Красотки кабаре

Последние слова были вызваны тем, что его собеседник принялся лихорадочно листать ту брошюру, которую держал в руках, – это было основополагающее сочинение сиониста Герцля «Еврейское государство».

И тут случилось неожиданное. Вульф и Сильверстоун отчетливо услышали, как художник, прекратив свою работу, прошипел сквозь зубы: «Проклятые жиды!» – добавив к этому грязное немецкое ругательство.

Эти слова услышали и оба еврея. Тот, что листал книгу, замер, вскинул голову и, гневно сверкая огромными черными глазами, подлетел к художнику.

– Что вы сказали?

– Чем скорее вы уедете в Палестину, тем лучше будет для всех честных немцев, – негромко, но с ненавистью произнес художник. – Проваливайте и не мешайте мне работать!

– Эту грязную мазню вы называете работой?

Художник вспыхнул и вдруг проворно мазнул еврея по лицу кистью, оставив широкую ярко-зеленую полосу краски поперек огромного семитского носа. Сионист не остался в долгу, хлестнув художника по щекам «Еврейским государством».

После этого и кисть, и брошюра полетели на землю, но, прежде чем противники сошлись врукопашную, откуда-то издалека донесся полицейский свисток. Оба замерли, обернувшись на быстро приближающегося жандарма.

По просьбе последнего Вульф и Сильверстоун, оказавшиеся рядом, проследовали в участок, чтобы дать свидетельские показания. Именно в процессе разбирательства Вульф и узнал фамилию художника, которая теперь всплыла в его памяти, – Гитлер.

* * *

Лорд Сильверстоун встретил Вульфа на редкость приветливо:

– Рад вас видеть, мой дорогой русский друг. Кофе, виски, токайского, рейнвейна, сигару?

– Благодарю вас, – кивнул Сергей. – Бокал рейнвейна.

Полчаса назад он позвонил из кафе англичанину, и тот пригласил его к себе.

– Как идут дела с вашим эссе о Гейне? – отдав распоряжение слуге, поинтересовался Сильверстоун.

– Неплохо, скоро заканчиваю. – Вульфу было стыдно признаться в том, что из-за бурных событий последних дней он практически забросил всю свою литературную работу. – Вы читали сегодняшние газеты?

– Разумеется, читал, – кивнул Сильверстоун, раскуривая сигару. – А какие именно новости вы хотели бы обсудить – политические, культурные, криминальные?

– Убийство Берты Тымковец.

– А, вы имеете в виду того художника-антисемита, который подрался с молодым сионистом? – сразу догадался собеседник. – Я, кстати, тоже о нем вспомнил, хотя он того и не заслуживает. Отъявленный негодяй и бездарь…

– А о чем вы тогда беседовали с ним в участке?

Вульф обратил внимание, что во время краткой паузы, возникшей в ходе полицейского разбирательства, лорд Сильверстоун о чем-то расспрашивал Гитлера, а тот ему что-то отвечал.

– А, вы это заметили… – широко улыбнулся англичанин. – Я просто объяснил ему, почему у нас, в Великобритании, нет антисемитизма.

– Действительно нет?

– Действительно. Мы, англичане, не считаем себя глупее или бездарнее евреев, поэтому у нас нет перед ними комплекса неполноценности, который бы заставлял их ненавидеть… Кстати, хочу обратить ваше внимание – рейнвейн, который вы пьете, сделан из винограда урожая девятьсот первого года, то есть первого урожая нового века.

– Прекрасное вино, – вежливо похвалил Вульф. – Вы позволите еще один вопрос? Предупреждаю, что он может показаться вам несколько нескромным…

– Какие пустяки! Конечно, спрашивайте. – В прозрачно-голубых глазах англичанина проглядывала скрытая усмешка. Если бы Сильверстоун прищурился, то она могла бы выглядеть зловещей, однако доктор весело улыбался.

– Когда я последний раз выходил из вашего дома, то внизу, в дверях, столкнулся с молодой и очень эффектной дамой. Возможно, это одна из ваших пациенток…

– Мне трудно что-либо утверждать или отрицать, поскольку я не знаю, о ком идет речь.

– Я не уверен, – замялся Вульф, – но мне показалось, что она была похожа на задушенную вчера женщину… фрейлейн Тымковец. Разумеется, я могу ошибаться, поскольку видел лицо той дамы только сквозь вуаль…

– А! – весело воскликнул Сильверстоун. – Так вы проводите независимое расследование и пришли выяснить, не был ли я знаком с убитой?

