Туман. Книга вторая

– Желаю здравствовать, уважаемый! Не подскажете ли мне, где я могу увидеть господина Кройцера?

– Ойц! Если на небе есть Бог, то он сегодня намерен шутить! Приезжий говорит мине «уважаемый», и не зовёт Мойшей за уважение на мой возраст! Ви мине так нравитесь, что готов сделать вас своим зятем, но у мине нет детей. Моя Руфа может делать что угодно, кроме детей. Это, доложу я вам, таки прискорбно для моего возраста, но не так разорительно для кошелька. Вам нужен новый костюм для пароход? И не спрашивайте, откуда я знаю, что вы приехали на… сегодня среда? Таки ви приехали на Великой… Павловне.

– Я и не собирался….

– Вот и не собирайтесь! Что надо – я скажу сам. У вас тот самый размер, что есть у меня. Я могу один раз смотреть на вас и знать все размеры, которые ви имели с гимназии. А вот с обувью не помогу, не изготовляю. Но ви не поверите, если я скажу, что знаю того, кто не дорого шиёт. Таки можете поверить, я его знаю. Предлагаю цвет на морская волна. Да, цвет хороший… немного светлее и в полоску. Ви пришли покупать?

– Нет, не совсем. Видите ли, мне надобно сказать вам, что ветер тем и хорош, что переносит новости.

– Таки ойц! Ой, мне! Что за манеры у молодёжи?! Зачем морочить голову пожилому человеку? Ви не мог сказать это тогда, когда я вынул из уха спичку? Зачем вам был нужен этот костюм? Хотя цвет в полоску просто шикарный! Федул! Федул! Он бы так резво за жалованием бегал, Федул!

– Я тут.

– Сам вижу. Одна нога тут, вторая на пароходе «Государыня». Найдёшь нужный офицер и скажешь… ничего не говори! Я записку передам. Винеси тот костюм, который без полоски и почти белый, только светлее. Повесь его в мерочной. А ви, мой дорогой, подождите меня в это кресло. Я не буду долго уходить.

Говорливость Мойши Кройцера не знала себе равных. За две минуты, которые Кирилла Антонович провёл в магазине, хозяин успел посвятить покупателя во все стороны своей еврейской жизни – от личной, до профессиональной. Не ясно было одно, по какой нужде помещик тут оказался.

– Где этот разбойник? Федул!

– Я тут.

– Сам вижу. Ступай быстро и так же обратно сюда. Передашь, и обратно. На рынок не ходи! Ступай!

Когда дверь за пареньком захлопнулась, Мойша Кройцер, взяв за локоть Кириллу Антоновича, повёл в примерочную комнату.

– Если ви хотите, то вам надо надеть этот костюм. Я уступаю его вам. Хотя бы потому, что ви не сеялись над моей фамилией. Кройцер! И что? Что в ней смешного? Скажите, что смешного в фамилии Кройцер? Нет, этот цвет вам к лицу, ви уже моложе, чем до прихода ко мне. А если я спрошу – не смешная ли фамилия Козлов для еврейского уха? Теперь делайте внимание к моим словам. Идите в этот костюм, а ваш принесёт Федул на пароход. Берите на голову эту изуродованную ермолку, которую, почему-то, называют «канотье». Над этим словом тоже можно посмеяться. Когда придёте на пароход, покажите это канотье тому, кто вас прислал. Пусть и ён посмеётся, если сможет. Теперь идите гулять. Идите-идите, я занят и у меня много дел. Если вы уверены, что у вас есть Бог, то пусть он приглядит за вами. Прощайте!

Туман 2. начало глава 4

Олег Ярков (http://www.proza.ru/avtor/yarkoffoleg)

МОСКВА. НЕМНОГИМ РАНЕЕ.

– Глубина замысла, притаившегося за кажущейся обыденностью совершённых человекоубийствнных деяний, поражает воображение. Однако же, сему поразительному воздействию оказались подвержены мы, так сказать, сугубо гражданские обыватели. По своему образу бытия, мы оказались далеки от мерзостных премудростей политических игр, сдобренных, не менее мерзим гуано, простите великодушно за сие словцо, порождённого шпионами, подвизающимися на вынюхивании тайн соседних государств. Но, при попытке оказаться на посту человека, перед чьим лицом и протекает сия дурнопахнущая государственная интрига, многое становится, пусть и не объяснённым, но понятным. Что я и пытался произвести – поменяться местами с господином советником. Надеюсь, вы понимаете, что подмена между нами есть невозможностью фактической, а лишь вообразительным действом. Что я осмелюсь предположить, находясь на месте Александра Игнатьевича? С уверенностью – только одно. Этих троих господ лишили жизни исключительно с единственной целью – лишить государство Российское самого изобретения. Нет изобретателя – нет и его детища! Согласитесь, господа, что у почивших Бабаева, Новикова-Ляха и Кошкина были не только почитатели и, что вполне вероятно, довольно высокие покровители, но и злопыхатели явные, и недоброжелатели тайные из тех же сфер, откуда и благоволившие к изобретателям. Памятуя об этом, и были совершены эти злодеяния. Гибель изобретателей, могущих добавить сил всему государству, заставит неповоротливых чиновников остановить все работы над их детищами надолго. Или навсегда. Мой респонс таков – проще лишить преимущества врага, нежели красть его оружие и самому его использовать супротив того, у кого оно и было похищено.

