неужели ей не хотелось в нежном возрасте хорошенько оттопыриться и пошкодить? Хотелось, конечно! И наверняка ведь хулиганила не хуже нас. Но, со временем, превратилась в старую, разжиревшую от лени тетку, которая хочет загубить наше детство!».

Уже вечером, после ужина Раиса Борисовна все тем же неизменным строем отвела нас в спальню. Это была не очень большая по размерам комната, с окнами без занавесок, в которую каким-то чудом втиснули штук пятнадцать заржавевших железных коек. Там же уместилось и несколько поломанных деревянных стульев, на которые мы должны были складывать свою одежду. Больше никакой мебели в спальне не было.

Раиса Борисовна указала каждому из нас, на какой кровати он будет отныне спать, пообещала оторвать ноги любому, кто только попробует до утра выйти из палаты и выключила в комнате свет. «Хорошенькое начало! – подумал я, ворочаясь под колючим одеялом, – И как меня только занесло в эту дыру?!». Спать не хотелось. Какое-то тяжелое чувство безысходной тоски накатило на меня и не давало сомкнуть глаз. Я горестно вздыхал, пытаясь прогнать невеселые мысли.

Вдруг прямо рядом со мной раздался какой-то подозрительный скрип – я приподнялся на локтях и стал напряженно вглядываться в темноту. На соседней койке кто-то, что есть силы, мотал своей головой из стороны в сторону. Я тихо окликнул его: «Ей, парень, ты что делаешь?». Но он не слышал меня, продолжая биться во сне башкой о железные прутья кровати. Мне стало немного жутковато. «Еще психов здесь не хватало!» – подумал я и решительно дернул взбесившийся «маятник» за плечо. «А, чего?!» – вскочил он спросонья. «Ничего, – ответил я, – ты нафига дергаешь головой в разные стороны?». «Я? Я не дергаю!». «Ну, заливай мне! Как же ты не дергаешь, когда я сам это видел?». «В самом деле, видел?». «Ну, конечно! Ты только что чуть кровать не сломал!». Парень расстроено почесывал репу, не зная, что на это ответить.

Неожиданно мне пришло в голову, что я тоже могу своей бестолковкой расхреначить, к чертям собачьим, железную кровать – мы же не имеем возможности контролировать себя, когда спим. Эта мысль меня чрезвычайно озадачила, и я снова обратился к своему соседу: «Слушай, тебя как зовут?» – «Сережей». – «Хорошо, ты не мог бы дождаться, пока я засну, и посмотреть, не качаюсь ли я? Если увидишь, что качаюсь – стукни чем-нибудь как следует по голове, чтобы я проснулся, ладно?». «Да-да, конечно! Ложись спать – я подежурю», – заверил меня мой новый товарищ. А я так разволновался от всего пережитого, что никак уснуть не могу. Серега напротив лежит – глаза таращит. Ждет, когда же я отрублюсь. А мне все сон нейдет. Наконец, он сам впал в дрему и снова принялся качать головой направо и налево! Я плюнул с досады и тут же забылся глубоким сном. Так закончился мой первый день в интернате.

Уже много позже, будучи взрослым, я узнал, что, когда обычному ребенку плохо или страшно, его мама берет малыша на руки, и нежно покачивает, стараясь побыстрее убаюкать. В случае же с детдомовским карапузом ничего подобного не происходит, ведь мамы у него попросту нет. И тогда он сам начинает раскачиваться из стороны в сторону, пытаясь таким образом хоть как-то себя успокоить. Лично я не помню, чтобы я качался в кровати – наверное, подобные странности в поведении закончились у меня еще в детском доме, но некоторые сироты «грешат» этим и в более старшем возрасте.

Правда, у меня была другая, не менее скверная привычка. Я, подобно медвежонку, залегающему в зимнюю спячку, отходя ко сну, зачем-то сосал лапу. Слава богу, не чужую, а свою. Помню, засуну большой палец – не ноги, разумеется – вместе с наволочкой в рот и сосу, как соску! Видно, у меня ее рано отобрали, вот я и стал тащить в рот, что ни попадя. Чего только воспитательницы не делали, чтобы отучить меня от этого дурацкого пристрастия – и зеленкой палец мазали, и отрезать его грозились – ничего не помогало! А потом вдруг как-то само собой отпустило. Поумнел, наверное.

На следующий день выяснилось, что у нас есть еще более серьезная проблема, нежели сосунки, типа меня, или качающиеся в кроватях «маятники». Мы почувствовали ее по характерному запаху жуткой вони, доносящемуся из самого глухого угла спальни. Там, в собственной моче, уже плавал маленький зассанец Петька Рыданов. И ведь не плохой был парень: огненно-рыжий от природы, страшно застенчивый и конопатый, он был явно не из тех, кто стал бы убивать своего дедушку лопатой. Но его постоянное стремление устроить маленькое наводнение в собственной кровати надолго отравило нам всякую радость от встречи нового дня. Попробуйте-ка получить удовольствие, когда вам каждое утро приходится вдыхать такие миазмы, будто кто-то пихает ватку с нашатырем прямо под нос!

Как только разъяренная Раиса Борисовна бедного Петьку от ссанья не отваживала: и мокрыми простынями его била, и ужина перед сном лишала, и на одной клеенке без матраса спать на железной сетке оставляла! Ничего не помогало – Рыданов продолжал каждый день распространять по палате чудовищное зловоние. «Ну, что мне с тобой делать, бессовестная скотина?! Когда ты уже, наконец, утонешь в своей моче, рыжий черт?!» – в отчаянии всплескивала толстыми руками Раиса Борисовна. – В отдельную же палату тебя, зассыху такую, не положишь! Да и нет у меня отдельной палаты!».

