Александр и Таис. История одной любви. Книга первая. Том 2

– Да-а?

Геро удивилась удивлению Неарха, а тот продолжил:

– Последние полтора-два года были напряженными, может быть и пили больше, но мне не показалось, что Александр как-то попал под власть зеленого змия. Он на это дело крепкий, перепьет кого угодно!

– Вот именно. Да ты и сам стал больше пить. – Геро строго глянула на него.

– Ну так есть с чего. Надо же как-то расслабиться.

– Вот видишь, как вы, мужчины, просто рассуждаете.

– Может, Таис все преувеличивает, и у нее самой расстроились нервы. Она ведь такая… нежная.

Геро скосила внимательный глаз на Неарха.

– …такая чувствительная, – продолжал он, – как прелестное загадочное дитя, которое надо всегда оберегать… Что ты и делаешь, моя красавица.

– Да, но как раз эта кажущаяся женская слабость так очаровывает в ней.

– Да, я могу себе представить, как Александр это любит. Его привлекает все сложное, необыкновенное. А Таис мне представляется чем-то таким… рассыпанным, как солнечные блики на волнах, разноцветным, многогранным, как бриллиант.

Геро опять взглянула на него:

– Да ты становишься поэтом…

– Но я люблю твою ясность, моя красавица, твою стабильность.

– Да-да, стабильность гранитной скалы, о которую бьется прибой. Уж лучше быть бриллиантом.

Они прыснули.

– Как редко мы смеялись в последнее время, тяжелое и грустное. И нет Леонида, который бы нас развеселил… – вздохнула Геро. – Да, проклятый Танатос (бог смерти) с железным сердцем уносит лучших. Какой был редкий человек, светлая душа. И поминать его надо с улыбкой, мне кажется. По крайней мере, мне хочется улыбаться, когда я думаю о нем. – Геро надолго задумалась. – Одни неожиданно уходят, другие так же неожиданно приходят. Кстати, как тебе эта новенькая девочка с шестнадцатью косичками – Роксана? Что это вообще за история со скоропалительной женитьбой Александра? – спросила Геро.

– Оксиарт, ее отец, был одним из важных организаторов сопротивления. Врагом, так сказать, номер два. Если бы Спитамену – врагу номер один – скифы не отрезали голову и не преподнесли государю, Александр, может быть, женился бы на его дочке Апаме. А так вот «повезло» Роксане.

– Ты считаешь, что ее роль быть заложницей лояльности согдийцев?

– Так прямо я бы не стал говорить… Александр наверняка окружит ее уважением, как и семью Дария.

– А какая бы тебе понравилась больше: дочь Спитамена Апама или Роксана?

– Хорошенькие обе, но не в моем вкусе. Я, как ты должна бы знать, люблю блондинок, – и Неарх поцеловал золотые волосы Геро.

– Мне показалось, что Селевк заинтересовался Апамой, – прозорливо заметила Геро. (Она оказалась права; несколько лет спустя они поженились, были счастливы и положили начало династии Селевкидов.)

– Александру понравится, если его примеру соединения с азиатами будут следовать другие. А если не будут по своей воле, так я думаю, все кончится тем, что он нас всех «ненавязчиво», как он это всегда делает, переженит.

– И получится, как в том анекдоте Леонида: «Мужчина плачет над могилой: «Ах, горе-горе, почему ты так рано умер?!» Его спрашивают: «О ком вы так убиваетесь?» – «О первом муже моей жены».

Письмо.

«Моя дорогая девочка. Хотя, может, и не моя больше. Но я обращаюсь к тебе так по старой привычке и потому, что думаю, что это так. Другие мысли мне кажутся невозможными. Может, я трушу смотреть правде в глаза. И что такое правда вообще? Да это все пустое, не то, что я хочу сказать. А что хочу? – говорить с тобой. Чего не делал, когда надо было. За что теперь наказан. Пока я говорю только с собой. Это тоже привычка – думать, что это одно и то же. Что я и ты – одно. Это ошибка и глупость во многих отношениях: например, взваливать на тебя то, что полагается нести самому. Я должен один отвечать за все свои потери. Но тебя я терять не могу, ведь тебя никто не в состоянии заменить. Ты – важнее всего. Такая мелочь, один маленький человечек. И если его нет – все теряет всякий смысл, абсолютно все. Это не новое открытие, но это то, что я чувствую сейчас. Я признаюсь тебе в своей слабости и растерянности, и мое непомерное самолюбие при этом согласно молчит. И меня уже ничего не удивляет, ибо я знаю, что я – пустой звук, ничтожество. Но и это меня не удивляет и не беспокоит. Все так странно. И это письмо, которое я не отправлю, которое ты, может быть, никогда не прочтешь.

