Туман. Книга вторая

– Я, я! Полотенце! Их бин сказать стюард про ваш… кранк… э-э… болеть! Идите в каюта унд лежать. Я прислать стюард, хорошо? Их шнелле… ходить.

Указав себе направление движения собственным носом, немка, она же Магда Шенке, унеслась по коридору, обдав Кириллу Антоновича воздушной волной.

– Может статься, что она и права. Попробую прилечь. Возможно ли такое, что это ужасное плавание закончится тогда, когда я ещё буду жив? Не верится, совершеннейшим образом не верится!

Причитая подробным образом, и жалея себя изо всех, оставшихся в его распоряжении, помещичьих сил, Кирилла Антонович проник в свою каюту. Хотя, слово «проник», было выбрано как самое толковое для определения способа попадания в отдельное помещение с кроватью, на которой он приляжет с «мокро на голову» полотенце. До следующей стоянки, большого Волжского города Балаково, оставалось пять часов. Господи, целых пять вечностей!!!

– Битте, э-э… пить! Бальд… скоро порт, вам выйти на… эрде… земля.

Стук в дверь вытащил Кириллу Антоновича из дремотной трясины, в которую он провалился, едва опустил голову на подушку. Не испытывая ни капли облегчения от нахождения на кровати, помещик встал (ладно, оставим слово «встал», хотя явно напрашивается иное словцо), и отворил дверь.

На пороге стояла всё та же немка, цепко держащая за локоть официанта. Тот, в свою очередь, держал в руках поднос, на котором красовался стакан, одетый в красивый подстаканник.

– Да-да-да, выйти на землю. Спасибо, фрау Шенке, спасибо и данке! Любезный, поставь чай на стол. Да, и тебе спасибо!

Довольная собой немка собралась удалиться, пристроившись в кильватере (Господи! Всего ничего на этом пароходе, а уж сколько морских словечек понавыучивал!) у официанта. Однако возня с расстановкой чая на столе, и манипуляция с нарезанием лимона были поняты длинноносой фрау по-своему, и она быстро ретировалась.

– Вот и хорошо, – сказал официант, доставая какой-то порошок из жилетного кармана. —Господин Ляцких, примите немедля, запейте чаем и полежите минут тридцать. Скоро Балаково, а вам надобно быть в форме. На борт поднимутся новые пассажиры, среди которых, может статься, окажутся те, на кого вам следует обратить внимание.

– Простите, любезный, а вы… кто?

– Яков. Просто Яков.

– Вы от….

– Да. Я – от. Имен называть не надо. Ежели случиться нечто срочное, или, ваш взгляд, архиважное, закажите мне… хоть чай с лимоном. Я буду знать, что у вас есть надобность в разговоре со мной. Хорошо?

– Непременно так и поступлю. А скажите, нас уж двое на корабле?

– На пароходе. Нет, есть ещё наши люди, но вам их знать пока не надо. Прилягте, отдохните, а мне – пора. Не гоже официанту так долго быть в каюте пассажиров.

Забрав поднос, Яков удалился.

– Что происходит такого, о чём мне не сказал господин Толмачёв? Я же должен быть один на пароходе, а, поди ж ты, тут целый отряд! Получается, что это не такое уж простое дело? Теперь понятен скепсис Модеста Павловича, говорившего, что то, что просто и мягко устелено, может оказаться не самым приятным приключением.

Кирилла Антонович умышленно исказил слова штаб-ротмистра, поскольку она, вышеупомянутая фраза, в оригинале содержала слишком уж мрачное слово.

Мельком взглянув на циферблат карманных часов, помещик сразу определил, что до стоянки в Балаково осталось немногим более трёх часов и, значит, могут начаться события, из-за которых Кирилла Антонович попал на пароход «ВЕЛИКАЯ КНЯГИНЯ МАРИЯ ПАВЛОВНА», принадлежавший Волжской речной компании «Самолёт».

