Головастик из инкубатора. Когда-то я дал слово пацана: рассказать всю правду о детском доме

В ту же секунду увидев выражение лица «дяди Коли», – а оно ничего хорошего не предвещало, – мы поползли за ближайший куст. Но было слишком поздно! Львиное рычание потерпевшего застало нас как раз в тот момент, когда мы лихорадочно пытались вытолкнуть друг друга из единственного убежища.

Спустя немного времени, мы уже сидели в вожатской Николая Васильевича. Вернее, сидел только я, а братья Зарудины стояли с подушками на вытянутых руках и не смели засмеяться. Хотя обстановка того стоила. Вожатый Коля, злобно гримасничая и непрерывно жестикулируя, заставил меня написать приблизительно следующее заявление:

«Начальнику пионерского лагеря «Солнечная поляна» (фамилию за давностью лет не помню). Я, Олег Сукаченко, прошу выгнать меня из лагеря, так как я, такого-то числа сего года, обкидал вожатого первого отряда Николая Заболотного обломками кирпичей, и чуть было не пробил ему голову! Считаю подобное поведение недостойным звания октябренка и настаиваю на своем безусловном отчислении из «Солнечной поляны». Никаких претензий к администрации лагеря не имею. Дата, подпись».

«Но это же ложь!» – пытался поначалу протестовать я. – «Никаких кирпичей не было! Мы бросались в вас обычной землей!». «Поговори мне еще!» – прикрикнул на меня дядя Коля, но я продолжал возмущаться: «Мне что, больше делать нечего, как писать на себя закладную?!». «А у тебя нет другого выхода! Коль скоро ты, маленький гаденыш, научился шкодничать, привыкай и отвечать за свои поступки!».

В общем, мне пришлось подчиниться грубой силе и возвести на себя всю эту немыслимую напраслину! Затем, ощутив тяжесть вожатской подушки, я понял, почему так нетерпеливо переминались с ноги на ногу мои несчастные сообщники. А они, с большим облегчением опустив этот груз, дрожащими руками написали по точно такому же заявлению на брата.

Из лагеря нас, разумеется, не выгнали, а вот на перевоспитание в 1 отряд к вышеупомянутому дяде Коле все же отправили. Но нет худа без добра! Помню, с какой любовью и нежностью встретили нас там старшие девчонки-пионерки. Они принялись всячески опекать «без вины виноватых малышей», и весь остаток лета мы жили с ними, как у Христины за юбкой…

Как это не покажется странным, но мне нравилась та особенная минута, когда я после долгого отсутствия возвращался из пионерского лагеря к себе домой. Интернат, конечно, не был в строгом смысле домом – никакого уюта, доброжелательности и уж тем более любви там отродясь не наблюдалось.

Но все равно это щемящее ощущение пусть и не совсем родных, а все-таки своих, близких стен присутствовало. Что не говори, а я к ним привык, со временем они стали мне даже не безразличны. Так, наверное, уголовник, просидевший всю жизнь в тюрьме, с ностальгией вспоминает о ее решетках.

Вроде и не за что было любить детдом, но вот ты идешь к нему по чуть припорошенной осеней листвой дорожке, вдыхаешь запах свежеокрашенных корпусов, слышишь приветственные возгласы своих друзей, которых не видел целое лето, и по которым успел соскучиться, и тебя вдруг накрывает такая теплая волна эйфории, что в горле начинает першить. Ведь было же, было даже в этом суровом заведении, не терпящим сентиментальности, что-то хорошее, милое твоему сердцу и дорогое!

Я знал, что вскоре это чувство пройдет, и все мы окунемся в самую обычную, серую детдомовскую жизнь, где нет места ни ласковому слову, ни добрым мыслям. Но всякий раз потом, приезжая из лагеря, я пытался поймать, уловить это настроение, которое испытал однажды. После разлуки с интернатом мне хотелось вызвать его на откровенность, пробудить в нем человеческие чувства, но он только лязгал железными засовами в ответ и все больше ощетинивался решетками.

Глава 13

Пролетая над гнездом психушки

    Из народного творчества

Когда я был маленький, я думал, что никогда не умру. Вернее, я даже не знал, что смерть существует. Мне казалось, что раз уж я родился, то буду жить вечно. Также будет светить солнышко, зеленеть травка и добрая нянечка (про злую мне думать не хотелось) все также будет читать нам сказки, и класть конфеты под подушку. Такой представлялась мне жизнь.