Когда я еще не был таким дураком, я думал: она такая прекрасная, чистая, такая, какими люди должны быть, но никогда не будут. Она – из другой жизни, и ее надо защищать от этого грубого и жестокого мира, чтобы он не поломал ее. И что сделал я? Я ткнул тебя головой в это зловонное болото и утопил тебя там. И это называется: «Я люблю эту женщину!» Я использовал тебя, как игрушку, чтобы отвлечься и успокоиться. Или как кошечку, которая должна быть мягкой, теплой и чтоб мурлыкала всегда. Даже если я выливал на тебя ведро помоев, ты должна была довольно мурлыкать… Может, я теперь так злюсь, потому что мне не на кого выливать? Нет других таких безропотных. Или потому, что страдает мое самолюбие «покинутого?» Ведь от меня всяких мыслей можно ждать, в том числе и очень недостойных. Ты права. Сначала грустно и стыдно делать недостойные вещи. Но ты оправдываешь себя, находя тысячи причин, которые превращают недостойное в достойное, чуть ли не в доблестное. «Такова жизнь, детка» – знакомое тебе объяснение. А дело в том, что я позволяю жизни быть такой, так как мне это удобно. А ты себя не обманываешь.

Я люблю тебя.

Я снова обманываю себя, думая, что смогу все исправить и сделать тебя такой счастливой, каким делаешь меня ты. Но главное условие для этого – изменить себя, отказаться от себя. Хватит у меня для этого моего отчаяния? Или же я люблю себя все же больше? Хотя, сейчас я себя ненавижу. Ты права, я сам не знаю, кто я, какой я. И только с тобой у меня иллюзия, что я могу быть хорошим. С тобой это легко. Ты даешь мне это чувство. Видишь, снова: ты даешь, а я беру…

Я хочу, чтобы ты была со мной. Ты ведь скоро вернешься? Вернись скорее, мне так плохо без тебя.

Если ты решила вернуться в Грецию, если ты действительно больше не любишь меня, если ты действительно хочешь, чтобы я стал другим человеком, чтобы я все бросил, чтобы я стал ручной и послушный и бегал за тобой, как пес… Я это сделаю, я готов.

О, Таис, я перестаю понимать, что происходит. Я торчу на этой «скале» и не двигаюсь вперед в надежде, что ты подашь признаки жизни. Это твоя месть? Все кончится тем, что я возненавижу тебя. Я уже шелковый, ты можешь распоряжаться мной. О, Таис, зачем это все? Пожалуйста, хватит.

У меня совсем нет опыта ссор с тобой. Ты все так устраивала, что до этого не доходило, все терпела, хотя, наверняка, бывала недовольна мною. Не замечал, не замечал… И вот сейчас такое. Значит, я очень виноват. Но ты, в отличие от меня, никогда не была жестокой. Ты ведь безупречна. Я всегда знал, что есть на свете человек, которому я доверяю, который меня любит, и так разбаловался от этого, что перестал каждый день благодарить тебя, судьбу, богов за это редкое счастье. Я никогда не думал, что смогу тебя потерять. Я знаю, что все в жизни имеет свой конец, нет ничего постоянного и вечного. Но это не касается тебя, моей любви к тебе. Я знаю, что буду любить тебя вечно, до смерти и после нее, и моя последняя мысль будет о тебе. И в царстве Аида, среди теней, не помнящих своей земной жизни, тоскующих и бесчувственных, я буду помнить тебя и все-все, связанное с тобой.

Я буду счастлив любовью к тебе, даже если ты не вернешься ко мне. Если тебе лучше без меня – я покорюсь. Но как же я хочу тебя видеть!