Утопив часы в жилетном кармане, помещик поглядел на себя в зеркало. Поворотив отражение то одним, то иным боком, благодушно отметил, что отражению даже очень понравился оригинал, стоящий перед зеркалом.

– И я хорош, и порошок хорош! И настроение хорошее! Спасибо, любезный Яков! Премного, так сказать, благодарствую.

Проведя пару раз по раздвоенному шраму на правой щеке, и уложив щёткой растрепавшиеся волосы, Кирилла Антонович проговорил, обращаясь к самому себе.

– Вот, вряд ли шрам меня портит, очень, даже, вряд ли. А порошок, принесённый Яковом, действительно меня исцелил. Я уж и скучать начал по такому отменному расположению душевного и телесного состояния. Отменное снадобье, Яков, право слово, отменное! Надо бы запас сделать этих порошков, до Царицына ещё долго. Ну, что же, дорогой мой Кирилла Антонович, скоро пристань, а, значит, начнётся приключение. И тогда, как говаривал Модест Павлович – шашки к бою! Вперёд, на палубу!

МОСКВА. НЕМНОГИМ РАНЕЕ

– А теперь, с вашего позволения, я перейду к самому делу, разрешение которого потребовало вашего присутствия в Москве. Выражая вам свою признательность за согласие принять участие в сём не простом предприятии, я вынужден сей же час рассказать вам о двух вещах, непременно возникающих перед посвящением в некие подробности. Во-первых, своим согласием прибыть сюда вы дали мне надежду на то, что у меня появились два помощника, сколь честных и порядочных, столь и храбрых, что очень немаловажно, учитывая, что дело сие настолько сложно, настолько и щекотливое. Не стану скрывать, что имею в своём распоряжении достаточно подчинённых, готовых выполнить то, что я осмеливаюсь вам предложить. Однако, вы обладаете некими качествами, проявляющимися в определённый момент, какими, к сожалению, не обладают мои подчинённые, демонстрирующие завидное рвение при исполнении своих обязанностей. Помимо этого, ваш взгляд на происходящее вокруг, заставляет меня признать, что ваша суммарная способность принимать решения на основе одних лишь догадок, и догадываться о чьих-то решениях и поступках не иначе, как основываясь лишь на умозрительных предположениях, заранее обрекает на успех любое дело, в котором вы согласитесь участвовать.

Кирилла Антонович резво продемонстрировал свою способность краснеть от смущения, что наглядно указало его собеседнику на честную и, немного по-детски, наивно-трогательную душевную конструкцию. Возможно ли такое, чтобы Кирилла Антонович, сам прочувствовавший прилив крови к лицу, списал бы увиденный конфуз на его лице за невыгодность освещения, или на то, что сие им померщилось? Ну, что ж, возможно, однако Л-образный шрам предательски стал выделяться очень светлой отметиной на порозовевшей коже. А по сему, следует правдиво отметить, что лесть, господина Толмачёва, попала в цель.

Иначе, совершеннейшим образом иначе, воспринял вступительные слова Модест Павлович. В первую голову ему, как человеку военному и привыкшему к ясному способу изложения приказов… простите, мысли, показались несколько далёкими от понимания недосказанности, изобилующие в словах Александра Игнатьевича. Более, чем следовало бы, надворный советник изрекал пустозвонные, по сугубому мнению штаб-ротмистра, слова типа «некие качества», «в определённый момент» и «умозрительные предположения». Ничего определённого, как, снова-таки, показалось Модесту Павловичу, господин Толмачёв и не собирался говорить, за исключением одного – ловко сплести словесный сачок, коим можно было бы поймать Кириллу Антоновича, так увлечённо внимающего сим лестным увещеваниям. Ежели так пойдёт и впредь, то очень просто помещик Ляцких согласится подписать кровью любой контракт, подсунутый льстецом Толмачёвым. Однако, следует малость погодить, пока советник не посвятит нас во вторую подробностью Слава Богу, что из нас двоих, – продолжил беседу с самим собой штаб-ротмистр, – я не так уж подвержен подобной словесной обработке, как Кирилла Антонович. Итак, господин советник, что у вас на второе?

