День, когда умерли все львы

Я пнул ногой пыльное донышко от разбитой бутылки. Кусок стекла со звоном прокатился по дорожной корке. Мансур проводил его взглядом и посмотрел на меня с издевательской усмешкой.

– Радоваться ты должен! – сказал мой завистливый друг. – Маловероятно, что в трезвом виде Зухра позволила бы тебе потрогать титьки и поковыряться в пирожке.

– Мансур, между прочим, прав, – прокомментировал Вася Муравкин.

Я оставил их сарказм без внимания, хотя мне было чем крыть.

– Больше всего меня в этой истории печалит тот факт, что никто в селе не помнит имени подруги Маруси, вырвавшейся из лап похотливого Пузрана, а ведь она чуть ли не самый главный персонаж драмы, – сказал пастух, – не сомневаюсь, что даже Зухра – её родная дочь – также не сможет дать ответ на вопрос, как звали её мать?

– Да потому что, хрен такое имя запомнишь, – буркнул Мансур.

Мы прошли мимо стайки детей, играющих с полиэтиленовым пакетом. Ребята подбрасывали мешочек в воздух и поочередно дули на него, не давая упасть на землю. Погода для такого развлечения подходила идеально – ни одно дуновение ветра не мешало легкому пакетику следовать велению маленьких детских ртов. Среди детворы весело хохотали квартет отпрысков четы Зубайдуллиных. Их одинаковые лица с пустыми глазами вселяли суеверный ужас. Братья, единственные из компании, ни на минуту не прекращали ковырять в носу. Игра, на мой взгляд, в самый раз подходила для интеллектуальных способностей маленьких Зубайдуллиных. Дети – наше будущее. Будущее родной Башкирии, которое необходимо беречь, взращивать и всячески лелеять. Словно прочитав мои мысли один из детей-идиотов споткнулся о корягу и комично растянулся на траве. «Инаннен кутаке!», – истошно закричал мальчик и надрывно разрыдался под смех своих товарищей и братьев.

– Вы знали, что якобы у деда Игната был брат близнец? – спросил Вася Муравкин, глядя на стайку злорадствующих детишек.

Я покачал головой, хотя эта информация казалась мне знакомой.

– Не– а, – ответил Мансур, – он же всю жизнь один прожил.

– Сам старик об этом не говорил, хотя любил поболтать, – сказал пастух, – но моя прабабка знала бабку Игната, вроде как даже в каком-то родстве они состояли.

– Здесь все в родстве, – прокомментировал я, – это же Нижний Басрак.

– Ну да, – кивнул Вася Муравкин, проведя кончиком языка по редким усам, – в общем, прабабка рассказывала моей мамке, что у деда Игната был брат и родились они сросшимися.

Мансур присвистнул.

– Первый раз слышу. Сиамские близнецы? – спросил я.

– Вроде того…

– Где они соединялись?

– Вроде жопами, точно не помню, – пожал плечами Вася Муравкин, – мать мне рассказывала, когда я был совсем маленьким.

Я почувствовал, как ускорилось моё сердцебиение. Сросшиеся Близнецы… Я потряс головой, пытаясь избавиться от дрожи и одолеть чувство дежавю.

– И что? – спросил я.

– Ну, мать умерла при родах, – продолжил пастух, – Агафья Петровна, по настоянию папаши Игната, попыталась разделить близнецов. Один не выжил.

– Вранье это все, – сказал Мансур, – такое только в сказках бывает. И прабабка твоя была сумасшедшей. Дай папироску.

– По крайней мере, все точно знают, что мать Игната отдала богу душу, рожая сына, – ответил Вася Муравкин, доставая из кармана пачку папирос, – потому что как только у нас в селе какая баба на сносях объявляется, так все плюют через плечо, «чтоб не как у Игната».

– Спросим у Агафьи Петровны при случае, – сказал я, – мы пришли.

