Земля чиста, вода светла

Она наклонилась, цапнула паучка с эликсиром, раскусила брюшко, напоказ почмокала. Выплюнула остатки. Глаза ее, наглые и холодные, недвижно смотрели на Яда. Он посмотрел, как, отчаянно зацепившись за травинку, все еще шевелится передняя часть паучка и дрожат крохотные лоскутья, оставшиеся от брюшка:

– Выходит, ты ешь своих детей? Если ты им мамка?

– И что? А ты, сладенький, – мое любимое блюдо. Когда захочу – тогда и съем.

Яда трясло. Надо спастись, но как, если голова такая тупая, мутная? Говорит, что откормит – он посмотрел на свои запястья: стали тоньше, совсем как ветки, аж видно, как выше запястья раздваиваются кости. Пальцы как лапы у птиц. И сил нет, и в глазах серая мгла, видно все плохо. Что ж Хозяйка, кости глодать будет? Ну да, понял он. И высасывать из костей сладкий паучий эликсир, в который превратится его костный мозг.

– Ну, не бойся. Еще не сейчас, – Хозяйка ловко сунула ему в рот, больно стукнув по зубам, лиловый леденец «верь всему». – Давай-ка, почмокай и успокойся.

Рот наполнился жадной слюной, растворяющей сладость. Яд забыл, что сейчас было. Заметил почему-то, как под ногами с травинки упал какой-то бурый маленький комочек… Вроде бы он чего-то испугался, но добрая Хозяйка утешила. Почему-то ужасно чесались глаза, в них будто плавали серые хлопья. Он оглядел серый двор крепости, голые деревья, низкое, потолком, небо. Холодно. Неужели надо лезть под землю, в паучий город? В черную дыру, откуда тянет кислым теплом? Его затошнило.

– А что мы дальше будем делать?

– Зима скоро, паучки мои уснут, корма на зиму мы им привезли, так что давай поедем путешествовать, – она облизнулась, – и немного подумаем о себе. И о чем-нибудь вкусненьком. Знаешь, человечья жизнь пришлась мне по вкусу. Еще и как.

– Значит, человечий удел лучше паучьего?

Хозяйка мрачно уставилась на него. Потом выхватила из кармана и с силой, разбив губу, впихнула ему в рот еще один леденец, желтый «не спрашивай»:

– Да что ж ничто тебя не берет-то, такого умного!

Когда Яд, продрогнув, проснулся, за окошечком шел густой снег.

– Надо скорей подобрать барашка или овечку, – кутаясь в тонкий плащ, проворчала Хозяйка. – Дай-ка пауку амброзии, хочу перекусить. Пошевеливайся!

Яд осторожно вытащил паука, вытряхнул из пузырька шарик амброзии, терпеливо скормил ее пауку, посчитал, как был научен, до пятидесяти, чтоб амброзия усвоилась, и протянул Хозяйке. Та откусила брюшко, почмокала, потом уныло сжевала шевелящиеся остатки паука.

– Что-то я голодная… Давай еще одного.

Первого «барашка», мальчишку с красным сопливым носом, они подобрали, подъезжая к первому, еще у моря, городку. У подножия холма, где множество детишек обновляло санками первый снег. Шум, гвалт, веселье, сломанные санки. Вот и мальчишка ныл, что какой-то дурак ка-ак врезался, и дощечка ка-ак треснула, и синяк даже… Подвезете, да? Он увидел зеленый как лето леденец и смолк. Сунул в жадный рот и тут же забыл обо всем. Забыл все.

– Ка-ак зовут-то тебя? – нежно спросила Хозяйка.

Он тупо глядел на нее и только обсасывал леденец, второпях то и дело давясь слюной. Когда они въехали в городок, мальчишка уже спал. Яд вдруг задумался – а почему он сам, сколько бы не съел особых леденцов, не засыпает навсегда? Спит, да, но потом просыпается? Дело в паучьем эликсире?

На пирсе лежали перевернутые, укрытые снегом рыбачьи лодки. Смотреть на стылое темное море было жутко. Яд задрожал. Хозяйка заметила и велела ему:

– А ну-ка вон шубенку с малого-то забери себе. И леденец вон малиновый съешь, взбодрись.

На площади карета остановилась, и Хозяйка послала Яда выкинуть санки и заманить еще кого-нибудь.

Первая девчонка, в зеленом пальтишке, сверкнула глазами, увидев в руках Яда малиновые и оранжевые леденцы, но мать, торопясь в лавочку, дернула ее за руку утащила. Следующий ребенок, мальчишка, тащил за отцом-плотником, груженым досками, тяжелый ящик с инструментами, и Яда даже не заметил. Зато почти сразу из булочной вышла румяная барышня в белой шубке, впилась зубками в сахарный крендель – и увидела леденцы.