– Теперь последует вторая часть моего вступления, – ровным, и каким-то безразличным голосом, произнёс Александр Игнатьевич. Но, при этом, совершенно не безразличными глазами он поглядел на господина Краузе.

– Неужто он меня услыхал? – Пронеслось в голове Модеста Павловича. От такого непонятного поворота событий краска залила и лицо штаб-ротмистра. Что и говорить, такие вот водевили сотворяет тело человеческое по своему произволу с двумя, ещё не старыми друзьями – заставляет их краснеть лицом, словно молоденьких гимназисток перед строгим преподавателем. Но, соблюдая строгость повествования, надобно отметить, что на появление румянца на лице, у каждого была своя причина.

– Дело, ради которого я пригласил вас, господа, носит действительно щекотливый характер. Однако, имеет место и драматизм. Я сказал бы – достаточный трагизм. Всё дело закручено вокруг трёх смертоубийств, случившихся в прошлом 1886 году и, к сожалению, уже и в этом. Резонанс этого дела таков, что я склонен подозревать проявление новых преступлений криминального характера, направленных супротив основ самой Империи. Доказательств, улик, подозрений и мотивов с лихвой хватает на то, дабы пребывать в полной уверенности, что случившееся в эти два года есть сознательным деянием неких лиц, а не актом самоубийств, как может показаться на первый взгляд. К несчастию, я склонен думать о новом, не менее масштабном преступлении, которое может быть содеяно так же необъяснимо, как и три предыдущих. Итак. Имеются в наличии две тайны.

Александр Игнатьевич встал из-за стола и, обойдя непонятно по какой причине стоящую тут кадку с геранью, подошёл к окну.

Советник поцарапал ногтём по стеклу, словно очищая его и, одновременно, раздумывая. Найдя правильные слова для продолжения своей речи, он вытер белым платком палец, старательно очистил ноготь и, повернувшись к столу, продолжил.

– Первая состоит в том, что все материалы по произошедшему… – снова что-то удерживало советника от откровенности. Наконец, это самое «что-то», было преодолено. – По трём убийствам, строго засекречены. Представьте, засекречены даже для чинов министерства внутренних дел. Они пребывают в счастливой уверенности в том, что эти три смертоубийства суть самоубийства. В подобном заблуждении я их разуверять не стану. Вторая тайна состоит в том, что в качестве подозреваемых мы имеем несколько лиц, которым ничего не можем предъявить. Им просто нечего предъявлять! Мы могли бы просто следить за этими лицами в ожидании случая, когда они совершат какую-то оплошность в своих действиях. Однако же, я не могу надеяться на то, что подобная роскошь, как ожидаемый промах, вообще случится. А вот жертвы, ежели их рассматривать в совокупности прижизненных деяний, занимаемых должностей и особенностей карьеры каждого, дают, на мой взгляд, очевидное направление, указывающее на следующую жертву. А вот тогда, если им будет сопутствовать удача, трагедии, или драмы предшествующих убийств не будет. Будет катастрофа!

Что-то невообразимо тяжёлое и, даже, физически ощутимое, навалилось на друзей-помещиков. Они замерли сидя за столом, причём, не успев завершить жест, в момент исполнения которого их застали последние слова господина Толмачёва.

Кирилла Антонович замер, поправляя салфетку, прикрывавшую его манишку, а Модест Павлович успел лишь на самую малость сделать надрез на куриной грудке. И только звук дыхания отличал их от обычных кукол, которых частенько показывали в вертепе на ярмарке в Нижнем.

