Капля света

– Маразм, – отрезал отец. – Чай должен иметь вкус чая, а апельсин – вкус апельсина.

– Ты так считаешь? Что ж, давай тогда выпьем по чашке обыкновенного чая.

Они долго сидели на кухне и разговаривали ни о чем. Подобные разговоры были для обоих необходимой частью жизни, хотя, возможно, ни отец, ни сын об этом не догадывались.

– Ты какой-то странный сегодня, – заметил отец. – Заторможенный, что ли…

Тостер выстрелил румяными гренками. Сергей вывалил гренки на тарелку и поставил на середину стола. Махнул рукой:

– Не обращай внимания. Просто устал на работе. Слава Богу, завтра выходной. Отосплюсь.

– А на дачу ты ехать не собираешься?

– Маразм, – усмехнулся в ответ Сергей, подражая интонации отца. – Ты считаешь, стоит гробить свою жизнь, выращивая овощи, которые продаются в магазине и стоят копейки?

– Не знаю, – пожал плечами отец. – Нужно же ради чего-то гробить свою жизнь. Какая разница ради чего? По-моему, овощи для этой цели вполне пригодны.

– И что же в них такого замечательного?

– Их, по крайней мере, можно есть.

– А можно и не есть, – возразил Сергей.

– Это негуманно по отношению к животным – есть овощи. Так считает Гринпис…

– Да, ты прав, и все же я не хочу ехать на дачу.

– И я тебя прекрасно понимаю. Более того, будь я твоем месте – просто послал бы подальше зануду-отца.

– Я не так воспитан, – вздохнул Сергей. – А то послал бы, наверное.

– Что ж, будем считать, что ты это сделал. Спокойной ночи. Можешь спать до обеда. Я передам матери, что на дачу ты не поедешь.

– Спасибо, папа.

– Не за что, сын.

Отец поднялся и вышел из кухни. Сергей окликнул его:

– Эй, папа!

– Я слушаю, – отозвался он из темноты прихожей.

– Знаешь, а ты ничего себе папашка у меня, нормальный… Я тебе не говорил об этом раньше?

– Говорил. Но мне все равно приятно. Спокойной ночи сын!

– Спокойной ночи.

Сергей с улыбкой на лице принялся споласкивать чашки, чтобы мама с утра не ворчала на отца.

Он знал – отцу и без того достанется за то, что тот не стал уговаривать сына-шалопая ехать собирать урожай.

«Маразм, – повторял он про себя, расставляя чашки на полке. – Фруктовый чай – это маразм…»

На душе стало легче. Впрочем, так почти всегда случалось после разговора с отцом. Разговора, ничего не значившего и все же означающего так много…

Он убрал пачку чая в шкаф – подальше, чтобы не попадалась на глаза. Собрал со стола крошки от гренок. Огляделся – кругом была чистота. Вернулся в комнату, постелил постель и заснул почти сразу.

Пытаясь заснуть, Павел думал о сыне.

Еще один близкий, дорогой человек, которого в скором времени он тоже потеряет.

В том, что потеряет, сомневаться не приходилось. Узнав, что отец предал мать, сын никогда не встанет на его сторону. Как бы ни была сильна мужская солидарности, какие бы тесные отношения их ни связывали. Он никогда не поймет, а значит, простить тоже не сможет, Павел это знал и готовился к этому.

Наверное, именно поэтому, а совсем не из-за бокса так долго не ложился спать. Просто захотел дождаться сына, перекинуться с ним, как всегда, парой ничего не значащих фраз. И представить себе что же будет? Что будет с ними со всеми в тот момент, когда они наконец узнают? Он часто в последнее время представлял себе эти картины. Репетировал мысленно эту финальную сцену, заранее распределяя реплики между героями, вслушиваясь в интонации голоса, всматриваясь в выражение лиц. Он и сам не понимал – для чего заставляет себя переживать весь этот ужас снова и снова, когда можно было бы и обойтись вполне без этих репетиций, без этих каждодневных, изнуряющих репетиций, можно было бы сыграть эту финальную сцену «с листа»…

Павел убеждал себя: не стоит этого делать. Не нужно об этом думать. Это ни к чему не приведет, это только усилит страдания. И все же не думать – не получалось.

Осторожно, слегка потянув на себя одеяло он опустился на кровать рядом с Ритой, сразу же поворачивался к ней спиной и пытался представить себе, что же станет с Ритой, когда она первый раз ляжет в эту постель с мыслью о том, что в эту ночь муж уже не придет к ней. И в эту, и в следующую, и вообще – никогда…

Представить это было практически невозможно, может быть, он просто щадил себя, ограждался от Ритиных страданий, считая, что и своих собственных для него вполне достаточно. Да, Рита будет страдать. Рита будет ужасно страдать, и если бы только Павел мог ей помочь, если бы хоть чем-то он мог помочь своей Рите. Он бы сделал все, он бы отдал все на свете за то, чтобы хоть немного смягчить ее страдания.

Все на свете, кроме самого главного. Кроме Валерии.

Просыпаясь по утрам, он обнаруживал себя в той же позе, на том же самом месте – почти на самом краю кровати, как можно дальше от Риты, спиной к Рите. Не видеть ее лица, не чувствовать дыхания, не прикасаться – ни в коем случае. Даже во сне он об этом помнил. Конечно, сейчас Рите тяжело. Но потом, когда все выяснится, она поймет и будет благодарна ему за это. За то, что он не стал оскорблять ее своими прикосновениями. За то, что не стал ломать перед ней недостойную комедию.

