Земля чиста, вода светла

Дверца кареты задергалась, распахнулась, и на пол кареты грудью повалилась полосатая толстая девушка в кружевных лохмотьях. Ее ноги волочились вслед за каретой, юбки цеплялись за подножку. Скуля, толстуха уцепилась за скамейки, втащила себя в карету:

– Спасите! Ай! Разбойники гонятся! Не дайте пропасть!

Он отодвинулся к стенке, съежился. Полосы на толстухе были сажей. А Хозяйка потянулась над ней, трясущейся студнем, до двери и, усмехнувшись, закрыла. Толстуха, шумно хватая воздух, все колыхалась, заполняя духоту кареты вонью пота и дыма, подвывала – но мало-помалу затихла. Взглянула нечаянно на него – и глаза, белые от ужаса, округлились, щеки затряслись:

– …К-кня…

Хозяйка шустрым, будто паук пробежал, движением закрыла ей глаза распяленной ладонью, другую положила на голову – и девка обмякла. Прислонилась к коленям Хозяйки растрепанной, в обрывках лент головой и закрыла глаза. Пятна багрового румянца на пухлых щеках быстро выцветали. Хозяйка брезгливо погладила ее по голове – и чуть облизнулась. Карета ускорила ход.

Он подобрал ноги, отодвинулся в угол – как можно дальше от вороха изодранных тряпок, откуда торчали рыхлые плечи девушки. Уставился на браслет на ее белой как сало руке – там подрагивали, когда карета переезжала корни, розовенькие бисерные ягодки. Вроде бы девка эта – повариха с нижней кухни… Или…

– На-ка леденец, мой сладкий, – Хозяйка сунула ему в рот, стукнув по зубам, скользкий сладкий шарик на палочке.

Потекла сонная сладость. Он сглатывал ее и смотрел, как у Хозяйки тлели щеки, блестели глазки в запавших глазницах и жадно дрожали крылья носа, когда она то и дело наклонялась к толстухе, втягивала запах потного молодого мяса и облизывала налившиеся, похожие на черных червячков губы. Взглянула на него, как ткнула гвоздем:

– Спи.

Проснулся от голода. Елки за окошком мелькали быстро до тошноты. Снова уснуть? Но карета так страшно мчится…И еще страшнее, что неизвестно, куда и зачем. Как же хочется есть, хоть бы сухарик… Он вспомнил множество рук, со всех сторон протягивавших пирожки, ватрушки, яблоки. Чьи были эти мальчишечьи руки, когда, где? Они звали его по имени, они кричали, они… Нет их. И имени нет.

Ай. Толстуха-то уменьшилась! Худая стала! На шее спящей на полу девушки выступили позвонки, желтоватые руки – как палки, и бисерный браслетик сполз к пальцам. Она даже не была «большой», стала ребенком, и рваное платье обвисло.

А у Хозяйки блестела туго натянутая пятнистая кожа лысой головы, ниже, начиная со лба, налились жиром складки морщин. Из дыр глазниц следили тяжелые, как камешки, глаза. Морщины дернулись в ухмылке, потом весь остов Хозяйки зашевелился в слоях тряпья и обвисшей кожи: она порылась в корзине в углу и опять протянула леденец на палочке. Лиловый, круглый, облипший травяной трухой и сором…

– Тебе, мой сладкий, – сказала Хозяйка. – Вкусно?

Ничего слаще, чем этот леденец, на свете не было. Раз дают сладкое – значит, он нужен. Осмелев, он спросил:

– А я – кто?

Хозяйка долго смотрела в глаза. Наконец, усмехнувшись, отлила всю черную, голодную пустоту внутри него в форму одного слога:

– Яд.

Леденцы Яд теперь получал каждый день. От них спалось сладко и долго. Когда просыпался, замечал, что Хозяйка, сально светясь, становилась все старее и жирнее, а девчонка в тряпье на полу – все меньше. Теперь на вид ей было лет шесть. Когда браслет свалился с ручонки, Хозяйка с хрустом растерла бисерные ягодки подошвой.

Яд, облизывая то сладко-зеленый, то пряно-желтый леденец, радовался, что девчонка всегда спит – было бы противно, если б проснулась, заверещала, цепляясь крысиными пальчиками. Хозяйка время от времени ставила на существо на полу босую ступню, закрывала глаза, принюхивалась – и, будто съедая сам себя, костлявый клубок на полу начинал таять. Если тело на полу шевелилось, у Хозяйки сладко вздрагивали ноздри. Когда существо на полу стало младенцем, у Хозяйки кончились леденцы:

– Ничего, потерпишь, сладкий. Самый сладкий. Одно слово – Яд. Так как тебя зовут?

– Яд. Я есть хочу…

– Не ной. Да уж скоро приедем, вон, море внизу!

