Камень власти

– В многом знании много печали, – усмехнулся граф. – Твой бедный разум, Рене, не выдержал самых элементарных вещей. Разве я не предупреждал тебя, чтоб ты никогда не заглядывал в мои тетради? Не пытался понять вычислений? – Сен-Жермен укоризненно покачал головой. – Ты знаешь, какая сила у произнесенного слова? Многого можно было избежать. Но ты обрек этих людей. – Граф обвел глазами зал. – Кто тебя тянул за язык?

Бывший камердинер часто-часто затряс головой.

– Ты очень устал? – спросил граф, глядя в осунувшееся прозрачное лицо Рене.

– Да, – тот уронил голову на руки. – Очень.

– Попроси меня об этом сам, – тихо приказал Сен-Жермен. – Иначе я не смогу помочь.

– Пожалуйста, хозяин, – голос Гова звучал жалобно и тихо.

Граф поднял руку и указательным пальцем коснулся середины лба несчастного. Голова Рене опустилась на стол. Казалось, он уснул, хватив лишку. И снова никто не обратил на это внимания.

Граф встал и без особой спешки покинул трактир. В дверях он столкнулся с сияющим Жаком, который подбрасывал на ладони три золотые монеты.

Метр Гонто ждал спутника на улице.

– Все в порядке?

– Да, дорогой друг. Вы мне очень помогли. Больше этот безумец нас не обеспокоит.

– Слава богу. Я так и скажу маркизе.

– Передайте ей от меня привет и искреннюю благодарность, – поклонился граф. – Да, вот еще что. Нет ли у вас знакомых среди ювелиров в Петербурге? Не могли бы вы рекомендовать меня им как специалиста по исправлению камней?

– Маркиза приказала мне оказывать вам любую помощь, – отозвался банкир. – А ее слово для меня закон.

– В благодарность за вашу услугу я берусь нарастить и исправить для вас те драгоценные камни, которые как-нибудь пострадали: были оцарапаны или обломились.

– Очень любезно с вашей стороны, – с сомнением протянул банкир. Он побаивался подвергать свои камни опасности в руках странного алхимика, о котором невесть что болтают.

Сен-Жермен усмехнулся, граф ясно увидел сейчас, как через неделю этот солидный недоверчивый делец совсем обезумеет от восторга и будет умолять его взять для исправления еще, еще камней…

Менее двух недель понадобилось для того, чтоб облачко в глубине Голубого алмаза растаяло, перекочевав в Дерианур, и затеплило в его сердцевине новую душу. Вместе с ним из талисмана Генриха IV уходили слава, могущество, удача христианнейшего королевства, которыми оно владело полтора века со смены династий. И эту жертву легкомысленный монарх принес добровольно. Даже не задумываясь о последствиях.

Его Величество захлопал в ладоши при виде работы таинственного графа и с восхищением подставил бриллиант под луч солнца, бивший из окна.

– Теперь он безупречен, – вздохнул Сен-Жермен. – Потому что мертв. А только жизнь терпит недостатки.

Но король пребывал в детском восторге.

– Сколько вы хотите за работу?

– Я и так получил самое драгоценное, – поклонился Сен-Жермен. – Душу камня. Чего же мне еще?

– Дорогой граф, вы чудак. – Людовик расплылся в улыбке. Он не любил платить. А маркиза де Помпадур и так дорого ему стоила. Ее гости тоже.

Когда карета увезла короля, Сен-Жермен спустился по лестнице на первый этаж. Метр Гонто ожидал графа в охотничьем зале. Одетый, как всегда, с подчеркнутой строгостью, банкир выглядел среди ветхих гобеленов и роскошной, но давно рассохшейся мебели аккордом чего-то нового и грозного, что неотвратимо надвигалось на великолепную рухлядь времен последних Валуа.

Впрочем, в лице самого банкира не было ничего воинственного. Добропорядочный буржуа, посчитавший бы величайшим несчастьем исчезновение ежеутренней чашки горячего шоколада и румяных булочек.

– Друг мой, – граф ласково взял метра Гонто под руку. – Вы оказали мне неоценимые услуги, отправив по моей просьбе несколько рекомендательных писем в Петербург. Я чрезвычайно признателен вам за хлопоты и хотел бы отплатить… добрым советом.

Банкир весь обратился в слух.

– Постепенно, не вызывая шума и не привлекая ничьего внимания, переведите свои капиталы за границу. – Граф кивнул в подтверждение сказанных слов. – Не сразу. Не бойтесь. Но в течение ближайших 30 лет и вы, и ваши дети должны покинуть эту несчастную страну и обосноваться в каком-нибудь более спокойном месте. В Лондоне, например.

