Александр и Таис. История одной любви. Книга первая. Том 2

Таис передали письмо Леонида. «Таис в случае моей смерти». Она подавила рыдание, и начала читать: «Помнишь, ты сказала когда-то, что раньше ты могла любить всех, а теперь нет?» Конечно, она помнила тот разговор, как если бы он произошел вчера. «Мне стыдно и жалко, – делилась она с ним, – мне бы хотелось своей любовью уметь делать счастливыми всех. Как раньше, когда я любила все – жизнь – не что-то конкретное, а все подряд». А он ответил: «Это то, что ты обычно называешь – вас много, а я одна?» Так он все переводил в шутку. Вечно ее смешил, мог развеселить в миг, одним своим присутствием. Таис продолжила чтение. Буквы расплывались, зато из небытия возникал его голос: «Я думаю, ты по-прежнему продолжаешь любить всех, весь белый свет, жизнь, всех приятных тебе людей. Просто в твоей жизни есть еще один мир, который затмевает все остальное. Но это очень хорошо. Очень. Будь счастлива бесконечно и вечно. Я всегда чувствовал твою любовь и считаю огромным счастье и незаслуженным везением знать тебя. Поверь, тебе не в чем себя упрекать. Я есть счастливейший из смертных (сейчас, когда ты это читаешь, правильнее сказать „был“). И после смерти попаду на Елисейские поля, „где пробегают светло беспечальные дни человека“, потому что жил праведником. Вот, моя милая, как хорошо уметь устраиваться в жизни. А любовь? Ты научила меня ей! Когда любить означает не желать любимую, а желать ей счастья. Спасибо. И еще одно: не вспоминай обо мне с печалью, тогда уж лучше забудь совсем».

Таис слабо улыбнулась сквозь слезы. Какой добрый, светлый человек. Ах, Леонид, как же осиротела без тебя всематерь-земля.

Таис в своей печали невольно искала встреч с природой, которая раньше всегда поддерживала ее. Здесь же Таис не могла отлучиться от лагеря дальше сторожевых постов, не могла ускакать в пески, да и не хотела. Насколько она любила пустыню в Египте, настолько ненавидела здешнюю. Хотя, чем виновата природа?

Солончаки издалека казались островками нерастаявшего снега. От широкого, с едва видимыми берегами Политимена отходили многочисленные каналы-арыки, густо поросшие камышом. Вся земля была «выписана» в одной цветовой гамме – унылость серо-желтого камыша дополняла серость воды и желтизна песка. Довольно скучная палитра. За линией камыша до самого горизонта простиралась мертвая пустыня. Не зря существовала у местных жителей поговорка: «Где кончается вода – кончается земля». Было холодно. Небо, все в серых бороздах, походило на вспаханное поле. Таис обернулась и присмотрелась: к воротам лагеря, оставляя за собой пыльный след, приближался небольшой отряд всадников. По розоватым плащам и фригийским шлемам Таис узнала «бегунов» -разведчиков и невольно пересчитала их. Все вернулись, слава богам. Устали, бедные, сейчас повалятся спать, не раздеваясь.

Таис оглянулась на поселение, нашла взглядом свое жилище – глинобитный серо-желтый, как все в этом мире, домик, окруженный полузавалившейся камышовой оградой. Такой же, как все остальные дома в пригороде Мараканда, рядом с которым был разбит македонский лагерь. Большой город с кривыми, узкими улочками, с громоздившимися ступенями крышами, глухими стенами, скрывавшими всякую жизнь, неприветливо и враждебно глядел издалека. Смеркалось, кое-где начали подвывать спутники ночи шакалы. Поднялся ветер. Таис знала, как быстро он может перейти в неприятную песчаную бурю, и повернула обратно.

Дома ее ждал паж с запиской от Александра:

«А. желает здоровья… Ты не поверишь, но я получил яблоки и виноград с ионийского побережья. Каким-то чудом они остались свежими. Или же торговец врет, что он так издалека, но как-то хочется верить… В любом случае как нельзя кстати, чтобы принести жертву Дионису. Ты не забыла, что сегодня праздник осхофобии, и надо почтить Диониса кистью винограда? Приходи на вечеринку. Это не настоящий симпосион, – не то настроение, чтобы вести умные разговоры о философии и поэзии. Может быть, тебя это развлечет. Решай сама. Хотелось бы видеть тебя нарядной, танцующей».

Таис повернула голову в сторону алтаря, на котором из-за отсутствия винограда стояла пелика с густым местным вином. Ее серьги – подарок Леонида – привычно зазвенели. «Это все, что у меня осталось от него,» – подумала Таис, и на глаза снова навернулись слезы.

Она села к столу и написала ответ Александру: «Спасибо, но 1. у меня траур, мне не до праздников 2. вы так быстро упьетесь, что ты отошлешь меня через десять минут после начала 3. своим унылым видом я никого не порадую 4. извини за тон».

Таким образом, Таис не присутствовала на этой злополучной вечеринке, обернувшейся страшной трагедией. Кто знает, будь она там, быть может, все бы сложилось иначе?