– Леденцы, малиновые и медовые леденцы, юная госпожа, – протянул ей букет леденцов Яд. – Вкус лета зимой, отведайте!

Когда девчонку затолкали в ящик под сиденьем, карета опять помчалась вскачь. А в корзинке оказались сладкие булочки и еще два кренделя, но Хозяйка все сожрала опять одна. Сидела и улыбалась. Она, накинув белую шубку на плечи и поставив ножки в туфельках из дубовых листьев на спящего на полу мальчишку, на глазах становилась старше: полнели колени; платье, казалось, вот-вот лопнет; на щеках тлел румянец, круглые, от удовольствия съехавшие к переносице глазки сияли – и вообще от нее тянуло жаром.

Яд вспомнил, что заметил на площади:

– А наша карета не оставляет следов!

– Удивился? А что лошадь ей не нужна, не удивляет?

– Теперь нет, – он посмотрел на мальчишку на полу, которого словно сглатывали его собственная рубашка и штаны. Невидимым образом его жизнь становилась силой, крутившей колеса кареты и питавшей Хозяйку. И жизнь барышни там в ящике – тоже. Яд не понимал, жалко ему их или нет. Опять мутилось в голове и стучало в ушах. Он потер глаза, которые невыносимо чесались, выковырял из них колючие гнойные крупинки. Все равно какие-то серые злые цветы перед глазами, надо умудряться смотреть меж их лепестков. В шубенке стало жарко. – А можно мне паучка?

– Да на здоровье, Леденчик!

Хотя конечно, слишком часто просить паучков нельзя. Хозяйка жадная; рассердишь – сам пойдешь под грибницу. Спасает только то, что Хозяйка ленивая, и ей нравится, что можно приказать Яду заманивать детишек, а самой не утруждаться. Ну, и что его удобно держать на посылках.

– Согрелся? Какой ты стал румяный, лакомый, – задумчиво сказала Хозяйка. – Так бы тебя и съела, – она вдруг схватила Яда за руку, впилась когтями в кожу до крови, разодрала поглубже, потому что густая кровь почти не текла, потом поднесла окровавленные пальцы ко рту, жадно и быстро облизала: – О-о, чистый десерт! Ну ничего, ничего, не ежься, еще не сейчас! – снова сцапала, облизала его руку, залепила ранки белесой паутиной и заткнула ему, оцепеневшему, рот зеленым леденцом. – Напугала я тебя немножко, мой сладкий – так что, ну-ка, забудь немножко. Спи.

Больно почти не было. Может, пусть бы уже и доела?

Но съедать Яда она не торопилась. Казалось, зимнее путешествие длится бесконечно, но в конце концов они приехали в какой-то запутанный большой город, все извивающиеся улицы которого были похожи одна на другую: темные, закопченные дома с грязными окнами, желто светящиеся витрины, помойки. И люди. Много людей, которые не видели их заколдованную карету. Яд разгонял скуку, приманивая леденцами девчонок покрасивее – ему в первые несколько минут нравилось сквозь зудящие серые цветы в глазах смотреть на них, только что уснувших в уголке на сиденье рядом с Хозяйкой или вовсе у нее на коленях. Пока не начинали чуть заметно вваливаться их закрытые глаза, заостряться нос, выступать ключицы и хрящи на шее. Тогда девчоночье в них исчезало и они начинали напоминать то жуткое, костлявое, почти неподвижное существо, что он видел, отражаясь, в стеклах дверцы кареты. Это, наверно, лишь из-за эликсира он еще не мертвый.

Хозяйка ж вяло сматывала на веретено серебристую паутину, что иногда выползала у нее изо рта, но больше спала и во сне разрасталась в величину: стала пышной девицей, а потом и молодой дамой. Сразу после жратвы, часок-другой в день, она была полна веселья. Тогда карета выезжала из лабиринта улиц на какую-нибудь заснеженную площадь, и Хозяйка посылала Яда за новыми париками, за пудрой или, с оловянным стаканчиком, за лакричной водкой. У ее ног всегда валялся спящий ребенок, и, когда он становился слишком маленьким, она на ходу открывала дверцу и выталкивала ногой ворох тряпья, в котором червячком шевелился младенец. В карете становилось холодно, Хозяйка укрывалась пледом и опять засыпала. Просыпалась голодной, поедала паучков, облизывалась, разглядывая Яда тусклыми глазками, называла Леденчиком, привычно пугала, что съест – и наконец останавливала карету:

– Пора поживиться!