Рыданов портил матрасы и простыни с такой удивительной периодичностью, что даже у меня закралось подозрение: а не издевается ли он над всеми над нами?! «Может быть даже – думал я, – он получает удовольствие от того, что мы задыхаемся по утрам?!». Однажды я подошел к нему и как можно более доверительным тоном спросил: «Слушай, Петя, а почему бы тебе и вправду не перестать ссаться по ночам? Ведь это же так просто – прекратить гадить под себя! Ты что, не можешь сдержаться что ли?». «Не могу», – с невыразимой печалью в голосе отвечал мне Петька. – «Знаешь, сколько раз я давал себе обещание не делать этого? Пытался даже не спать по ночам. Но как только засну – мне сразу снится унитаз, да так явственно, что я не могу в него не сходить!».

«Ну, хорошо хоть не срется!», – подумал я, отходя от Петьки и, как это обычно бывает, накаркал. На следующую же ночь Рыданов обкакался! Уж не знаю, нарочно ли он это сделал или к нему, как в том анекдоте, гномик во сне приходил со словами: «Пописал? Ну, тогда давай и покакаем!». Помню только, что проснулись мы от едкого, все выжигающего запаха – будто кто-то пустил по комнате удушливые газы! Судорожно зажав пальцами носы, мы стали выскакивать из палаты. Этот инцидент переполнил чашу терпения Раисы Борисовны – ее буквально трясло от бессильной ярости! Пообещав Рыданову разорвать его «бесстыжую сраку», она выставила кровать Петьки в коридор, и он спал там один, как изгой, на протяжении очень долгого времени…

Спустя где-то пару недель после всех этих волнительных приключений наступило 1 сентября, ради которого, собственно, нас и привезли в интернат. Надвигалась страшная в своей слепой беспощадности школьная пора. С утра мы были согнаны на торжественную линейку, посвященную этому знаменательному событию – все-таки, чего не говори, а первый раз топали в первый класс! В принципе, линейка эта ничем не отличалась от аналогичного мероприятия, проводимого в обычной школе. Ну, разве что, мы пришли на нее без взволнованных и счастливых родителей и не дарили цветов своей первой учительнице, поскольку взять их нам было неоткуда.

А так все было, наверное, как всегда и везде: стоял погожий сентябрьский денек – в глаза ярко светило подсмеивающееся над нами солнце! На душе вместо надоевших до тошноты кошек весело скреблись озорные чертенята! Под проникновенные слова очень популярной в то время песни «Школьные годы чудесные», нас в новой, с иголочки, ученической форме вывели на гаревый пятачок перед зданием интерната, где уже переминались с ноги на ногу все его триста спартанцев – простите, воспитанников. Учительницы строго поправляют, одергивают разбаловавшихся ребят, устанавливается тишина.

Вперед из группы высокопоставленных педагогов выходит директор Александр Григорьевич – на лацкане его пиджака поблескивает медаль, сообщающая всем присутствующим, что ее обладатель является заслуженным учителем школы. Он произносит краткую приветственную речь, звучат хлипкие, еле слышные аплодисменты. За ним в строгой последовательности выступают завуч и перзам по воспитательной работе. Они вдохновенно выкрикивают в пустоту целый перечень каких-то совершенно бессмысленных для детдомовцев утверждений о пользе учебы. Затем слово предоставляется кому-то еще – все, официальная часть закончена.

Наша учительница Елена Николаевна (подробный разговор о ней еще впереди) подталкивает нас, малышей-первоклассников, к микрофону. Мы, путаясь от волнения, сбивчиво произносим некие приличествующие столь пафосному моменту стихи, которые перед этим знаменательным днем она с завидным упорством вбивала в наши головы. От такого нескладного выступления ее всю аж перекосило! Но праздник продолжается.

К нашему 1 А классу подходит здоровенный десятиклассник – после недолгого осмотра он выбирает самую легкую на вид девочку и, протянув ей колокольчик с большим красным бантом, сажает первоклашку на плечи. И тут торжественную тишину линейки вместо радостного звона колокольчика нарушает жалобный сдавленный писк – это девочка, не удержавшись на спине плохо державшего ее старшеклассника, упала и воткнулась головой прямо в землю!

Все произошло так быстро, что на несколько секунд все опешили, а потом бросились помогать несчастной крохе. «Ах ты, кретин проклятый!» – кричали воспитательницы сразу как будто скукожившемуся в размерах и совершенно потерявшемуся десятикласснику. – Ты что, ребенка поднять не можешь, дурья твоя башка?!». Разъяренных училок словно подменили – еще минуту назад они стояли с фальшивыми улыбками на своих лицемерных рожах, а сейчас были готовы растерзать человека за то, что он оказался таким неуклюжим.

Одним словом, 1 сентября было безнадежно испорчено! Если бы я был постарше, то уж наверняка бы решил, что это плохой знак на будущее, но в детстве мне еще не приходило в голову связывать все эти вещи воедино. Так или иначе, меня все равно переполняла вполне законная гордость – ведь по всем выкладкам выходило, что теперь я не просто какой-то малолетний хмырь, а самый, что ни на есть, настоящий первоклассник. «Вот, – думал я, – когда-нибудь мне тоже посчастливится стать десятиклассником, и однажды таким же погожим сентябрьским деньком я посажу себе на плечи первоклашку, которая будет залихватски трезвонить в школьный колокольчик – и уж, конечно, ее не уроню!».

Глава 5

«Буквы разные писать тонким перышком в тетрадь»