Мансур небрежно зажал папиросу между зубов и чиркнул спичкой. Выпустив клуб дыма он смачно сплюнул на землю. Мой друг пыхтел как заправский курильщик, но что-то в его движениях выдавало неопытного подростка. Мансур поймал на себе мой взгляд и вскинул брови. Всем своим видом он пытался показать, что посещение деда Игната – свидетеля главного позора всей мансуровской жизни мало его волнует. Но по красным ушам и бегающему взгляду было совершенно ясно, насколько глубоки переживания Мансура. С того момента, как дед Игнат поймал моего друга за еблей с тыквой, прошло немало времени. Два года Мансур успешно избегал общества старика, а в нашем маленьком селе скрываться от кого-либо – занятие крайне непростое. Отчасти в этой позорной ситуации был виновен я. Мансур преисполнился чувством великой зависти, когда я рассказал ему, о своем пальце во влагалище соседки Зухры. Не пытаясь скрыть своей эрекции он спросил, каково это, все-таки? Я ответил первое, что пришло мне в голову. Будто засунуть палец в переспелую дыню, сказал я, а Мансур мечтательно закатил горящие похотью глаза. Кто же знал, что мой похотливый друг этой же ночью захочет испытать заветные ощущения. Правда, ему пришлось довольствоваться тыквой, так как в нашем селе дыни никто не растил.

Слух о престранном половом акте прошел по всему селу. Я думаю, только врожденная глупость Мансура помогла ему справится с насмешками, которые длились более года. Далее сельчане переключились на следующий сексуальный опыт моего друга. Мансур, не теряя надежды познать женскую плоть, решил воплотить проверенный на практике план с Зухрой. Однако и здесь ему не повезло – Мансур сэкономил на самогоне. Потенциальная сексуальная партнерша была недостаточно пьяна, когда юный ловелас попытался стянуть с женщины рейтузы. Зухра, удивленная столь неджентльменским поступком юного собутыльника, вывалила на голову деревенского романтика тазик с маринованными огурцами и подняла сумасшедший крик. Напуганный неожиданным поворотом событий Мансур выбежал из старого домика Зухры, на ходу натягивая штаны. Я наблюдал за этим действием с крыльца своего дома со злорадной улыбкой на лице.

Мансур, словно читая мои мыли, прервал мои воспоминания.

– Ну что, идем? – спросил он, недовольно хмурясь.

Мы стояли перед кривыми воротами, за которыми находился разваливающийся дом дореволюционной постройки. Чтобы распахнуть просевшие ворота, потребовалось приложить значительные совместные усилия.

– Как он вообще выходит из дома? – задал риторический вопрос Вася Муравкин, когда ворота с протяжным скрипом распахнулись.

– Вот как, – ответил Мансур и указал рукой на огромную дыру в заборе, которую образовывали несколько выломанных досок. К отверстию вела основательно утоптанная дорожка.

– Если так хорошо знаешь эту местность, мог бы указать на проход до того, как мы открыли ворота, – проворчал пастух.

Мы зашли во двор, который больше напоминал заросшую сорняком свалку. Центральное место в композиции занимал утопающий в зарослях травы, ржавый остов микроавтобуса «РАФ». В настоящее время он играл роль открытого навеса, защищающего от дождя различного рода хлам. При определенном старании в кабине трактора можно было разглядеть старую прялку, огромные мотки спутанных проводов и три бочкообразные стиральные машины. По всему двору были разбросаны обломки кирпичей, битый шифер и ржавые детали от трактора. В этой безумной гармонии природы и мёртвого индустриализма безмятежно порхали бабочки-капустницы.

Дом находился в ещё более плачевном состоянии, чем двор. Невооруженным взглядом можно было заметить прогнившие лет двадцать назад нижние венцы. Доски, удерживающие завалинку, давно отвалились, позволив земле рассыпаться в разные стороны. Обналичники, украшавшие когда-то окна, держались исключительно на распахнутых ставнях. Когда-то дом был выкрашен в ярко зеленый цвет, теперь же былой нарядный окрас угадывался лишь у оснований карнизов. Венчала эту халупу ветхая крыша из потрескавшегося шифера. Единственное, что выглядело относительно новым в этом жилье – это редкие заплатки рубероида, которые заменяли стекольное плотно в некоторых окнах.