Где море? Ничего не видно… Карета, скрипя, мчалась под уклон, подпрыгивая на корнях, даже пришлось вцепиться в сиденье. По полу песком шуршал розовый бисер. Яда подташнивало, так воняла сыто зажмурившаяся Хозяйка.

Под колесами зашуршали мелкие камешки. Он снова придвинулся к одному окошку, к другому – тот же туман, только за обочиной видно уходящие в воду валуны, серые и розоватые, будто дамбу сплошь вымостили черепами тупых великанов. Запахло большой водой, сырость лезла в карету, липла холодком. Карета прогрохотала по булыжникам, зашуршала по траве и, чуть накренившись, остановилась.

– Милый дом, – Хозяйка зевнула, обдав тухлятиной и показав черные пеньки зубов. Одновременно с зевком отворилась дверца кареты. – Вылезай. Забери это, – она пихнула ногой младенца, – отнеси к дыре и там положи.

К какой «дыре»? Яд, заново учась шевелиться, вылез на холод и свет, подтянул сваливающиеся штаны, забрал, как куклу, чуть теплого, в прилипших бисеринках, тощего младенца и огляделся: валуны, ржавые осины, кривые елки – и серый туман. Дальше десяти шагов ничего не видно. Неба нет. Под ногами жухлая трава, песок, щебенка. Он, спотыкаясь, прошел чуть вперед – а лошади где? Нет лошадей. Козлы у кареты есть – а кучера нет… И дышла нет, и хомутов – не нужны этой карете лошади, она сама едет… Хозяйкина волшба.

Из тумана выступила высокая, мокрая от тумана крепостная стена. У самой земли – низкая арка из кусков гранита, рот во мрак, вниз. Яд торопливо положил полудохлого ребенка у дыры, откуда слабо дуло теплом, шевеля обрывок паутины. И воняло такой же кислятиной, как от Хозяйки. А вот если бы в карету не ввалилась рваная толстуха, истаявшая теперь до этой куклы с жалко дышащим животиком – то кого бы Хозяйка сейчас тут положила? А? Яд зачем-то посмотрел на небо. Там низко, наискосок через туман, молча пролетела чайка.

В земляной тьме шевельнулось что-то. Яд отскочил, ушиб пятку о камень – и окоченел: из тьмы вылез белый паук. Размером с кошку.

Перебирая лапками, паук подбежал к ребенку с одной стороны, с другой, захлестнул за шею ниткой паутины и убежал в нору. Яд, боясь отвернуться, отступил на шажок, на другой – и тут из дыры хлынула волна мелких, гораздо мельче того первого, белых пауков, накрыла младенца, схлынула, растеклась под ним белесой шевелящейся лужей – и жалкое грязное тельце, на ходу обматываемое нитками паутины, смыло во мрак. Будто никогда никакой толстухи с нижней замковой кухни и не было на свете.

Он лежал на крыше кареты, вцепившись в ржавые петли для багажных ремней, и старался не дышать. Но пауки занялись Хозяйкой. Они помогли ей стечь из кареты на землю, и теперь та грудой серой морщинистой кожи кое-как шевелилась на щебенке, сдирая последние тряпки. Казалось, в сдутом мешке ее тела ворочается кто-то юркий и тощий. Пауки, большие и маленькие, приседая, окружили Хозяйку тесным кружком и замерли.

Хозяйка дергала себя за пальцы, так же, как дергают за перчатки, чтоб снять – и пальцы там внутри явно освобождались, а вот и вся рука утянулась внутрь, и кожа повисла сброшенным рукавом… И ноги вон уже лежат пустые как штанины, только пятки корявые торчат… Голова с пустыми дырками глаз, с прилипшим к щеке носом каталась по щебенке, цепляясь седыми космами, будто кто-то внутри этой старой головы крутил еще одной. Яда вырвало вонючей леденцовой жижей.

И Хозяйку вроде как вырвало, скользкой пеной и белой рукой, высунувшейся по локоть из растягивающегося рта. Рука ощупала землю вокруг, отбросила острый камень, скрылась. Появились пальцы двух рук, не спеша растягивающих губы старухи и подтягивающих эту липкую дыру вверх – и вдруг оттуда, как из ворота, выскользнула белая голова с аккуратными, как ракушки, ушами и круглым голым затылком. Сразу же просунулась стройная рука, плечо, потом вторая рука и, вцепляясь в камни, молодое существо, постанывая и шипя, стало выползать из мешка старой кожи. Лопатки по сторонам бусинок гибкого хребта, край реберных дуг, талия – и тут существо застряло. Подергалось немного, пытаясь содрать с себя старуху, как юбку; потом приподнялось на руках и оглянулось:

– Яд! Слезай и помоги! Живо!

И спустя миг он уже был внизу и тянул старушачью кожу за пустые ноги, стараясь не смотреть на болтающиеся, пустые мешки ягодиц и грудей и отворачивая лицо от вони опрелостей, а новая девчонка изо всех сил выкручивалась, стараясь освободить задницу. Угол старухиного рта чуть треснул, брызнув сукровицей – и белые ягодицы девчонки выпрыгнули на свет. Яд сдернул кожаный мешок с ее ног и отбросил в сторону.

