Да здравствует кошмар. Роман

– Я уже в нем, – мрачно ответила мама, но с тех пор рисовала только на бумаге.

Вообще, рисование было практически единственным маминым занятием. Телевизор она ненавидела, а все имеющиеся в доме книги были ею уже прочитаны. Уборку она делала раз в месяц. Из мировой кулинарной сокровищницы она выбирала блюда, приготовление которых не занимало много времени. Она презирала женщин, которые варили борщ и лепили вареники. В нашем холодильнике было, как говорят, или густо – или пусто. Сегодня – импортное пиво, завтра – талая вода. В кухонном шкафу мама хранила сухари «на черный день». И, честно говоря, такие «черные дни» бывали, потому что зарплату моим родителям выплачивали от случая к случаю, хотя и довольно солидную.

Когда я был маленьким, мама рисовала мне сказки. Она на ходу придумывала забавные волшебные истории, главным героем которых был я сам, и, рассказывая их, быстро рисовала фломастером смешные картинки. Мой художественный вкус был далек от совершенства, черно-белые рисунки казались мне незаконченными, и я с наслаждением раскрашивал их цветными карандашами. После этого их можно было только выбросить… Как я жалею о том, что не сохранил их!

А папа из всех видов изобразительного искусства предпочитал фотографию. А из всех фотомоделей – маму. Ну, и меня, разумеется. Потому что с тех пор, как появился я, мама сама по себе уже не фотографировалась, только со мной. Глядя на наши фотографии, можно было подумать, что на них – одна и та же девушка с разными мальчиками. Я рос, а мама не менялась. И в тридцать шесть лет она оставалась все той же красавицей Никой, которая поразила воображение простого студента, или, как папа сам себя тогда называл, Вовки-Морковки.

Ника Яковлевна, дочь литовки и еврея, и Владимир Иванович, сын армянки и белоруса, как легендарные свинарка и пастух, встретились в Москве, куда они вырвались из-под родительского крыла, чтобы вкусить свободы и заодно получить высшее образование. Мама изучала историю искусства, а папа – вакуумные установки. Впервые они увидели друг друга возле Театра Сатиры. Мама искала «лишний билетик», и папа отдал ей свой. Просто так отдал, даже не спросил, как зовут. И мама в сопровождении папиных однокурсников пошла смотреть спектакль, а папа вернулся в общежитие. А на следующий день она сама разыскала папу и через месяц они поженились.

В Днепропетровск они приехали по папиному распределению. Он получил направление на машиностроительный завод, а мама – «свободный» диплом, потому что была беременна. Дедушка Яков, овдовевший в тот самый день, когда появилась на свет его малышка Ника, больше всего боялся, что ее постигнет участь матери.

Он приехал из Клайпеды за три недели до моего рождения, договорился о месте в самом лучшем роддоме, нашел опытного хирурга, чтобы тот сделал маме кесарево сечение, но в процессе этой бурной деятельности дедушка так разволновался, что сам угодил в больницу с обострением язвы желудка.

Тем временем мне, очевидно, стало скучно дожидаться своего срока появления на свет, в результате чего схватки у мамы начались прямо на улице, «Скорая помощь» отвезла ее в ближайший роддом, и она благополучно меня родила без хирургического вмешательства. Когда дедушку прооперировали и выпустили из больницы, я, крикливый розовый червячок с соской, уже обосновался в заводском общежитии. И тогда мой дедушка Яков показал, что скромный советский ювелир в умении творить чудеса не уступит Девиду Копперфильду. Благодаря магии денег мои родители в течение всего нескольких дней стали владельцами трехкомнатной кооперативной квартиры в центре города. Они были совершенно счастливы и право выбрать мне имя предоставили дедушке. И он их опять удивил:

– Назовите его Иваном.

– Почему? – поинтересовалась мама, она предчувствовала, что это будет нечто экзотическое, но не славянское.

– Чтобы никто не догадался, что он – еврей.

– А он – еврей? – развеселился папа.

– А кто же еще? – удивился дедушка. – Но об этом никто не должен знать.

Папа любил пересказывать этот разговор, как застольный анекдот, и неизменно заканчивал тем, что похлопывал меня по спине и говорил: «Раз ты родился на Украине, значит – украинец!» Я не понимал, что это – шутка, и долгое время считал, что национальность определяется по месту рождения: родился в Англии – англичанин, в Африке – африканец.

ГЛАВА 3

Когда мне исполнилось пять лет, мама пошла работать в библиотеку, а меня отдали в детский сад. Тут-то и началось мое политическое воспитание. До сих пор мама рисовала мне зайчиков и белочек, ради которых я совершал небывалые подвиги, спасая их от огнедышащих драконов, клыкастых осьминогов и прочих монстров. Мама объяснила мне, что Земля – круглая и вращается вокруг Солнца, но как-то забыла рассказать, что наша Родина – Советский Союз, столица нашей Родины – Москва, а самый замечательный на свете человек – дедушка Ленин. Походив какое-то время в детский сад, я проникся «коммунистическими идеями» и по вечерам с упоением декламировал папе и маме стихи о Красном знамени, Красной площади и Красных звездах.

– Ничего удивительного, – говорил по этому поводу папа, – красный всегда был его любимым цветом.