Я хочу рассказать что-то, чтобы ничего не стояло между нами. После свадебного пира я пошел к себе и нашел в моей постели перепуганную Роксану. Она не входила в мои планы, и я заснул, пока она не растолкала меня перед рассветом и, плача, не объяснила мне как могла, что «молодая» должна доказать свою невинность, иначе опозорит своего отца и себя. Ты знаешь, у них есть такой странный обычай. Страх позора превысил страх передо мной. Мне стало ее жаль, потому что она ничем не виновата в том, что я взял ее в «жены». Я рассмотрел ее наконец. Она была очень жалкая, и я подумал, – а если бы подобное случилось с тобой? Что это ты в 14 лет, а рядом чужой, страшный человек, и должно произойти что-то неприятное, ранящее. Я не хотел, чтобы тебе было больно и страшно, я хотел быть как можно осторожней. Она плакала, как ты, но не от радости, что она со с мной, а от страха. Но я видел и чувствовал тебя, я чувствую тебя всегда.

А потом утром мне стало стыдно, что я себя обманул и осквернил мысль о тебе тем, что прикасался к чужому телу, думая, что оно твое. Что я снова смешал тебя с этим всем. Мне стало так плохо, тошно. Но не от выпитого, я не пил. От отвращения.

Я рассказал, наконец, Гефестиону, в чем дело. Я молчал так долго, как мог, не хотел втягивать его, как тебя, хотел нести свое наказание один. Но он у меня все выпытал, сказал, как ему важно мое доверие. Он считает, что мне надо вырвать язык и отрубить руки, которые я поднял на тебя. Я с ним согласен. Он верит, что ты вернешься. Но мне важно знать это – неизвестность мучает меня. Мне трудно поддерживать активность, заставлять себя что-то делать, гнать мысли о тебе, которые меня изводят. Но я не пью. Гефестион мне за няньку, я люблю его, а он меня. Он заставляет меня рассказывать о том, что я чувствую, все, что у меня в голове. Это успокаивает меня на какое-то время.

Никогда и ничего не хотелось мне сильней, чем видеть тебя. И это начинает казаться мне несбыточным чудом. Самое ужасное, мне чудится, что тебя нет вообще! Это то, о чем ты мне раньше говорила? А я не мог представить? Я знаю, что ты есть где-то, люди тебя видят. Но для меня тебя нет, есть какая-то идея тебя. Это страшно – относиться к человеку, как к памяти, как к жизни, которая есть только во мне, как часть моего внутреннего мира. Мне страшно об этом писать, видеть твое имя написанным. Я не хочу видеть четыре безликих, бездушных буквы. У меня чувство, что я тебя потерял. Я не верю в чудеса. Я схожу с ума?

Все кончится тем, что у меня не хватит уважения к тебе, и я притащу тебя на веревке из проклятой Бактры. Я посажу тебя в клетку и буду возить за собой, чтобы ты не сбежала. Почему ты будишь во мне мою черную половину? Чтоб я возненавидел тебя, и любовь вытеснилась ненавистью?

Успехи не радуют меня. Спитамен побежден. По иронии судьбы в третий раз повторилось одно и то же: массагеты, бывшие друзья – враги-,а теперь опять друзья, принесли мне его голову. Раскрыт очередной «заговор» мальчишек-пажей, одураченных их многоумным учителем Каллисфеном. Противные азиаты, наконец, поняли, что я им желаю добра: уважаю их обычаи, строю им города и дороги, забочусь об их развитии и процветании, обращаюсь с ними не как со скотом, а как с равными, живите только в мире и довольстве. Согдийку взял в жены – уважил в подтверждение, что мои намерения серьезные. Три раза в день «радую» себя тем, что скоро-скоро я увижу, что за этими горами, что за земля такая чудесная – Индия. И все это не приносит мне никакого успокоения. По какому праву, моя хорошая, ты лишаешь меня радости жизни? Почему ты не можешь простить меня! Ну прости же ты меня!

Я уж думаю, может, за то время, что мы не вместе, я согрешил в чем-то еще, за что ты меня не можешь простить. Предал святую мысль о тебе? У меня было одно мгновение, которое можно отнести к подобному греху. Оно длилось ровно столько, сколько требуется, чтобы произнести: «А, может?…» А, может, отпустить ее, раз она не хочет? Отрезать, забыть? Искать другую возможность? Может, хоть эта девушка: другой человек – другая жизнь? Я посмотрел на Роксану без предвзятости, – на ее лицо, облик – открыл все заслоны в себе, по-хорошему посмотрел. И знаешь что? Меня ничего не ударило в грудь, никакая молния не разнесла мое тело вдребезги, никакой голос во мне не сказал: «Вот она, Александр». Мир остался прежним, не изменилось ни-че-го.