Какого же было мое потрясение, когда я узнал, что все люди смертны, что всех нас ждет одинаковый и неминуемый финал, и мы появляемся на свет лишь для того, чтобы умереть! Это был первый серьезнейший удар в моей жизни, если, конечно, не считать все предыдущие. Целую ночь я мучился, с ужасом представляя, как я вырасту, состарюсь и, в конце концов, умру…

«Как это я есть, есть, есть и вдруг – меня нет?!» – обескуражено размышлял я. – «А куда денутся мои руки и ноги? Сгниют в земле?!». От этих мыслей становилось еще горше. «И что, я совсем ничего не буду видеть, и даже слышать? И от меня ничегошеньки не останется?! Так, где же справедливость, спрашивается?!».

Меня вдруг с головой накрыла страшная мысль о зияющей где-то пустоте, в которую я должен буду провалиться, как в таинственное «никуда» – жуткое, по моему тогдашнему разумению состояние, уготованное человеку после смерти. И мне стало безумно жалко себя – такого маленького и беспомощного, который, не успев еще начать жить, уже должен переживать по поводу того, как ему умирать.

Но больше всего меня поразило то, что даже после моей смерти жизнь на земле не собирается останавливаться и капитулировать. На смену одним людям обязательно народятся другие – только меня уже не будет. Я никак не мог понять, это что же получается: «Я умру – а все останутся?!». Согласитесь, здесь было от чего расстроиться и огорчиться! Далее на столь мрачные темы я уже думать не мог, поскольку это было недоступно моему детскому сознанию.

Утром, когда солнечный свет залил спальню, я немного приободрился. Во-первых, эта мерзкая старуха смерть придет еще не скоро! Сейчас мне только шесть лет, а жить я буду до ста – так мне сказали взрослые (человек живет век). Во-вторых, к тому моменту, как она постучится, я уже вырасту и ничего бояться не буду (взрослые бесстрашные). Ну а, в-третьих, мы сегодня будем лепить радостные фигурки людей из пластилина. Так что, жизнь продолжается!

Уже много позже, проезжая однажды случайно мимо какого-то кладбища, я подумал: а какую эпитафию мне хотелось бы обнаружить после смерти на своем могильном камне? Чему-нибудь простому, типа «Любим, помним, скорбим» я бы все-таки умиляться не стал – слишком заезжено и банально это смотрится. Может лучше «Не поминайте лихом!» или «Скоро увидимся!»?

Потихонечку развеселившись, я начал придумывать всякие лаконичные и смешные надгробные строки, которые очень подняли мне настроение. Загибаловка уже не казалась мне таким стремным делом, и это, на мой теперешний взгляд, самое правильное отношение к тому, чего, увы, не миновать. Ведь как верно заметили еще наши предки: «Пока мы есть – смерти нет. Когда она придет – нас не будет»!

Одним словом, мое отношение к смерти с тех пор кардинальным образом изменилось. Я уже не цепенею от мысли, что «может быть и скоро мне в дорогу бренные пожитки собирать». Зато у меня появились другие вопросы: «Ради чего я живу? Зачем вообще нам дарована жизнь – этот бесценный подарок небес?». Очень не хочется, знаете ли, чтобы в прощальную минуту обо мне сказали: «То, что этот человек умер, еще не означает того, что он жил»…

Но вернемся к нашему повествованию. Во втором классе я вдруг резко слетел с катушек. То ли от того, что мне стало страшно скучно учиться (ведь я уже все, как мне тогда казалось, знал), то ли по причине моего строптивого и вспыльчивого характера, но я начал в наглую дерзить откровенно ненавидящей нас училке – Елене Николаевне.

Она также, как и воспиталка Раиса Борисовна, не стеснялась озвучивать свое истинное к нам отношение. Это вообще был, как я теперь понимаю, такой педагогический прием в интернате – оскорблять детей считалось делом не только само собой разумеющимся, но и необходимым. Наверное, для того, чтобы мы никогда не забывали, какими редкими мудаками с рождения являемся.

Елена Николаевна, надо признать это прямо, вела свои уроки довольно эмоционально. «Тупицы» у нее было самое ласковое для нас слово. Она все время орала, бегая по классу, после чего, подустав от своих же криков, говорила нам, своим ученикам: «Нет, ну это невозможно просто работать! Вам же что в лоб, что по лбу – все едино! И кто вас только, таких уродов, понарожал?!». Уроды сидели и понимающе улыбались. Они уже привыкли к подобному обращению и их мало что смущало.

Вечно чем-то недовольная Елена Николаевна очень любила вызвать какого-нибудь ученика к доске и начать его публично унижать перед всем классом. Типа: «Вы только посмотрите на этого бестолкового идиота! Мало того, что тупой, как пробка, так еще и сидит, ушами хлопает! Ты вообще, учиться собираешься, дебил конченный?!».

Перед глазами всплывает весьма распространенная в мои школьные годы картина: строго поглядывающая на нас Елена Николаевна ходит по классу и диктует диктант. В руках у нее увесистая деревянная линейка, которую она, если того требует обстановка, незамедлительно вводит в действие, в качестве убедительного аргумента.