– Зря я повесила в его комнате красный абажур, – сокрушалась мама.

– Да, подсознание еще сыграет с ним злую шутку… Женится, к примеру, на первой встречной только потому, что на ней было красное платье…

– Зато никто не заподозрит нас в антисоветизме.

Чтобы как-то отвлечь меня от «кремлевских проблем», мама принесла с работы стопку книжек с замечательными сказками и картинками. Первая же сказка, которую прочитала мне мама, открыла мне истинную цель моей жизни. Я не помню, как она называлась, и кто ее написал. Рассказывалось в ней о том, как некий злодей с помощью порошка, приготовленного из сухих сорняков, оживлял деревянных солдат. Я долго размышлял о смысле прочитанного и, наконец, торжественно сообщил своим родителям:

– Я решил, кем стану, когда вырасту.

Родители поняли серьезность момента и сделали внимательные лица.

– Я буду изобретателем. Я изобрету оживительный порошок, чтобы оживить Ленина.

К моему удивлению, родители не выразили восторга, и, чтобы они все же обрадовались, я добавил:

– И вас, конечно, оживлю, если вы вдруг умрете.

Ужастиков по телевизору тогда еще не показывали, и родители не были морально готовы к такому заявлению, но папа сказал все-таки:

– Спасибо, сынок.

Папа никогда не вызывал у меня особого беспокойства, он был огромным и несокрушимым, как скала. А вот за маму я боялся. Она была похожа на огненную лилию на длинном тонком стебле, прекрасную королевскую лилию с тяжелым венцом золотисто-рыжих волос и глазами, светящимися, как темный янтарь. Если ее не было рядом, меня почти постоянно мучил страх ее потерять.

Однажды я увидел из окна похороны во дворе и мертвое тело в гробу. Ничего более страшного я раньше не видел. Я спросил у мамы, куда уносили «неживого дедушку», и почему его нельзя оставить дома. И мама объяснила мне…

В ту ночь мне снилась мама, лежащая в гробу, неподвижная и немая. Я плакал, тряс ее за плечи и кричал: «Мама, вставай! Мама, вставай!» Пробуждение не принесло облегчения. Мысли о маминой смерти продолжали меня преследовать и наяву. Только мне казалось, что если она умрет, ее тело не будет разлагаться, как это происходит с другими людьми, а просто высохнет, как цветок, заложенный между страницами книги.

Мысль о создании «оживительного порошка» стала моим спасением. И вот, в пять лет, когда я принял решение победить смерть, страх перед ней ушел навсегда.

ГЛАВА 4

Мой первый день в школе был испорчен почти с самого начала. Во время торжественной «линейки» мамы моих одноклассников перешептывались за моей спиной, называя меня второгодником. Одна из них неосторожно спросила у моей мамы, сколько лет я просидел в первом классе.

– Моему сыну семь лет, – холодно ответила мама..

– Не может быть! Он же на голову выше моего Славика! – не унималась та.

– А не надо было трахаться с пигмеем.

– Хамка! – нервно пискнула дамочка.

После этого к маме больше никто не приставал.

Первая перемена напоминала инсценировку басни «Слон и Моська», только мосек было гораздо больше, чем у Крылова. Они скакали вокруг меня и кричали: «Иванушка-дурачок! Иванушка-дурачок!» Крылова я тогда еще не читал и не знал, как подобает слону вести себя в такой ситуации. Я бросился на них, но они разбежались в разные стороны, и я не поймал ни одного. С таким же успехом я мог бы ловить рыбу в реке руками. «Моськам» так понравилась эта забава, что на следующей перемене повторилось то же самое, и домой я пришел совершенно несчастный. Вечером, во время праздничного чаепития, я заявил родителям:

– Я не хочу быть Иванушкой. Придумайте мне другое имя, – и рассказал родителям обо всем, что случилось в школе.

– Зачем же непременно другое? – задумчиво сказал папа. – Может, тебя устроит твое имя в иностранном варианте: Жан или Джон?

– Да! Джон! – мама захлопала в ладоши. – Я научу тебя метать лассо! Ты переловишь этих подлых койотов!

– Ура! Я буду ковбоем! Мама, где ты научилась метать лассо?

– Вообще-то, я не умею… Но знаю, как это делается.

– А! У тебя был роман с ковбоем! – догадался папа.

– И с целым племенем индейцев. В фильме «Всадник без головы» Видов учил барышню метать лассо. Очень доходчиво.

Папа побежал в коридор снимать бельевую веревку, и вечер действительно получился праздничным.

* * * * *

Когда утром в школьном дворе «моськи» увидели меня с веревкой, радости их не было предела: «Иванушка-дурачок решил повеситься!» Набросить лассо на движущийся предмет я бы, конечно, не смог, но, к счастью, «моськи» остановились и с любопытством наблюдали за моими манипуляциями с веревкой. Я неторопливо раскрутил лассо над головой и набросил его на одного из своих мучителей. Петля стянула его плечи, я потянул веревку к себе, и он упал, закричав: «Пусти, придурок!» Я подошел к нему, взял за шиворот и слегка встряхнул. К моему удивлению, он оказался очень легким, и я поставил его на ноги. Продолжая держать его за шиворот, я крикнул: