Жатва. Сборник повестей и рассказов

Пёс заглядывал в глаза неудавшегося поэта пьяницы и слизывал его тёплые слёзы со щеки…

После работы Ильмера забирала Харлея-Харитона. Окрылённый своим гением во время общения с псом, Семён картинно с ним прощался :

– Чтож, Харитон Подзатыльников – иди, иди, возвращайся в свою скучную жизнь. Но в следующий раз я расскажу тебе такое…

Ильмера оживлялась:

– Какое такое? Я тоже хочу услышать!

– Нет, Ирочка, только Харитон Подзатыльников поймёт – о чём плачет душа поэта! Только он, эта чистая душа, не замутнённая вселенским сором зла и равнодушия!

– Ну, ну, куда уж мне, – девушка смеялась, принимая участие в пьяной комедии друга.

Парадоксально, но Ильмера заметила, что после общения с лабрадором, Семён стал меньше пить и постепенно перешёл на лёгкие баночные вина. Хотя, она подозревала, что чудо произошло только потому, что банки не бьются, а только слегка плющатся, упав с небольшой высоты второго этажа. Мало того, к Семёну вернулось вдохновение, и он ежедневно одаривал подругу и лабрадора новой порцией весьма неплохих стихов.

***

Однажды случилось то, что, собственно однокурсники и ожидали с неловким трепетом во время встреч, которые их всё более и более сближали.

Как-то, проснувшись в ворохе незнакомых роскошных чёрных шёлков, Ильмера с трудом вспомнила, как накануне праздновала своё сорокалетие. Сначала они вдвоём сидели в ресторане, затем отправились к Семёну, где девушка долго рыдала на плече друга, проклиная своё беспросветное одиночество.

Так, значит дружба закончилась постелью, банально-то как. Она повернула голову в сторону витражного окна, в проёме которого стояли две фигуры. Увидев, что Ильмера проснулась, Харитон деликатно гавкнул, а Семён, протягивая подруге изящную чашку из белого фарфора с золотой каёмочкой, наполненную чёрным кофе, произнёс скорее псу, чем Ильмере:

– Это ничего не значит. И мы не вместе. Она вчера так рыдала, так рыдала, уверяя, что совсем одна и её никто не любит. Но смею уверить, подобное утверждение – категорически абсолютная неправда. Что мне оставалось делать, чтобы разубедить девушку в ошибочности её воплей? Правильно мыслишь – я как друг, просто обязан был помочь. Логично?

– Гав, – ответил пёс, переминаясь с лапы на лапу.

– Я тоже так считаю. И смею вас уверить, Харитон Подзатыльников, что подобное больше не повторится.

Пёс глубоко вздохнул, подошёл к постели и положил свою умную морду на прикрытые шёлком колени Ильмеры.

Да. Он всё понимал. Лабрадор прекрасно знал, что такое одиночество.

Глава третья. Больница

Время шло. После неожиданного финала празднования дня рождения Ильмеры, Семён перестал выпивать и спать со студентками. Мало того, популярность Семёна неожиданно поползла в гору, и его пригласили на телевидение вести пятничную юмористическую программу «Смеховстреча», где он весьма элегантно обсмеивал знаменитых приглашённых гостей, да так, что те сами смеялись над собой. Уже раздавались звонки продюсеров московского телевидения, с приглашениями вести подобную передачу в столице. Семён отшучивался и тянул время. Попутно вышел из печати сборник лирики Семёна Туманова «Силуэт в тумане», который тут же стал бестселлером, и Семёна начали настойчиво приглашать в Союз писателей.

На фоне оглушительного успеха студенческого друга, у Ильмеры в жизни всё было по-прежнему. Разве что иногда, поддавшись тоске, она приходила к Семёну, который как настоящий друг утешал её. И дело как-то неожиданно всегда заканчивалось постелью с нежнейшими чёрными шелками – и где он их только покупал? – Ильмера всё забывала спросить…

***

Близилось лето, и они с Семёном планировали совместить отпуска, чтобы съездить отдохнуть на юг. Куда – ещё не решили. Но в районе февраля Ильмера почувствовала, что с ней что-то не так. Надеясь, что это беременность, девушка понеслась в поликлинику. Но посещение врача повергло её в шок. Быстро прогрессирующая миома стремительно заполняла её тело.