– Нет… то есть не совсем так. – Вульф понимал, что, затевая подобный разговор, поступается правилами приличия, но уже не мог остановиться. – Дело в том, что я воспользовался вашим последним советом и познакомился с фрейлейн Лукач. Берта Тымковец была ее подругой, и так получилось, что я невольно оказался втянутым в это дело… – И Вульф, не останавливаясь, рассказал англичанину обо всем, что произошло с момента их последней встречи.

Тот слушал очень внимательно, а когда Сергей закончил, невозмутимо пожал плечами.

– Ваша история весьма любопытна, но я, со своей стороны, не смогу добавить к ней никаких пикантных деталей. Я не был знаком с фрейлейн Тымковец, и среди моих пациенток не было молодых дам с похожей внешностью. Возможно, вы действительно видели ее в подъезде моего дома, тем более что весь второй этаж снимает один гусарский офицер.

– А вы равнодушны к женщинам? – не удержавшись, поинтересовался Вульф.

– Практически да, – признался англичанин, нисколько не удивившись этому вопросу. – Я, знаете ли, человек совершенно неэротичный.

– Как это понимать?

– Очень просто – меня не увлекает постельная близость с дамами. Точнее сказать, мне откровенно скучны те любовные игры, которые столь подробно описаны в индийских и китайских эротических трактатах. Любая женщина для меня – только средство утихомирить свое либидо… лишь средство, а не цель, ради которой стоит жить. Возможно, вам будет непросто меня понять, поскольку вы еще молоды и чисто по-русски сентиментальны.

– Мне кажется, что я вас понял.

– Но я недоговорил самого главного. – И англичанин меланхолично затянулся сигарой. – Любовные коллизии – это достояние галантного восемнадцатого века, века напудренных париков, стиля барокко и знаменитых авантюристов, стяжавших себе славу на любовном поприще. Но уже следующий, девятнадцатый век – это век революционной романтики. И войны, и революции этого века затевались романтически настроенными людьми, которые верили в справедливость или мечтали о славе и восхищении красивых дам. Но, увы, – вздохнул Сильверстоун, – на наших с вами глазах этот век подошел к концу и начался циничный двадцатый – век науки и политики, требующий холодной головы и трезвых, аморальных расчетов. Так что мое отношение к женщинам отчасти диктуется и требованиями нашего века… Я вас не слишком утомил?

– Напротив, – живо откликнулся Вульф. – Все это весьма любопытно. Ну, а каким вы видите век двадцать первый?

– Не хочу и думать, – отмахнулся Сильверстоун, – поскольку полагаю, что он будет гораздо более скверным… Хотите еще вина?

Уже выходя от англичанина, Вульф вдруг почему-то озаботился следующей мыслью: а известно ли всезнающему комиссару Вондрачеку о существовании доктора Сильверстоуна?

Глава 9

Усы под подозрением

Сразу же после беседы с русским литератором комиссар Вондрачек направился в кафе «Глюк», расположенное на Альзерштрассе. В этом патриархальном венском заведении, куда, в отличие от кафе центральной части города, еще не приглашали музыкантов, было чисто и уютно. Стулья обиты темно-бордовым плюшем, а стены – коричневыми, разукрашенными под красное дерево панелями. Обойдя кассу справа, можно было пройти в густо прокуренную комнату без окон, освещаемую недавно проведенными электрическими лампочками. В ней посетителей кафе ждали два видавших виды бильярда, три угловых ломберных столика с картами и шахматами да телефонная будка.

Но главной достопримечательностью кафе был его постоянный посетитель, сидевший за четырехугольным мраморным столиком, установленным рядом с печкой. Каждый день, с открытия и до закрытия, этот старый горбатый еврей, в потертом и засаленном сюртуке, постоянно читал, устремив завороженный взгляд в книгу, что-то бормоча себе под нос и слегка раскачиваясь, как раввин на молитве.

Предшественник Вондрачека – комиссар полиции Гартнер, вышедший на пенсию по состоянию здоровья, – сдавая дела своему преемнику, привел его в это кафе и, указывая на странного еврея, заявил следующее:

– В любом деле, где фигурирует хотя бы одна книга, этот человек стоит больше, чем все полицейские эксперты Вены. Он торгует старыми книгами, и зовут его Якоб Мендель.

Это было сказано достаточно громко, так что большинство из присутствующих в кафе оглянулись, зато сам Мендель так и не поднял головы, продолжая упорно смотреть в книгу сквозь старые очки в металлической оправе. В тот день Вондрачеку не удалось увидеть его лица, зато запомнилась пятнистая лысина, похожая на засиженную мухами поверхность бильярдного шара.

Комиссар Гартнер объяснил Вондрачеку, что Якоб Мендель, наделенный феноменальной памятью, держит в ней сведения обо всех книгах, которые только когда-либо издавались в Европе, начиная со времен изобретателя печатного станка Иоганна Гутенберга.