Кстати, линейка, на которую мы с таким уважением смотрим, у Елены Николаевны уже третья (с начала года) – две предыдущих она благополучно сломала о наши спины. Вот и сейчас, сверкнув в воздухе, как саблей, своей длинной линейкой, училка обрушивает ее на чью-то многострадальную спину. Классический удар! А злобная преподавательница идет дальше, зорко оглядывая все вокруг. Урок продолжается.

В другой раз Елена Николаевна, напротив, требовала от нас абсолютной, мертвой тишины. «Считаю ровно до трех! Заткнулись все, дегенераты! Я должна слышать, как пролетает муха в классе!» – кричала она нам. Все тут же испуганно замолкали, переставая шептаться и даже забывая дышать.

И тут я взрывался от дикого возмущения и резким ударом ноги переворачивал парту, которая с невероятным грохотом летела на пол! Представляете, какое ошеломляющее впечатление производило это на нашу мучительницу? Елене Николаевне хотелось насладиться пролетом мухи, а какой-то малолетний дятел устраивал ей полет парты!

Я и сейчас не смогу объяснить, зачем я это делал. Может и вправду был редким придурком, как она всегда утверждала, а скорее всего, во мне просто таким, довольно своеобразным, если не сказать экзотическим способом, проявлялось чувство собственного достоинства и тяга к справедливости. В конце концов, должен же был кто-то дать понять этой дуре, что она не права!

Вообще отличительной чертой моего характера с самого раннего детства было невероятное упрямство. Будучи по природе своей бунтарем, я терпеть не мог подчиняться, и любая попытка стреножить меня приводила к печальным результатам. Как бы то ни было, мои неоднократные усилия с помощью летающих парт хоть как-то раскрепостить запуганный класс, заставить ребят вспомнить о самоуважении, оканчивались для меня весьма плачевно.

Елена Николаевна сначала вздрагивала, пару секунд ошарашено смотрела на меня, а потом очень резво подбегала и со всего размаха лупила учебником по голове – на крепость линейки она уже не надеялась. «Я тебе, сука, сейчас покажу, как уроки срывать!» – истерично визжала училка, продолжая охаживать меня всем, что только не попадалось ей под руку.

Страшно вспомнить, сколько о мою бедную репу было разбито линеек, пеналов, учебников и даже книжных полок! Все оказалось без толку – такая наука мне не давалась. И, в конце концов, меня, как неисправимого хулигана, подающего дурной пример окружающим, было решено отправить на перековку (куда бы вы думали?) в детскую психиатрическую больницу, именуемую в просторечии, психушкой!

Надо сказать, что в советское время это было обычным, чуть ли не житейским делом. Стоило какому-нибудь детдомовскому ребенку начать проявлять свой характер и перестать соблюдать установленный в интернате порядок, как его тут же оформляли в психушку. Типа, пусть полежит там, в окружении таких же, как и он, раздолбаев! Подумает над своим поведением! Такая, знаете ли, изощренная педагогическая месть, трусливое и подлое наказание со стороны всемогущих взрослых маленькому бунтовщику за его своеволие и непокорность…

Я уже писал выше, что «учительница первая моя» была редкой мерзавкой, и как бы жестко это ни звучало, другого слова подобрать, к сожалению, не могу. Мало того, что она постоянно избивала нас в классе, так еще и отправляла самых неугодных ей в психушку, возведя эту порочную практику в целую систему физического и морального давления на учеников.

Елена Николаевна все время пугала нас: «Будете плохо себя вести – поедете у психов слюни подтирать!». И очень часто претворяла свои угрозы в жизнь. Таким образом, она добивалась, как ей казалось, должного послушания, да и просто «отдыхала» от ребенка, который, по ее мнению, доставлял ей слишком много хлопот.

Я не думаю сейчас о себе – меня жизнь только закалила, но когда я вспоминаю, как много нормальных, в общем-то, детдомовских ребят сгноили по психушкам только потому, что каким-то сволочам не понравилось их поведение или оценки в школьном журнале – мне хочется спросить у этих, так называемых педагогов: «Вы вообще понимаете, что совершали должностные преступления?!».

Воспиталки никогда напрямую не говорили детям, что отправляют их в психбольницу. Обычно все это камуфлировалось под «поездку в санаторий» и детдомовцы, громко визжа от радости (отдых в настоящем санатории казался им пределом всех мечтаний!) сами бежали в автобус, который отвозил их в пыточную! Спустя какое-то время ребят возвращали обратно в интернат, и смотреть на них было страшно…

Раздувшиеся от напичканных в них лекарств, заторможенные и не реагирующие на внешние раздражители, с абсолютно отсутствующим, бессмысленным взглядом и заплетающимся языком, они больше походили на каких-то «овощей», нежели на людей – «отдохнули», одним словом! Проходило достаточно долгое время, прежде чем пацаны возвращались из этого, совершенно невменяемого состояния, в свое обычное, нормальное расположение духа.