Конечно же, Ильмера ринулась сдавать всякие анализы, пробы и Бог знает ещё что. Семён устроил её в платный диагностический онкологический центр. Но даже за короткий срок опухоль увеличилась до такой степени, что журналистку принимали за беременную, и не мудрено – опухоль внутри, разрастаясь, шевелилась, словно живое существо из фильма ужасов.

Перед операцией в палату зашёл угрюмый Семён в голубых бахилах и смешном бумажном халате, словно сделанном из промокашки. Только что анестезиолог поведал ему, что у Ильмеры редкая непереносимость анестезии, и что могут начаться проблемы – как во время операции, так и после. Разумеется, от подруги решено было держать подобную новость в тайне. Сев рядом с кроватью, Семён взял в ладони ледяную руку девушки:

– А я так надеялся, что это будет наш с тобой ребёнок.

Ильмера заплакала. Теперь она плакала всегда. Что за жизнь корявая ей досталась? Так хорошо начиналось – и юность и карьера, даже это изгнание, где она обрела неожиданное счастье. Неужели всё закончится здесь, в этой больнице – её жизнь, в которой она только-только начинала понимать, что такое – любить…

– Оперировать тебя будет сама заведующая, ассистировать – профессор из Москвы…

Помолчали, разглядывая капельницу – кап, кап, кап… драгоценное время утекало в вены вечности…

Перестав плакать, Ильмера улыбнулась и, вытерев слёзы, погладила волнистые русые волосы друга:

– А ведь ты мне в институте абсолютно не нравился. Таким фанфароном всегда выглядел, самовлюблённым гением. Эти твои шарфики шёлковые – задушить была готова – хорошо, что теперь не носишь. А однокурсницы все от тебя с ума сходили…

– Ты мне тоже не нравилась – зубрила… – улыбнулся Семён. – Вся правильная такая. Я тебя даже за девушку не воспринимал – прямо ходячий свод правил. Но знаешь, чем дальше, тем больше о тебе думал. Наверное, девушка такой и должна быть – самодостаточной и целеустремлённой.

– Ну и куда меня эта самодостаточность привела? Видишь… – задёргалась губа, глаза заполнились влагой.

– Подожди. Я должен сказать… перед этим… – он говорил медленно, словно подбирая нужные слова. – На выпускном, помнишь, пресловутую историю, когда я всех звал на Гоа – ну, дебил был – ты подошла ко мне и сказала: «Я поеду с тобой на Гоа – там притесняют индусов. Может, революцию замутим?» И всё, понял, что только о тебе и думаю. После института я всегда всё про тебя знал – как ты жила все эти годы, чем дышала. Мужа твоего видел – как ты вообще могла полюбить подобного сноба?.. Не удивился, что вы развелись… Так тогда обрадовался, что сразу рванул в Москву…

– А почему же мы не встретились?

– Свободу, дурак, потерять испугался… Я потом часто прилетал, заходил в твоё издательство, смотрел через стекло, как ты работаешь за компом – смешная такая… революционерка с хвостиком… Потом ругал себя на чём свет… Идиот, думал – и зачем я тебе нужен? А когда ты написала ту статью – знала бы, сколько подключил знакомых, чтобы замяли дело. Теперь ты представляешь, как я был ошарашен, когда ты позвонила. Ты. Позвонила. Именно. Мне. Не кому-то на курса, а именно мне…

– А кому ещё, Сём? Каждый раз в редакции, я пошевелиться не могла, когда краем глаза видела – как ты на меня смотришь… Детский сад… Дураки мы с тобой. И теперь – почти два года ломали комедию. Если бы не операция, так, наверное бы и состарились…