Клит. Мараканд, осень 328

«…Отец, поднявший на меня меч, по воле Диониса упал, и это сохранило мне жизнь. Я же, будучи не менее пьяным, чем отец, не упал и не промахнулся. Я не промахнулся! – Тоже по воле Диониса? Случайность или судьба-необходимость? Или все же одна моя вина, и мне одному нести ответственность. Я склоняюсь к последнему…»

Клит, по прозвищу Черный, назначенный сатрапом Согдианы, был убит Александром ударом копья в приступе гнева на пиру. Так звучало это страшное известие в двух словах. Подробности же были следующие: как и предполагала Таис, все сильно выпили, а пили густое персидское с добавками коры коричневого лавра, бензоя, миры и имбиря, так что мозги отшибло скоро и у всех. Клиту не понравились песни, в которых, как ему показалось, высмеивалась трусость македонцев. На это он заметил, что не пристало в кругу варваров (которые тоже сидели за столом) высмеивать македонцев, которые и при неудаче ведут себя мужественней, чем те, кто их высмеивает.

– Уж не говоришь ты о себе, называя трусость несчастьем, – спросил Александр.

– Этой трусости ты обязан жизнью, – напомнил ему Клит.

Это было справедливо. Если бы он замолчал, все бы кончилось мирно. Но Клита понесла какая-то злая сила. Он стал обвинять Александра в добывании собственной славы кровью простых македонцев, в попытке возвыситься над ними, в отказе от собственного отца. Это было несправедливо, походило на удары ниже пояса, неуместные в разговоре с собственным царем и болезненные для него. Александр по праву возмутился:

– Сколько ты еще собираешься испытывать мое терпение и поносить меня безнаказанно!?

– Все македонцы уже наказаны тем, что персы приобрели большее влияние при дворе, чем они сами.

Все стали утихомиривать Клита, призывали его к благоразумию, желая погасить взрывоопасную ситуацию. Александр же обратился к грекам-гостям за своим столом:

– Вы должны чувствовать себя среди диких македонцев, как полубоги среди зверей.

Но тут Клита опять разобрало:

– Если ты не хочешь, чтоб за твоим столом сидели настоящие мужчины, которые не боятся говорить то, что думают, то довольствуйся обществом рабов, которые падают ниц при виде твоего персидского кушака!

Это заявление взбесило Александра, и он запустил в Клита яблоком, которое держал в руках, и уже хотел схватиться за меч, но телохранители его предусмотрительно убрали. Разъяренный Александр, расталкивая гетайров, которые его держали, по-македонски приказал трубить тревогу. Птолемей и другие поспешили вывести Клита на воздух, надеясь, что он образумится, протрезвеет и успокоится. Но судьба оказалась неумолима к Клиту; он еще больше разошелся и вернулся в шатер, декламируя Еврипида:

«Как ложен суд толпы! Когда трофей

У эллинов победный ставит войско

Между врагов лежащих, то не те

Прославлены, которые трудились,

А вождь один себе хвалу берет».

Еще быстрее, чем он успел подумать, взбешенный царь выхватил копье у пажа и пронзил Клита наповал. Пока другие осознавали случившееся, Александр направил то же копье на себя. Но его успели удержать, скрутить и увести в его покои, где он провел следующие три дня в стенаниях и раскаянии о содеянном, никого не допуская к себе.

Шок в лагере сменился бурным обсуждением трагических событий и ожиданием, что же будет теперь. Первой реакцией Таис тоже был шок. Потом ее посетило чувство, которого она не знала ни до, ни после, никогда по отношению к Александру – осуждение. Она чувствовала его, может быть, одну минуту, но испугалась тому отчуждению, которое оно вызвало. И устыдилась.

А где же любовь!?

Любовь не осуждает, она старается понять, пожалеть, простить. Ведь достаточно того, что Александр сам себя наказал тем, что лишился друга и соратника, взял на себя грех убийства, растоптал собственную аретэ – стремление к доблестной, справедливой и благородной жизни. Как терзают сейчас его совесть старухи-эринии! Как же она посмела осудить? Где же любовь?…

Птолемей, Геро и Неарх собрались у Таис, в беде ища общества и поддержки друг друга.

– У Клита всегда был длинный язык и короткий ум, и он безбожно злоупотреблял любовью Александра, считая, что ему все простится. Чуть что – я тебе спас жизнь. Как будто это дает ему право садиться царю на голову, – говорил Птолемей.

– Как можно было обвинять Александра в трусости и присвоении чужой славы? – возмущенно добавил Неарх, который вообще удивлялся вольностям македонских нравов. Там, откуда он происходил, можно было поплатиться за сотую долю того, что высказывал Клит. – Еще упрекают Александра в жестокости, в несдержанности. А я считаю, что он был к Клиту невероятно терпеливый, и размах его гнева свидетельствует о том, как долго он сдерживался, и как много в нем накопилось раздражения. Ты прав, Птолемей, Клит зарвался и позволял себе недопустимые вещи.

– Но Птолемей прав и в том, что Александр его любил… – заметила Геро.