– И последнее. Ежели именно сейчас вы встанете и удалитесь, я смогу вас понять и не осуждать. Однако, оставшись, у вас не будет обратного пути. Слишком велика тайна этого дела. Слишком велика для того, чтобы посвящать в нее сомневающихся людей. Слишком велика для того, чтобы позволять носить её людям, не полностью отдающим себе отчёт в последствиях, который ожидает любого сомневающегося в правильности присовокупления к числу носителей ея. Ежели вы согласны, то обратной дороги у вас не будет. Ежели вы сомневаетесь… ну, что же, был рад вас видеть. Ваше здоровье!

ПАРОХОД «ВЕЛИКАЯ КНЯГИНЯ МАРIЯ ПАВЛОВНА»

Хорошее настроение уже само дало команду руке потянуться к латунной дверной ручке, а лёгким наполниться воздухом не только для полного вздоха, а и для того, чтобы сама собой запелась простенькая мелодия на не совсем обычные слова.

– Уммёглихь, уммёглихь, ди кляйне фёгель….

С той же молниеносностью, с какой доброе самочувствие заставило Кириллу Антоновича двигаться и петь, плохое предчувствие, навалившееся на помещика откуда-то сзади, со стороны иллюминатора, оборвало песенку и усадило на кровать.

– Ай, поди ж ты, Господи, как же так-то, а? Что же я так плошаю? Ведь велено мне было глядеть по сторонам зорко, и с недоверчивостью относиться к пассажирам?! Ну, как же я так, а? Песней, видишь ли, увлёкся! «Уммёглихь»… это, насколько я припоминаю, переводится, как «невозможно». Что именно невозможно? Кому невозможно? Мне? Или ей? Что означает это восклицание?

Кирилла Антонович снова подошёл… нет, скорее проворно допрыгнул до двери каюты, распахнул её и оценивающе оглядел коридор.

