Отражение.

Татьяна кликнула кучера Степана, зажгла масляную лампу и, накинув шерстяную шаль на плечи, поспешила к воротам. Степан молча следовал за нею, сжимая в руке огромный топор.

«Кого там черти принесли, – ворчала ключница, – к добру али к худу?» Стучать перестали.

Степан отодвинул здоровенный засов и приоткрыл ворота.

Татьяна приподняла лампу вверх и опасливо заглянула в щель. За воротами, запряжённая в розвальни, переминалась с ноги на ногу тощая лошадёнка. «Да кого ж это принесло в такое время?» – вновь подумалось ключница, – и тут из темноты на свет шагнула высокая женская фигура.

– К барину веди! – властно приказала женщина.

И Татьяна, наконец, узнала ту, что явилась в неурочный час: перед ней стояла Ульяна, которую иначе, как Улька-ведьма промеж себя крестьяне и не называли.

– Да ты совсем ума лишилась, – ключница раскрылилась, стараясь не впустить незваную гостью.

Но та лишь плечом шевельнула, и Татьяна как пушинка отлетела в сторону. А Степан сам отступил в сторону, пропуская ведьму и боязливо крестясь ей в след. А Ульяна, не оглядываясь, направилась прямо к парадному входу.

– Танька, – Степан помог ключнице выбраться из сугроба, – кажись, дитё у ведьмы на руках пищит.

– Да свят с тобой, какое дитё? Откуда? Показалось тебе.

– Нет, неспроста Ульяна явилась, ох, неспроста.

И к барину пошла прямой наводкой.

Чует моё сердце, случилось что-то. Дай фонарь, пойду к барину в покои, да сама погляжу, может, помощь ему какая нужна.

Ключница решительно пошла по дорожке к парадному входу. Степан, тяжело вздохнув, поплёлся вслед за ней.

Ульяна тем временем нисколько не плутая шла по неосвещённым коридорам барского дома.

Впереди забрезжил теплый свет: в спальне барина тлели угли в камине и горели свечи в подсвечниках. На столе стояли нетронутые праздничные блюда. Барин говел до первой звезды.

Сам Василий Петрович сидел в мягком кресле подле камина и что-то читал, водя пальцем по строкам.

Ульяна вошла в барские покои и остановилась, кулёк в её руках зашевелился, и из него послышался жалобный детский плач.

Князь Василий удивлённо смотрел на гостью, не узнавая сначала, затем приподнялся и прерывающимся голосом произнёс:

– Уля, неужто это ты? Как ты здесь? Зачем?

Василий Петрович в волнении отложил открытую книгу на столик, стало видно, что это Библия, в дорогом переплёте и с золотым тиснением на обложке. В нерешительности он встал посреди комнаты, не смея подойти к странной гостье. Она сама подошла к нему и протянула пищащий сверток.

– Возьми.

Князь машинально взял протянутый кулёк и отогнул краешек: на него глянули бледно-голубые глазки младенца, полные слёз.

Крошечные розовые губки кривились в плаче, открывая беззубые дёсна. Что-то кольнуло в груди у Василия Петровича, что-то давно забытое:

– Наташа… – прошептал он потрясённо, глядя на младенца.

– Приди в себя, Вася, не Наташа это, а дочь её новорожденная. Нет у неё ещё имени.

Но князь как будто и не слышал, счастливыми глазами он смотрел на ребёнка и бормотал:

– Наташа, моя Наташа вернулась.

Подняв вверх лампу, в покои вошла ключница и остолбенела, глядя на князя. Степан молчаливой статуей замер сзади.

– Что замерли? – устало спросила ведьма у ключницы. – Ребёнка перепеленать и покормить надо.

– А где же мать её? – отмерла Татьяна.

Ульяна не ответила. Она молча смотрела на князя Василия, который забыв обо всём на свете, с блаженной улыбкой качал ребёнка, что-то нежно бормоча. Затем Ульяна вздохнула.

– За мной идите. Да дворню зовите. Там они, в санях. И Наташа, и муж её. Оба мертвые.

Ключница ахнула, прикрыв рот, а потом толкнула кучера:

– Что стоишь? Или не слышишь? Заводи лошадь во двор. И дворню собирай, видишь, барин занят.

Но Василий Петрович вдруг передал малышку Татьяне, а сам поспешил за Степаном. Ульяна неслышной тенью скользнула следом.

***

Мертвую Наташу внесли в дом и уложили на лавку. На Сергея князь даже не взглянул, будто это был не человек, а дохлый пёс, и, сгорбившись, пошёл в дом.

Перед мёртвой дочерью князь Василий опустился на колени и, взяв её руку, стал всматриваться в бледное лицо, словно ожидая, что покойница откроет глаза и посмотрит на него.

Дворня молча стояла позади, кто-то из женщин тихо плакал.

– Как она умерла? – охрипшим голосом спросил князь у Ульяны.

– Да казаки их подстрелили,– буднично ответила та. Обложили банду Игнашки Косого казачки по царскому указу, кого на смерть изрубили, кого в плен взяли. Самого атамана, говорят, в цепях в столицу повезли. А Наташу Сергей сумел на лошади вывезти, она от страха рожать прежде времени начала. Не догнали их казачки верховые, а пуля шальная догнала. Одна на двоих им досталась, навылет прошла.

Не знаю, как живыми до меня добрались. Пёс мой, Серый, зарычал, залаял, чужого почуял. Выглянула в окно – а они вдвоем в седле, еле держатся.

Полушалок накинула, выскочила на улицу – Наташа мне прямо на руки упала.

А этот, – Ульяна кивнула на окно, – хрипит: «Спаси мою жену и моего нерождённого ребёнка».

Тут только я поняла, что вот-вот дитя родится. Подхватила роженицу и в избу кое-как затащила.

Раздела, а на груди рана, крови много вытекло уже. И ребёнок на подходе. Едва успела девочку принять на руки. Хорошая девочка, крепенькая, здоровенькая. Пуповинку завязала и обрезала, обмыла дитё и в чистую тряпицу завернула.

Уж после этого к роженице повернулась. А она уж отходит. Шепчет: «Дочку батюшке моему свезите, пусть Марфой назовёт, как маменьку мою. И пусть простит меня, если сможет. Хоть недолго, но я счастлива была». Хотела я её отваром напоить, что кровь останавливает и боль уменьшает, Наташа руку мою с чашкой оттолкнула. «Не надо мне уже ничего, прощайте, Серёжа меня ждет».

Упала рука её, и душа отлетела. Я тут про супруга ее вспомнила, снова во двор выскочила. А Сергей уж заледенел весь. Видно, сразу помер, как я Наташу в избу затащила. Через неё и держался из последних сил, а как довёз – так и преставился.

Запрягла я лошадку свою старую в розвальни. Кобылка, на которой Сергей жену привёз, еле живая была, от усталости на колени упала. Я в стойло её завела, хорошая лошадка, добрая. Жаль, если издохнет на морозе. Мертвых в розвальни затащила, дитё укутала – да к вам в усадьбу и двинулась. Хоть и обижена я тобой, Василий Петрович, а всё же не чужая мне Наташа была. И дочка её тоже родная кровиночка.