– Конечно любил, никто не спорит. И, конечно же, жалко Клита… – вздохнул Неарх.

Таис слушала все это, бессмысленно вперив взгляд в глиняное изображение птички, клюющую зерно, – типичное зороастрийское украшение над очагом. Что так разъярило царя? – Мог Клит говорить правду? И почему государь приказал трубить тревогу? Его держали и отняли у него оружие! – Ему почудился мятеж? Привиделся отец, убитый собственным телохранителем?

Уже три дня Александр один, обрек себя на одиночество, наказал себя им. Он раскаивается, но еще не готов к публичному покаянию, к тому, чтобы посмотреть людям в глаза полными вины и сожаления глазами и отдать себя на их суд. А свой суд он вершит сам. Кто знает, что значит жить с обагренными кровью руками и тяжестью греха убийства на душе. Преступившему грань достаточное наказание – его злодеяние, потому что нет судьи страшней, чем угрызения совести.

Клит после казни Филоты принял вместе с Гефестионом командование конницей гетайров, а после того, как Артабаз по нездоровью отказался от сатрапства в Согдиане, Александр передал ее Клиту, и единоправным хилиархом стал Гефестион. Может, удаление из армии, от центра всех событий так негативно настроили сначала Пармениона, потом Клита – старых вояк? А не хотел ли царь убрать Клита от греха по-дальше? Кто знает…

На четвертый день ожидания к Александру вошел Каллисфен и в долгой речи развил мысль своего гениального родственника Аристотеля, что всесильнейший из владык не должен ограничиваться никакими законами. Говорил он красиво и убедительно и в тот момент сам верил в свои слова. Анаксарх-философ вторил ему, что Александр один является мерилом добра и зла. А Аристандр-прорицатель объяснил случившееся местью оскорбленного бога Диониса, наславшего злое опьянение и помутнение разума на всех участников этой драмы. Но самым драгоценным успокоением стали речи делегатов от солдат о том, что в этом несчастном случае виноват сам Клит, хоть и жалко его, но Клит – один из многих военачальников, Александр же – их единственный и незаменимый вождь.

Наконец, настал момент, когда Таис вошла в покои Александра. В красивом нарядном платье, с тщательно уложенными волосами, украшенная драгоценностями – ослепительная и великолепная, такая, какой он хотел ее видеть. Подошла к нему, посмотрела в страдающие, потухшие глаза с любовью и сопереживанием.

– Ах, Таис, что бы я отдал за то, чтобы случившееся оказалось неслучившимся! Как страшно, что ничего нельзя исправить… Мне нет прощения! Не получается у меня жить праведно и безгрешно.

Она молчала, не хватало мудрости найти слова. Приходили только слезы. Таис прижала его голову к груди и заплакала вместе с ним. Мы становимся людьми страдая, ошибаясь, греша. «Патейн матейн» – страдание учит. Самые важные уроки в жизни – самые болезненные.

«Со мною что-то происходит» – сказал когда-то Александр. «И со мною, со всеми нами… " – подумала Таис, вспомнив то чувство осуждения, наполнившее ее сердце ядом, который убивает любовь.

Под влиянием ли злого рока, Диониса или по другим причинам, да только их испытания-злосчастия на этом не закончились.

Зимой Александр находился в Наутаке, когда Спитамен во главе массагетских всадников, тех самых, что пили кровь своих врагов, чтоб перенять их силу, снова появился в Согдиане. Новая тактика, разработанная Александром в ответ на «летучие атаки», стала приносить плоды. Скифские отряды имели обыкновение окружать противника, расстреливать все стрелы и тут же рассеиваться, пресекая всякую попытку контратаки. Александр придумал посылать вперед конный отряд, который позволял себя окружить, затем легкую пехоту для стягивания кольца, потом тяжелую конницу, которая брала в окружение окружающих. Несмотря на участившиеся поражения, потрепанному Спитамену и на этот раз удалось ускользнуть. Разозленный Александр даже всерьез подумывал о вторжении в пустыню, чтобы там попытаться захватить упорного врага. Радовало то, что македонцы начали одерживать победы. Лиха беда начало, а в любом начале самое главное – продолжение.

Отношения Александра и Таис оставались неустойчивыми. Таис казалось, что Александр не извлек урока из трагедии с Клитом, так как не перестал пить. Таис не могла выносить его мрачным, циничным, хвастливым, в зависимости от того, сколько он выпил. Если он не пил, то без меры, – как он делал все в своей жизни, – одурманивал себя другими способами, стремясь хотя бы на время уйти из того мира, который вышел из-под его контроля.

Таис знала, что рано или поздно Александр найдет способ победить врага, она верила в его военную гениальность, поэтому даже не упорное сопротивление азиатов так пугали Таис, а собственное бессилие, в котором она боялась признаться себе в полной мере. Таис катастрофически не знала, что ей делать; она потеряла самое важное в своей жизни – связь с Александром, который перестал быть собой, превратившись в чужого, опасного человека, управляемого посторонней силой – дурманом.

Таис терялась в его присутствии и боялась его.