– Дорогой Кирилла Антонович, я попытаюсь кратко высказать основную мысль, которую я вынес из вашей речи. Убивают изобретателей для того, чтобы они не смогли довести до финала своё изобретение. Я верно понял? Дело вовсе не в хищении, а… простите за фривольность – не доставайся же ты никому?

– Именно, Александр Игнатьевич, и-мен-но! А разве….

Тут, с некоторым запозданием, помещик ощутил укол в самую сердцевину своего многоуважаемого самолюбия. Как это, позвольте поинтересоваться, короче высказать? Разве эти, так старательно выверенные предложения, не донесли до слушателей ту основную мысль, на которую возлагал надежды Кирилла Антонович? Им хотелось краткости изложения? А как же несгибаемая аргументированность? А как же можно без мотивирования поступков выносить суждение о сути преступных замыслов? Это что же, его речь попросту терпели? Ну, знаете ли….

– У меня создалось впечатление, что вы расстроены моими последними словами. Я прав?

– Возможно, вам и претит моё, так сказать, провинциальное многословие, но я всего лишь попытался дать ответ на ваш, же, вопрос. И, коли вам не угодно,….

– Полно, Кирилла Антонович, полно! Мы с вами не поняли один другого – и всё! Не более того. Я с превеликой охотой дам вам объяснение своим словам. Видите ли, уважаемый Кирилла Антонович, жизнь в конце нашего столетия, да ещё и в столичных городах, не просто протекает быстрее, она понеслась с невиданной спешкой. Всё вокруг нас происходит намного быстрее – если знакомства, или по выгоде, или совсем шапочные, без уважительного отношения к своему визави, дома строятся быстрее, чем вырастают грибы после дождя. Браки, прежде освящавшиеся небесами, становятся более условными и более кратковременными. Судебные разбирательства становятся всё короче, а истцы ожидают рассмотрения своих челобитных в порядке живой очереди. Молодые люди вступают во взрослую жизнь морально неразборчивыми, а речь наша, становится всё более лаконичной. Хотят слухи, будто бы упраздняют буквы «ерь» и «еры». Хорошо это, либо худо? Не знаю, судить не берусь, однако то умение, или… нет, определённо не «или», а именно дар! Дар изысканной словесности и взвешенно продуманной риторики, коим вы обладаете, милейший Кирилла Антонович, в наших столичных городах, и среди окружающих меня людей, утерян. К своему сожалению, обязан констатировать, утерян навсегда. Вы же позволили себе подумать, что я неучтиво сократил вашу прекрасную речь до единого скудного предложения. Напротив, уверяю вас! Моё высказывание продиктовано условностями, в которых мне выпало находиться и работать. Вы имеете право не верить моим словам, но я получил огромное наслаждение, слушая вас, а не тех скомкано-немногословных господ, приходящих ко мне ежедневно с докладом. Как человек, преклоняюсь перед вашим умением так изящно изъясняться, так скоро находить потаённые мотивы истинной подоплёки события, основываясь на неполной информации. Я наслаждаюсь вашим талантом бережного обращения со смыслом пользуемых слов, не теряя, притом, нити рассуждения, не позволяя появляться недосказанности и двусмыслия, постоянно держа слушателя в состоянии предельного внимания. Однако, к сожалению, как чиновник, и как столичный обыватель я, видимо, усугублённый приобретённой привычкой, повёл себя так, как и надлежит чиновнику и обывателю, за что и приношу вам свои извинения. Довольно ли для вас моего объяснения?

Ну, что же, вот и получил Кирилла Антонович первый в своей жизни урок политики, вещи столь же тонкой, сколь и Богопротивной. Только искушённой в ней человек смог доказательно внушить своему собеседнику, что он, по сути, являясь провинциальным говоруном, на словах оказался едва ли не последним из хранителей тончайшего искусства политеса. И, в общем-то, как итог, оба господина остались довольны собой – Александр Игнатьевич вернул себе расположение помещика, Кирилла Антонович ещё раз убедился в добропорядочности и в высоконравственной составляющей характера надворного советника. Александр Игнатьевич приобрёл себе ценного помощника и, как оказалось, весьма умного аналитика, а Кирилла Антонович обогатился равным себе по философскому внутриустройству, почти друга, пусть даже и чиновничьего ранга, перед которым, как перед истинным ценителем, не грех было и показать, какой остроты рассудительность воспитал в себе помещик. Вот что делает с людьми политическая игра, которая в простонародье прозвана Лестию Змием Порождённою.