Поцелуй был долгим… долгим, и шум крови в висках стучал в унисон с каплями капельницы – тук, кап, тук, кап, тук…

Глава четвёртая. Наркоз

Небывало сильный, порывистый, почти ураганный ветер со свистом просачивался сквозь пластиковые окна в палату. Там, по другую сторону стекла, началось настоящее светопреставление. Едва наступивший рассвет резко сменился глубокими сумерками. В тёмных, низко опустившихся густых облаках, угрожающе затянувших небо, постоянно полыхали молнии, но дождя всё не было. Кроны деревьев перед окнами нещадно трепало во все стороны, то и дело слышался угрожающий треск, и мимо окон временами пролетали оторванные ветви…

Ильмера натянула на ноги нелепые белые эластичные операционные чулки и сидела на кровати в ожидании операции. Семёна попросила не приходить – ей невыносимо было видеть отчаяние любимого человека.

– Карелина! На выход!

Ильмера вздрогнула – ну вот, за ней и пришли. За дверями палаты стояли две одутловатые хамоватые санитарки, тут же засунувшие в халаты тысячные купюры, протянутые Ильмерой, а так же высокая каталка, которая доставила девушку на верхний этаж девятиэтажного диагностического центра. Длинный тёмно-зелёный коридор и множество дверей, за которыми одномоментно проходило несколько десятков операций. Ильмере стало немного жутко – это сколько каждый день, каждый час операций по извлечению опухолей?! Там, за стенами больницы, она даже представить себе не могла подобных ужасающе-грандиозных масштабов болезни… А может быть в стране эпидемия, но о ней молчат?.. «Надо репортаж написать – рак наступает», —подал робкий голос в смятённом мозгу журналист.

Из дверей то и дело выскальзывал персонал и, с почти беззвучным шуршанием прошмыгнув мимо, исчезал – то в проёмах дверей, то в темноте коридора. Было ощущение, что люди просто растворялись в воздухе.

Ильмера смотрела в потолок, думая о разном – и о том, что операционный этаж гораздо выше остальных, хотя с улицы все этажи одинаковые, и что ремонт здесь не делали, пожалуй, со сталинских времён, а может и с дореволюционных, и о прошлом…

Вся её жизнь проносилась мимо – воспоминания обрывками вспыхивали и гасли, и отчего-то все они были безрадостными, словно ничего хорошего в её жизни и не было – все самые неудачные моменты жизни, словно с укоризной указывали ей – не успела, не сказала, не помогла, не смолчала, не… не… не…

Казалось, Ильмера лежала вечность в мрачном коридоре. Но вот ближайшие двери открылись, и каталка въехала в операционную, затем крепкие руки санитарок, словно неживой груз, переложили её на железные пластины операционного стола, резко пронзившие голое тело ледяным холодом металла. И даже простынёй не накрыли…

Ильмера ощутила, что она перестала быть человеком, которым была ещё секунду назад, там, за дверями.

Значит она теперь – просто мясо, лежащее на разделочной доске… Просто мясо…

Юркая, безликая медсестра крошечного роста сделала первый укол. Теперь мозг журналистки, попавшей в совершенно иной мир, с беспристрастностью исследователя констатировал каждую деталь происходящего. Он с изумлением отмечал, что стены и потолок зала… раздвинулись. Потолок стал высоченным прозрачным куполом, сквозь который было видно глубоко черное звёздное небо… но ведь сейчас день! Стены с громадными витражными окнами резко исказились, и теперь вместо гладкой поверхности они представляли собой грубо обработанные наросты – можно было подумать, что стены просто обляпали кусками глины, а затем закрасили зелёной краской.

Зашёл анестезиолог, сел в изголовье операционного стола, зажал голову Ильмеры металлическими зажимами. Кто-то в это время бесцеремонно пристегнул к столу её ноги, и, раскинув руки в стороны – на запястьях застегнул металлические же наручники.