Яд поскорее – а то правда самого сожрет – приводил ей очередного глупого ребенка с черным леденцом во рту, и они ехали дальше. Но больше не выезжали из старого города, кружили и кружили по улицам в выцветшей, ставшей коричневой и незаметной карете. Глаза чесались, их то и дело залепляла корка, он ее отчищал – гной за пару часов нарастал вновь. В серых цветах появились черные серединки. Он что, ослепнет? Ну и что…

Хозяйка от жертвы к жертве становилась лишь ненасытнее – дети превращались в младенцев за считанные часы.

– Леденцы кончаются, – спохватился Яд, на ощупь пересчитав остаток. – Красных пять, лиловых нету, черных и зеленых по три штуки.

– А простые?

– Медовых две дюжины и штук семь рябиновых.

– Ну, тебе хватит. Ешь все сам, не продавай больше. А для меня корм и посытнее найдется… Так, значит, пустим в ход сладости, – мурлыкнула Хозяйка, оглаживая себе бока и сдобные, хоть сахаром посыпай, булки груди.

Вечером она надушилась из черного флакончика и впервые покинула карету. Яд дрог всю ночь, зарывшись в завалявшиеся шубки и пальтишки. Хозяйка вернулась под утро, румяная, жаркая, в скособоченном парике, бросила Яду мужской бумажник:

– Купи себе все, что хочешь!

И завалилась спать. В бумажнике – полно ассигнаций. Отогревшись в тепле Хозяйки, Яд, посасывая зеленый леденец и мечтая купить тысячу ватрушек и пирожных, а лучше сразу кондитерскую, наконец уснул. Продрал в корке гноя щель между веками, открыл глаза: день, карета едва ползет сквозь снег, а осунувшаяся Хозяйка изучает себя в зеркальце и пудрит желтоватые виски. Черных пятен в цветах зла добавилось.

Вечером она, остановив карету в узком тупике, опять ушла на всю ночь, и на следующий вечер тоже. Дней десять карета так и стояла в тупике, и в корзине под сиденьем скапливались кошельки и бумажники. Их он в конце концов утопил в помойке, ассигнации поменял на золотые и серебряные монеты. Маясь от скуки и голода, Яд днем сонно бродил по округе, покупал и пытался есть румяные пирожки или жареные колбаски, а потом его до желчи выворачивало в какой-нибудь вонючей подворотне. Потом ел снег и ледышки, чтоб полегчало, промывал талым снегом глаза – щипало. Черные цветы разрастались. Что делать с этим – не знал. Не Хозяйке же жаловаться. Просто терпел и ждал весь день, когда вечером перед уходом Хозяйка разрешит съесть паучка.

Ночью то забывался, то от скуки тихонько звякал тяжелыми кругляшами в корзине. Пытался вспомнить, как прошел день, но память отказывала. Помнил, что каждое утро хотелось поговорить хоть с кем-нибудь, кто не Хозяйка, и поэтому он раз за разом вылезал из кареты. Но никто и взгляда не бросил, будто он уже не считался человеком. Даже продавцы колбасок смотрели только на монетки в его руках и говорили: «Приятного аппетита, юный господин!» Отражение жутко напоминало скелет. Однажды зашел в аптеку, сам не зная, что ему надо. Протянул золотую монету – аптекарь мгновенно схватил ее, а самого так же мгновенно вытолкал за двери:

– Нищим не подаем!

А и правда одежда из листьев истрепалась, висела под чужой шубенкой лоскутьями. Ноги босые, закорузлые, черные. Он нищий, да. Зубы шатаются, глаза в корке гноя, из ушей течет какая-то дрянь… Яд перестал и днем вылезать из кареты – кроме как за сосульками, которые отламывал где придется и сосал, как леденцы. Вода не давала умирать. Черные цветы в глазах, казалось, были всегда. Но вообще… Это что же, можно терпеть такое жуткое чувство одиночества – как черная пропасть – и не умирать?

Да, не умирать. Надо выжить. Память, может, и не вернется. А значит, он никогда не вернется домой. Ну и что. Жить стоит ради самой жизни. Он забывал все, он с трудом вспоминал, что было утром или вчера – ну и что. Там где-то далеко есть море, а в нем – парусники. Он хотел парусники. И солнце на белых парусах. И свободу.

Хозяйка возвращалась все старше, все вонючее. Снова проступили провалы глазниц, кожа будто отслаивалась изнутри от мышц. Значит, скоро назад, в крепость, где черная дыра вниз. А если и ему предстоит там в крепостном дворе вылезти из этой грязной и липкой, шелушащейся кожи – кем? Что за маленькое ужасное существо он отрыгнет, разрывая до ушей рот? Паук?