Она будет ему благодарна…

Он даже усмехнулся собственным мыслям. Еще немного – и можно будет разрыдаться от умиления. Вот ведь какой он заботливый, какой благородный. В такой ситуации еще умудряется думать о жене. Заранее старается смягчить боль от удара. Только на самом деле это всего лишь хорошая мина при плохой игре. Потому что мужик, бросающий жену и сына ради любовницы, в любом случае поступает подло. Подло, низко… Но это в том случае, если ради любовницы. А когда ради любви?

«Разница, скажи, в чем здесь разница?» – спрашивал он себя, чувствуя интуитивно, что она на самом деле есть, эта разница, и в ней вся соль, в ней все его оправдание. Любовница – женщина, которая диктует свои законы. Любовь – чувство, которое повелевает и которому не подчиниться невозможно. Любовница зовет. Ты можешь пойти, а можешь не пойти. Любовь – другое. Любовь – вихрь, ураган, который налетает и, не спрашивая тебя о твоем согласии, просто подхватывает, отрывает от земли и уносит с собой. И ты летишь. И начинаешь верить в то, что у тебя на самом деле выросли крылья. А когда в это веришь – уже ничего не страшно. Птицы ведь не боятся упасть на землю и разбиться. Так и человек…

Впрочем; о Чем это ей? Какая любовница. Ведь до сих пор он ни разу не прикоснулся к Валерии. Даже не поцеловал – ни разу. Она так и остается для него по-прежнему недосягаемой. Далекой и оттого безумно, безумно желанной. Точно так же, как в тот вечер. Вечер, перевернувший всю его жизнь…

В тот вечер он читал лекцию студентам-вечерникам как-то рассеянно. Виной тому, возможно, была усталость, навалившаяся еще накануне, после суматошного дня. Проснувшись утром, Павел сразу понял, что усталость не исчезла. Шести с половиной часов сна оказалось мало. «Возраст», – констатировал он равнодушно, вспоминая молодость, когда тело не знало еще, что такое усталость. Холодный душ и чашка кофе немного взбодрили его. Однако мысль, что впереди целый рабочий день, заполненный до отказа лекциями, плюс заседание кафедры, плюс еще спецкурс, заранее заставили его затосковать о том, когда же этот день закончится…

Павел преподавал в университете историю современной зарубежной литературы. В тот вечер он читал лекцию о жизни и творчестве Габриэля Гарсиа Маркеса. Читал рассеянно, не испытывая привычного чувства погружения в мир героев великого писателя. А такое случалось с ним всегда или почти всегда. Эти параллельные миры буквально затягивали его, заставляли раздваиваться, присутствуя чисто физически в аудитории, но духовно – где-то далеко, совсем далеко от старого здания четвертого корпуса университета. Возможно, именно эта странная его особенность подарила ему славу и заслуженное признание в стенах университета. Лекции его считались самыми интересными не только на кафедре зарубежной литературы, но и вообще на всем факультете.

В тот вечер пыльная аудитория, косые лучи клонящегося к западу солнца и гомон птиц за окном почему-то были более реальны, чем захолустный колумбийский городишко Аркатак, банановая лихорадка, давние войны между либералами и консерваторами… Хотя Павел очень любил Маркеса. Обожал, почти боготворил его, но в тот вечер усталость оказалась сильнее всего остального.

Он то и дело поглядывал на часы, ожидая, когда же закончится пара. Время текло медленно, и он подбадривал себя мыслью о том, что эта пара последняя, все лекции, и заседание кафедры, и спецкурс на дневном отделении – все это позади. Оставалось совсем немного, и можно будет сдаться на милость собственной усталости. Доехать до дома – пятнадцать минут, потом прохладный душ и, наконец, растянуться на диване, включить телевизор и задремать, положившись на то, что Рита накроет его пледом и выключит ненужный телевизор.

Наконец пара закончилась. Аудитория зашевелилась, студенты поднимались с мест и проходили к выходу, изредка на ходу кивая в его сторону и бросая невнятное: «Досвидань, Пал Сеич». Он кивал в ответ, сосредоточившись в гораздо большей степени не на прощании, а на складывании бумаг и тетрадей в портфель. Потом сел, терпеливо дожидаясь, пока все студенты уйдут. Поскольку это была последняя пара, он должен был закрыть аудиторию и сдать ключ на вахту.

Студенты тянулись нестройным потоком к выходу. Поток заметно редел – под конец остались самые медлительные, меланхоличные или просто те, которым некуда было спешить. Но вот, наконец, вышли все. Павел уже поднялся со своего места и тоже направился к выходу, как вдруг заметил, что в дальнем ряду за последним столом, кажется, кто-то сидит. Он присмотрелся.

Какая-то девушка со светлыми волосами на самом деле сидела за последним столом в дальнем ряду. Ее лица не было видно – она сидела, опустив голову на сложенные на столе руки. «Спит, что ли?» – подумал Павел с раздражением. Совсем не хотелось тратить на нее свое время. Даже лишние пять минут было жалко, потому что проснувшаяся усталость во весь голос теперь требовала своего.