И как можно было понять из последних слов советника, сим оружием он пользовался искусно. Одно обеляет господина Толмачёва – пользовался он своим искусством токмо в государственных интересах. А те несколько случаев, когда своё отточенное мастерство он пускал ради собственной пользы, мы упоминать не станем.

Ничего не ответил Кирилла Антонович на слова надворного советника, а только отвесил галантный полупоклон, слегка отведя левую руку в сторону.

А вот Модест Павлович углядел во всём этом иной подвох. Ему, храброму военному человеку, даже почудился звук взводимого пистолетного курка, настолько необъяснимо-драматическим представилось их нахождение в деле, в котором они согласились принять участие. А звук взводимого курка был лишь мнимым предупреждением, хоть и тревожным.

– А надо почаще вспоминать, – сказал сам себе штаб-ротмистр, – о том, что всё это может стать для нас всего лишь приключением. Всего лишь….

ПАРОХОД «ВЕЛИКАЯ КНЯГИНЯ МАРIЯ ПАВЛОВНА»

Кирилла Антонович тронулся в обратный путь. Имея в голове правильность расположения пристани, по курсу к его собственному месторасположению, помещик придумал чуток изменить сам маршрут, дабы пополнее разглядеть сие Балаково. Но, на самом деле, он попросту старался продлить своё пребывание на суше, пусть, даже, за счёт удлинившейся прогулки.

Не центральное, а окраинное Балаково, вовсе не походило на рыночную часть и припристанную площадь с тремя широкими улицами, расходящимися веером. Те улочки, которые протискивали сквозь себя помещика, оказались неубранными, замусоренными и, по мнению Кириллы Антоновича, лишёнными разумности. Именно такое определение присвоил им тамбовский помещик, наблюдая за копошащимися в пыли детьми, за перешагивающими через них не трезвыми мужиками и разновеликими бабами, опиравшихся на покосившиеся, и оттого шатающиеся, заборы.

Вид этой изнаночной стороны Балаково внёс некую изменённость в доброе настроение помещика, основанное на выполнении задания по переодеванию. Задания, кажущегося простым и, немного, пустым, однако наполненным исполнительской ответственности и поэтапным передвижением к усложнению и опасности.

С такими мыслями Кирилла Антонович решил сократить дорогу до пристани и, дабы не расстраивать себя и далее видом нищеты и никчемности, свернул в ближайший переулок, ведущий к сытой и ухоженной базарной площади.

Более ничего интересного в Балаково не случилось. Интересного для Кириллы Антоновича. Но были две мимолётные встречи, вряд ли имевшие место в нашем повествовании, однако были они сколь мимолётны, столь и символичны. Не испросив позволения на то, у читателя, всё же позволю себе доложить о них.

Дойдя до самого конца проулка, помещик оказался у трактирного заведения средней руки, под названием «Волга Матушка».

У крыльца на три ступени, сплошь усеянного папиросными гильзами, недокуренными самокрутками, рыбьими хвостами и комьями грязи, сбитыми с сапог посетителей, стоял мальчик – половой, на вид не более 10—11 лет. Он опирался на метлу и с тоской глядел на деревянный настил крыльца, который ему предстояло убирать.

Что в этом половом было такого, что помещик даже замедлил свою поступь, притом неотрывно глядя на мальчика? Усталость, вот что увидал Кирилла Антонович, усталость вкупе с голодным недосыпанием и стояла, опёршись на метлу. И лишь сквозь неё проглядывал мальчик.

– Васька, обалдуй! Ты прибрался на крыльце? – Словно порыв ветра вылетел грубый крик из двери трактира. – Посуда не мыта, столы, опять же… паршивец! Пошевеливайся там, да ступай к стойке!

Со вздохом Васька сменил позу, и принялся мести крыльцо.

– Мальчик, – совершенно неожиданно для самого себя сказал помещик, – подойди-ка.

Подошедшему половому Кирилла Антонович протянул горсть монет, перекочевавших из переодетого костюма в новый. Тех монет насобиралось не менее аж двух целковых, ежели не более.

– Возьми, мальчик, покушай сам, да снеси еды домой. Мать есть у тебя?

– Благодарствуйте, барин.

– Эй-эй, господин хороший! Вы мне тута мальца не балуйте! Ступайте своей дорогой, не замайте!

Это выговорил вышедший на крыльцо рыжий верзила в синей косоворотке.

– А ты, бестия, возвертайся к работе!

Мальчик поднялся на крыльцо, держа в зажатой ладошке свалившееся на него богатство.

Верзила, оказавшийся сыном трактирщика, быстрёхонько отнял деньги у полового и, отвесив ему затрещину, утонул в недрах питейного заведения.

Кирилла Антонович собрался и сам зайти в этот Содомский вертеп, дабы проучить обидчика и возвернуть деньги половому. Но не посмел ослушаться наставлений, данных Яковом – «в питейные заведения не ходить!». И не пошёл.