Я схожу с ума. Я не упрекаю тебя, как можно? Ты ведь безупречна. Но ты не видишь себя со стороны и не знаешь этого. Потому и сидишь в своей противной Бактре, почему я не сжег ее в свое время! Я молю богов, чтобы ты не страдала так, как я. Может, страдания научат меня думать, может в этом их назначение? Я просто не вижу смысла говорить, как мне тебя не хватает. Нам ведь это ясно без слов. Ты не забыла меня?…»

Таис все же прочла сумбурное письмо Александра, которое лучше отражало его отчаянное состояние, чем мысли, которые он хотел донести. Он постоянно носил его при себе. Как-то утром в окружении своих людей он приносил жертвы на площади, и на долю секунды увидел в просвете между домами ее силуэт… И, хотя она была закутана покрывалом с головы до ног, он моментально узнал ее сердцем, бросил все, перемахнул через ограду и побежал мимо храма с зажженными священными огнями, мимо еще пустого базара, покрытого навесами из камышовых циновок, в лабиринт узких пустых улочек. Догнал ее, задыхаясь, прижал к стене дома. Сердце стучало как будто в ушах, руки и ноги дрожали, прерывающимся голосом он выдавил из себя: «Таис, Таис, как же ты заставила себя ждать!» Обессилев, он опустился на землю, в пыль, увлекая ее за собой. Они сидели там какое-то время молча, ошеломленные, раздавленные свалившейся на них после стольких переживаний усталостью. Александр бессильно уронил голову на ее плечо, и она осторожно погладила его волосы. Это был момент, ради которого стоило жить.

– Я люблю тебя. И если я когда-то еще вздумаю тебе перечить, задуши меня собственными руками! – сказала Таис и заплакала, а он засмеялся.

Какое счастье, что это сумасшествие, это наваждение кончилось! Какое счастье!

– Пойдем, я покажу тебе мой дом, – наконец проговорила Таис.

Там она поведала Александру, что злилась и обижалась на него ровно один день, затем, остальное время – на себя за свою глупость. И чем дальше, тем больше, так, что решимость вернуться таяла от осознания вины. Она чувствовала себя предательницей, эгоисткой, бросившей его в трудное время из себялюбивых причин. Потом, когда, совсем отчаявшись, она решила броситься ему в ноги, пришла весть о его женитьбе на красавице Роксане, эти разговоры вокруг: «Царь влюбился – царь женился!» – и все пошло по второму кругу. Злоба на себя, разрушившую счастье своими руками, злоба не него, что быстро утешился с другой, ревность, угрызения совести, раскаяние, тоска. Одним словом, она уже не могла уяснить, что происходит с миром и с ней. Ей казалось, что он ее больше не любит… Потом пришло письмо от Гефестиона, в котором он раскрыл ей глаза и требовал немедленно вернуться, а не упиваться своими страданиями. И больше думать о том, что она делает с любимым человеком, которого надо любить, пока он есть. «На его долю хватит того, что я с ним вытворял,» – самокритично признался Гефестион.

Таис прочла письмо Александра, ибо у него не было сил рассказывать и переживать все еще раз. Кончив читать и утерев слезы, Таис решительно сказала:

– Я должна тебе кое в чем признаться… В Бактре я примкнула на время к огнепоклонникам, которые встречались в горах, в своих пещерах.[5 - В тех местах родился Заратустра.] Не знаю, зачем я это сделала, может быть, мне хотелось унизить себя до последнего предела и таким образом наказать, сделать себе душевно еще больней… Чтобы понять, что я имела и что потеряла… Прочувствовать, какое существование влачат женщины моего образа жизни, которым не выпало и доли того счастья, которое выпало мне, и которое я сама разбила. Вот я ходила на эти сборища… Сейчас мне противно об этом думать, а тогда было никак. Я как будто умерла, окаменела… Да, я умерла, я ничего не чувствовала. Вот так это было, – прибавила она после долгой задумчивости, – теперь ты можешь меня презирать…