– Дед Игнат! – заорал Вася Муравкин. – К тебе гости!

Я вздрогнул. Ответом пастуха была лишь тишина.

– Есть кто дома? – предпринял ещё одну попытку Василий.

– Зайдем, – сказал я и направился к покосившейся двери.

Внутри дом оказался не более презентабельным, чем снаружи. В воздухе витал аромат старых тряпок и свежей браги. Вся веранда была завалена сухими выскобленными тыквами, которым дед Игнат придавал вид разнообразных зловещих физиономий. Жителям села всегда была известна тыквенная страсть старика, но я не подозревал до каких великих масштабов она распространяется. Со всех сторон на меня пустыми глазницами смотрели гротескные тыквенные лица. Стоит отметить, дед Игнат однозначно обладал талантом резчика-скульптора. Ему удалось придать некой неприятной гипертрофированной реалистичности всем своим творениям – все тыквы обладали развитой мимикой. Сардонический смех, безмолвный ужас, слепая ярость. Было искренне жаль, что в России и в нашем селе в частности, праздник кануна Дня всех святых не обладал широкой популярностью среди общественности. В противном случае дед Игнат имел бы все возможности стать известным на всю страну тыквенным скульптором.

Я покосился на Мансура, который намеренно не рассматривал экспонаты этого тыквенного музея. Пройдя по захламленной прихожей мы прошли в жилую комнату, которая, как оказалось, стала последним прибежищем деда Игната.

В центре комнаты стоял облупившийся стол, за которым сидел, без сомнения, мертвый старик. Он уронил голову в тарелку со своим последним супом. В правой руке, мирно лежащей на столе, дед Игнат всё ещё сжимал краюху хлеба. Левой рукой старик держал деревянную ложку. Возможно, череда событий сегодняшнего дня сильно изменила меня – я не испытывал горечи, грусти или страха, глядя на сидевший передо мной труп. Просто ещё один мертвый лев.

– Пиздец, – проговорил Мансур, – как есть помер.

Мой друг не испытывал должного облегчения, несмотря на то, что ему удалось избежать ожидаемого неприятного разговора. Более того, Мансур выглядел очень подавленным.

– Азат, теперь веришь мне? – спросил Вася Муравкин, повернувшись. – Это уже четвертый. Сегодня день, когда умирают львы.

Пастух не мог скрыть ликования в своем голосе.

– Ну если и так, что ты предлагаешь? – спросил я.

– Должен быть ответ, – ответил Василий, осматриваясь по сторонам, – нужно только внимательно поискать.

– Ты иди и поищи, – сказал Мансур, подмигивая мне, – а мы посидим.

Мой друг указал рукой на старую трухлявую тахту, с торчащими из-под рваной обивки пружинами. Вася Муравкин внимательно посмотрел сначала на меня, потом на Мансура – в его взгляде сквозил интерес и подозрение. После секундного замешательства пастух решил никак не комментировать реплику товарища. Немного потоптавшись на месте он начал осмотр дома. Мансур сел на диван, который жалобно заскрипел под его весом. Над диваном висели старые часы с кукушкой. Я последовал примеру своего друга и грузно уселся на старые пружины. Диван, будто расстроенный таким неуважительным отношением, выпустил облако старой пыли.

Мансур достал два мятых пакета. Шуршащий звук, который они издавали, будоражил воображение и заставлял тело в предвкушении покрываться мурашками. Дно моего полиэтиленового мешка частично склеилась, храня в себе память прошлых капель клея. Я расправил пакет насколько это было возможно и подставил его Мансуру. Когда в полиэтилен упала длинная капля клея, готов поклясться, что вес пакета увеличился раз в триста. Именно столько весит кайф, подумал я.