– Так-так-так, от моей каюты до лестницы, нет, тут она прозвана трапом, так до лестницы… и чёрт с ней и с её названием! До трапа, примерно… две, три четыре… ну… пусть будет шесть саженей. Я был на какой-то из последних ступеней, когда выбежала эта самая фрау Шенке. Словно знала, что я иду. Словно знала… а как она могла узнать? Услыхала мои шаги? Нет, тут не так уж тихо, чтобы всё подробно расслышать. Возможно, именно в этот момент она просто выходила из каюты, чтобы прогуляться по палубе? Возможно, но отчего она не взяла с собой зонтик? Ранее она всегда встречалась мне при полной, так сказать, экипировке, а сегодня – без него. Солнце яркое, погода прекрасная, скоро можно будет сойти на берег, а она не… не… укомплектована. И ещё. Она передвигается по палубе степенно, я сказал бы – размеренно. Однако тут – словно фурия выскочила из каюты и довольно громко заговорила, что я «кранк»… да-да, болен, И откуда, хотелось бы мне знать, появилась такая настойчивость – увести меня в каюту и уложить в кровать? И, опять-таки, отчего она так громко говорила? Уммёглихь… не-воз-мож-но. Знаете ли, это очень похоже на пароль. Нет, не на пароль, а на какой-то знак! Она кого-то громко предупредила о чём-то, произнося слово, не соотносящееся с действительностью. Право слово – это знак! Только кому? И почему она так поспешно вышла из каюты мне на встречу? А, возможно, и её кто-то предупредил о том, что я иду? Так-так, спокойно, дорогой Кирилла Антонович, спокойно! Давай продвигаться вперёд помаленьку. Я спускаюсь по… этому… трапу, и моё присутствие именно в этот момент и на этой палубе нежелательно. Логика есть? Пока – да. Далее. Она вышла не из моей каюты – получается, что не я, и не мои вещи её интересовали. Идём дальше. Почему она выскочила мне на встречу? Второпях выскочила. Именно, что второпях, при этом стараясь показать всем своим видом, что оказалась на палубе совершенно случайно. Ежели предположить, что я – не цель для неё, или для них, то я – помеха. Хорошо, логика, пока, не страдает. А как, хочу знать, люди узнают о помехе в таком тайном деле? Даже очень просто – предупреждают! Великолепно, дорогой Кирилла Антонович, великолепное умозаключение! Наши каюты рядом, следовательно, окна, то есть иллюминаторы, также выходя на одну сторону – на прогулочную палубу. А было ли видно меня, когда я спускался с верхней палубы? Даже очень превосходно видно! Вот и выходит, что её предупредили… да, хоть стуком в иллюминаторное стекло. Идём-идём дальше, не останавливаемся на мелочах. Услыхав вероятный стук в стекло, или увидав иной сигнал, дающий ей понять, кто именно идёт в её, или в их сторону, она предпринимает отчаянную попытку удалить меня из коридора. Для чего? Для того, дабы я ничего не увидал или, чего паче, не услыхал такого, чего мне не видеть и не слышать не надобно. И, удаляя меня из коридора, она предупреждает кого-то этим неуместным словом «невозможно»! Тогда, не менее логичным окажется проистекающий из моих рассуждений вопрос – а что делал тот, или те, кого она предупреждала? Что они делали именно в сей момент? Жаль, но ничего в голову не приходит. Наверняка можно утверждать лишь одно – действия ея сообщников происходили не в моей каюте. И, как ни странно, не в её. А где? Каюты по другую сторону коридора, супротив наших кают, заселённых, пока пустуют. Очень, даже, мне кажется вероятным, что их заселят пассажиры, купившие билет на посадку в городах, в которых мы будем останавливаться. А кто эти пассажиры? Вдруг те, о коих предупреждал Александр Игнатьевич? Батюшки! Ужель эта носатая немка, со своим мужем-бюргером, замыслила худое против будущих пассажиров? Предупредить бы их…. Хорошенькое дельце – предупредить! Кого именно? И как? Не стану же я, в самом-то деле, прямо на пристани останавливать каждого поднимающегося по трапу? Господи, что же делать, а? Согласился помочь господину Толмачёву, а помощи от меня, как от дитя малого…. Почему от меня мало помощи? Напротив, даже очень премного! Пойду-ка я испить чаю с лимоном! Теперь и у меня есть секретное слово для моего сообщника Якова! Вот с кем надобно побеседовать! Уж он-то, оставшись на пароходе на время стоянки, сможет разузнать по более моего. Решено, так и поступлю!

Кирилла Антонович снова поднялся на ноги. Более придирчиво, чем в предыдущий раз, он вгляделся в своё отражение, стараясь придать отражённому лицу более беспечное выражение. Всё сошло бы ладно, кабы не шрам на правой щеке, предательски резко проступивший на порозовевшем от возбуждения лице. Отметив подобную особенность своего организма, а именно краснеть, Кирилла Антонович произнёс, обращаясь исключительно к своему отражению.

– Да-с, милостивый государь, по всему видать, не быть вам карточным шулером, у вас всё на лице отображено – и волнение, и увлечение и страсть. Но ничего плохого я в этом не усматриваю. Кроме одного – полнейшего отсутствия хладнокровия, кое так присуще моему другу Модесту Павловичу. Кстати, когда я увижусь с ним?

Туман 2. начало глава 2

Олег Ярков (http://www.proza.ru/avtor/yarkoffoleg)

МОСКВА. НЕМНОГИМ РАНЕЕ.

Александр Игнатьевич Толмачёв прекрасно держал речь. Обладая приятным тембром голоса, он умело применял в нужных местах то пиано, то глиссандо, усиливая смысловой акцент важных, по его мнению, слов. Не гнушался он и крещендо, модулируя произносимые звуки на два, три, а случалось и на четыре тона в пределах одного только слова! Надобно ли говорить о том, что внимание помещиков целиком было поглощено рассказом, производившимся в подобной акустической аранжировке.