Интересно, что когда меня привезли в желтый дом, то никаких других ребят, кроме детдомовских, там не было. Вы спросите, почему? Да все по той же причине – потому что за сирот заступиться некому! Вот и набивали ими психушку, как бочку селедкой. С точки зрения сегодняшнего дня, заточение нормальных детей в столь жестоком и мрачном месте – есть ни что иное, как нарушение прав ребенка, противозаконное издевательство над ним! Но кто тогда вообще думал о правах ребенка, тем более, лишенного попечения родителей?..

Загреметь в психушку, в принципе, мог каждый. Ссышься по ночам или не в ладах с учебой – будь готов к вполне вероятной «госпитализации». Ну а уж мне, человеку, который восстал против злобной учительницы, сам Кащенко велел прибыть на диагностику. Честно говоря, у нас чуть ли не четверть ребят прокатилась в этот «санаторий» – притом, что никто из них психом, конечно же, не был – максимум хулиганом.

Хорошо, допустим, я и в самом деле грубил Елене Николаевне, ломал парты и кричал, что засуну указку ей в жопу, если она не перестанет издеваться над нами. Но вместе со мной в психушку отправили паренька, который просто хотел убежать из интерната. Воспитатели посчитали, что это – какая-то нездоровая фигня, которую надо лечить уколами. И действительно, какой нормальный ребенок будет мечтать скрыться от таких хороших учителей?..

А помните того малахольного мальчика Сережу, который качался из стороны в сторону на своей кровати и бился головой о ее железную спинку? Так вот, он вообще из психушки не вылезал – таким образом из него пытались вытравить эту дурную привычку. Был, правда, у Сережи еще один грех. Однажды он умудрился избить девочек, которые, поймав божью коровку, как обычно загадали ей: «Улети на небо, принеси нам хлеба, черного и белого, только не горелого!». Бедные девочки и представить не могли, что у парня, который случайно оказался рядом с ними, фамилия как раз была – Горелый. За что и поплатились.

Но перенесемся в обитель несчастных психов, и тех, кому назначено было ими стать. Из нашего интерната туда привезли целую группу отъявленных хулиганов, которых еще только предстояло как следует обломать или, другими словами говоря, привести в полное соответствие с требованиями интернатского общежития…

Помню, что при входе в психушку была установлена старая деревянная лошадка-качалка. Никогда до этого не видавший такой большой игрушки, я сразу же без спроса вскарабкался на нее и радостно закричал: «И-го-го! Тыгы-дык! Тыгы-дык!». Встречавшая нас врачиха тут же решила, что я – долбоеб, да еще и с припиздью. То есть – ее пациент!

Она схватила меня за руку и стащила с лошадки, а затем, поставив прямо перед собой, спросила: «Ну-ка, расскажите, молодой человек, как вы себя чувствуете?». Я простодушно ответил ей, что, хреново, пояснив при этом, что меня обещали отправить на отдых в санаторий, а привезли зачем-то сюда, в больницу. Она окинула меня долгим, испытующим взглядом, как смотрят обычно психиатры на своих жертв. Дескать, «знаем мы вас, ебанутых». А сами-то, если разобраться, ебанаты еще те! (Эх, не получается у меня писать об этом без мата).

Ведь в психушке, как известно, кто первый халат нацепил – тот и доктор. Хотя, на самом деле, врачи там куда хуже пациентов! Они что, не видели, как горемычных детдомовцев намеренно загоняют в больницу, чтобы мучить и пичкать их запрещенными препаратами? Видели, конечно! Но считали, что все это в порядке вещей, что так оно и должно быть…

В первый же день медсестра заявила, что «пора бы поставить укольчики», и я, не ожидая подвоха, спокойно лег на кушетку. Она вкатила мне несколько кубиков какого-то «лекарства», после чего ноги мои налились свинцовой тяжестью, а в голове неприятно зашумело. В следующий раз, памятуя о том, какие отвратительные ощущения у меня вызвали уколы, я наотрез отказался их делать! В ту же секунду две жирные санитарки, стоявшие наготове, принялись выламывать мне руки!

Я пытался, конечно, сопротивляться и кричать, но что мог поделать с тремя монструозными тетками маленький второклассник?! Эти страхолюдины быстро скрутили меня, привязали за руки и за ноги к кровати, и всадили в жопу еще один, очень болезненный, укол! Через несколько дней я уже не мог сидеть нормально, потому что задница моя буквально горела от боли, а на месте уколов образовалась кровяная корка…