Пауки как будто только этого и ждали – волной потекли за шкурой старухи – и вдруг самые крупные один за другим стали нырять в растянутую горловину рта. Мелкие потекли в ноздри и уши, другая волна потекла вниз, расправляя кожу, раскатывая рукава рук и ног.

Новая девчонка, дрожа, отползла в сторону, скорчилась. Пауки заполнили шкуру Хозяйки до отказа, так что ягодицы, бедра, груди вспухли мешками, все складки расправились – и вдруг тело дернулось, ожило и, как настоящее, передвигая руки и ноги, поползло к той же дыре, куда смыло младенца. За ним тянулась вываливающаяся откуда-то снизу цепочка какой-то желтоватой крупы, которую подручные пауки спешно собирали и тащили следом. Яйца, что ли? Паучьи яйца? На миг Яд испугался, что до отказа набитая пауками туша не пролезет в дыру – но пауки перетекали внутри мешка, как вода в неполном пузыре, и пядь за пядью чучело проталкивалось во мрак, и вот уже исчезла спина, зад, вот видно только растрескавшиеся пятки… все. Темнота. Еще немного слышно шорох – но вот и его нет.

Яд оглянулся: шатаясь, с земли поднялась белая и бледная голая девчонка чуть побольше, чем он сам, лет, наверно, тринадцати. Каких лет? Она ж только что… Вылупилась. Или она всегда так – не умирает, а меняет шкуру? Девчонка была красивая, стройная. И он точно знал, что еще никогда не видел голую девчонку. И что? Вот розовые пупырки сосков, вот внизу… Он едва успел отвернуться: опять вывернуло горькой горячей жижей.

Где-то вверху плаксиво заорала чайка.

В море сбегал узкий ледяной ручей. Яд умылся, вдоволь напился и слегка успокоился. В голове чуть прояснилось: нет, все это не снится, все это на самом деле, и что теперь делать, и убежать бы, но… как?

Туман неспешно рассеивался, от засиневшего моря потянуло теплом. Яд, поглядывая на скользкую Хозяйку, плескавшуюся меж обросших зеленой слизью валунов, тоже отмылся, залез на шершавый валун обсохнуть на ветерке. Хозяйка стала свеженькой и беленькой, как сахарная кукла, и при взгляде на нее жутко хотелось какой-нибудь леденец… Вроде самого вкусного зеленого, но леденцы кончились…

Хозяйка посмотрела вокруг – и Яд посмотрел: вокруг вода до края неба; старая дамба, сложенная из валунов, тянется от далекого, только черточки елок торчат, берега сюда, к ним – то есть к полуразрушенной крепости во весь этот островок. На стенах все из тех же, только чуть обтесанных валунов шевелят листиками кривые березки, свисают из щелей космы трав. И – небо. Какое большое небо…

– Дел полно, – Хозяйка встала на камне и сладко-сладко, длинноногая и длиннорукая, потянулась. Голая голова ее на тонкой шее была похожа на брюшко паука. Да и сама… С этими длинными тонкими руками и ногами, остро переламывающимися в локтях и коленках – вылитая паучиха.

– Ну что, хорошо тебе? Будешь служить как надо – еще лучше будет…

На берегу она поманила его сахарной тонкой рукой:

– Иди-ка сюда.

Яд, спотыкаясь, подошел. Хозяйка улыбнулась и вдруг подняла с земли мохнатого черного паука размером с ладонь:

– Смотри, какой пушистенький… – и вдруг посадила паука Яду на плечо.

Паук, стремительно перебирая лапками, взвился по рукаву рубахи, перелез на голую шею и замер там, всем холодным пушисто-колким тельцем прижавшись к коже и цепко удерживаясь лапками. Яд окоченел.

– Не будешь слушаться – укусит, – сладко улыбнулась Хозяйка. – Тогда уже не послужишь. Сдохнешь, конечно, но до того успеешь весь на пену изойти. А паучки мои в это время от тебя заживо по кусочку откусывать будут.

В крепостном дворе, собрав ветки и куски гнилых стволов, на черном пятне кострища Яд развел новый костер, установил на бархатных от сажи камнях котел, натаскал воды. Среди руин росли всякие деревья, даже яблони и калина. Жуя кислые яблочки, Яд собирал хворост, а Хозяйка набрала охапку бронзовых дубовых листьев и алых и рыжих кленовых, и мелкие рабочие пауки, выдавливая из себя клейкую паутину, намертво сшивали подсовываемые листья меж собой серебристыми частыми стежками. Постепенно получалось настоящее платье в серебристых узорах. Хозяйка надела его и превратилась в самую нарядную в мире куколку с торта.