Лицо метра Гонто вытянулось. Он был свидетелем слишком невероятных событий, чтоб не верить графу. Но, с другой стороны, его дело было слишком обширно, а связь с королевским двором слишком прочной, чтобы вот так сняться и уехать…

– Я же сказал: не сразу, – ободрил его Сен-Жермен. – 30 лет – немалый срок. Вы, метр, пожалуй, еще успеете понянчить в Париже внуков и даже благополучно почить в Бозе на Сент-Женевьевском кладбище. Но, думаю, и мертвому неприятно будет видеть осквернение своей могилы и разграбление монастыря, давшего ему последний приют. Поторопитесь.

Несколько минут метр Гонто молчал. По его лицу было видно, что он самым серьезным образом отнесся к предостережению графа.

– Так вы отправляетесь в Россию? – наконец проговорил банкир.

– Да, – кивнул Сен-Жермен. – Там собралось много занятных людей. С некоторыми из них мне следует познакомиться.

Глава 2. Alma Mater

Сентябрь 1758-го, за год до описанных событий. Москва

– Вы писали эти гнусности?

Свет бил в высокое университетское окно, вычерчивая кривобокие фигуры на темном дубовом полу. В его столбе кружилась золотая пыль, и было не по-осеннему тепло. Беспредметное счастье охватывало душу при взгляде на еще зеленые, разросшиеся вокруг здания бывшей царской аптеки липы, и в голове жужжала нахальная радостная мысль: «Чего это я, собственно, сюда притащился в такой день?»

– Это ваш почерк? – еще настойчивее зазвучал голос профессора Шнейдера. – Эти мерзости нарисованы вашей рукой? – Он говорил по-немецки, с жутким швабским акцентом, едва понятным ученикам.

Потемкин поморщился. «Я уж не прошу, чтоб ты по-русски разговаривал. Но на родном-то языке мог бы и постараться».

– Вам, юноша, я вижу, не нравится мое произношение? – рассвирепел профессор. – Вы обучались в пансионе Литке, не так ли? Там преподают берлинцы. Может быть, мне повторить свой вопрос?

Студент отрицательно покачал головой. Он стоял перед столом, за которым сидело чуть ли не все университетское начальство. Профессор Шнейдер держал в руках листы, исписанные размашистым почерком и изрисованные портретами собравшихся. Ни подходить ближе, ни смотреть не было нужды. Это почерк Потемкина, и разве он виноват, что слово «профессура» так легко срифмовалось со словом «дура», а лысина адъюнкта Румберга похожа на огурец?

Напротив проштрафившегося студента сидел сам куратор. Он заехал, как видно, ненадолго, прямо из дворца, и был в придворном платье. Императрица еще пребывала в Москве. Жаль, ах как жаль! Месяцем позже, и Шувалова уже никто не посмел бы беспокоить в Северной столице досужими письмами об исключении кого-либо из студентов.

Иван Иванович старался не смотреть в лицо еще недавно лучшего, а сегодня гонимого из стен alma mater ученика. Он уставился добрыми усталыми глазами в стену и машинально перебирал карандаши на столе. Сам Шувалов никогда бы не решился никого выгнать, но его почти приперли к стене.

– Изволите видеть редкую безнравственность этого недоросля, – зло шипел профессор Девиер. – А вы его еще в прошлом году ко двору в Санкт-Петербург возили.

«Ну ты-то, понятно, за Анхен мне глаза выцарапать готов, – внутренне усмехнулся Потемкин. – Надо было в детстве свою толстощекую дочку воспитывать, чтоб господам-студентам на шею не вешалась. А теперь можно хоть пол-университета исключить, все равно не поможет».

– Ученики часто находятся в откровенном непослушании! – Шнейдер пришепетывал и выходило довольно потешно. – Свистят на лекциях, срывают парики с преподавателей, отказываются писать под диктовку.

«Ты еще скажи, скажи причину такого поведения, казнокрад несчастный! Растащили себе все дрова, так что в классах зимой чернила замерзают и пальцы крючит от холода – писать нельзя. Понабрали вас, невежд, учите черти чему…»

– Если это поношение профессуры не прекратится, мы все вынуждены будем подать в отставку, покинуть Россию и отправиться домой, – вяло заключил Шнейдер. Остальные профессора согласно закивали.

«Нужны вы кому-то дома, – хмыкнул Потемкин. – Были бы хорошие ученые, не поехали бы в нашу тундру, у нас же здесь медведи белым днем людей на улицах едят, особенно немцев. Наживаетесь на нашей дикости, нам и вас потерять – беда!»