Сююмбика

– Хочешь умереть, а грех убийства возложить на меня? Желаешь явиться пред очами Аллаха незапятнанной, а Рума будет в ответе за всё! Изволь, Айша, взять этот груз себе. Здесь неподалёку Казань-су, её воды скроют твой грех…

Тёмное небо, казалось, извергало из своих недр воды сотен морей. Дождь в ту ночь стоял стеной, и Айша брела к реке, думая лишь об одном: Тенгри-Кул уехал, возлюбленный покинул её, и мир перестал существовать. Она так и не дошла до реки, упала около мостков, перекинутых через овраг. Там на неё и наткнулся ранним утром почтенный гончар Кари-бабай.

Айша разглядывала склонившуюся над ней женщину. Та была немолода, круглолица, с ласковым взглядом карих глаз, вокруг которых лучились морщинки. Такой же лаской и заботой был полон её голос, она в подробностях поведала, как старик-гончар нашёл потерявшую сознание девушку на берегу реки и спас её.

– Слава Всевышнему, он не допустил большой беды. Болела ты долго, но теперь почти здорова. Как же зовут тебя, страдалица?

Айша опустила глаза, страх закрался в душу: «А вдруг узнает о ней Зарип-бай? Вернёт в шатёр и заставит торговать своим телом. Нет! Назад она не вернётся, для обитателей базарного шатра Айши больше нет в живых». Девушка встрепенулась, когда женщина вновь переспросила её об имени.

– Зовут меня Бибибану, – произнесла она тихо, – так и зовите, апа.

Она спрятала лицо в ладонях и заплакала, а женщина ласково погладила её по голове. Потом вдруг вспомнила о чём-то, засуетилась и достала из упрятанного узелка бархатный кошель.

– Взгляни, дочка, это мы со стариком нашли у тебя. Тут деньги, и немалые. О чём же плакать? Если нет на свете родных тебе людей, оставайся в нашей слободе, соседи продают свою лачугу, будем жить рядом.

И Айша осталась в гончарной слободе, укрылась за чужим именем и прослыла странной женщиной. Соседи предпочли считать незнакомку вдовой, которая повредилась умом от потери мужа, ведь у одинокой женщины вскоре родился сын, названный Данияром. Сын мурзы Тенгри-Кула пришёл в людской мир ранней весной и огласил слободу гончаров звонким криком. А женщины, помогавшие роженице, качали головами:

– В недоброе время родился ты, сынок, погляди, что делается вокруг.

А весна в Казани и впрямь была беспокойная. Всё чаще на базарах города слышались недоброжелательные выкрики в сторону правившего хана Шах-Али. Свирепая касимовская гвардия вылетала из ворот цитадели, хватала смутьянов и бросала их в зиндан. Такое, говорили, творилось по всей Казанской Земле: темницы переполнялись, а недовольство всё росло.

За крепостными стенами во дворцах эмиров и мурз, которые стояли за крымскую партию, давно зрел заговор. Отправленное в Бахчисарай тайное посольство благополучно справилось со своей миссией. И казанские вельможи принялись с нетерпением ожидать прибытия избранного ими ставленника – солтана Сагиб-Гирея. Никто из них и не сомневался, что крымский хан Мухаммад ухватится за возможность отомстить великому князю Василию, ведь между Бахчисараем и Москвой давно велись свои счёты. Насколько дружественны были отношения отцов нынешних правителей – великого князя Ивана и хана Менгли-Гирея, настолько фальшивы и мутны стали отношения царствующих детей. Их дружественный договор, составленный три года назад, рассыпался в прах от двоедушия Василия III. Он давно обещал казанский трон крымцам, но отдал его касимовцу. Воцарившийся в Казани Шах-Али был потомком сарайского хана Ахмеда, извечного врага крымской династии. Этот новый хан застрял костью в горле крымского господина, превратился в великое оскорбление, какое только мог нанести московский князь Гиреям. И крымцы возжелали посчитаться, усадив в Казани против воли Василия солтана Сагиба.

Так в один из весенних дней у ворот столицы появился крымский солтан. Сагиб-Гирея сопровождали три сотни всадников, сила ничтожная для взятия города, но Казань отдали ему без сопротивления. Шах-Али бежал из столицы, а на ещё не остывший после прежнего правителя трон взошёл отпрыск Гиреев[45 - Событие это произошло весной 1521 года, примерно за 12 лет до приезда Сююмбики в Казань.].

Глава 8

Долгий изнурительный путь до Казани подходил к концу. В ещё одном богатом ауле, от которого, как Сююмбике говорили, до столицы было рукой подать, ханскую невесту встречал особо пышный приём. Сююмбика упивалась бесхитростным почитанием восторженных местных жителей. Богатейшие владетели этих мест кланялись до земли будущей своей ханум, преподносили дары щедрой земли. Карачи Ахмет устроил в честь дочери ногайского правителя обильное пиршество. Солтан-бек, головой отвечавший за целость и сохранность невесты казанского господина, всем видом выражал крайнее недовольство задержкой. Ближе к ночи, бродя по комнатам, отведённым для отдыха бики, он наткнулся на кормилицу Оянэ. Строгим голосом приказал:

– Уложи спать госпожу, рано утром принесут праздничные одежды, на заре будем выезжать!

Оянэ поклонилась, поспешила за маликой, на бегу всплёскивая руками и тихо причитая:

– Ой-ой-ой! У девочки совсем голова закружилась, забыла, что завтра въезжаем в Казань, как бы не заболела после такого дастархана[46 - Дастархан – богато накрытый стол.]! Разве можно больной показаться на глаза всемогущему хану – будущему своему супругу и повелителю? Ой-ой-ой!

Наутро Сююмбика и в самом деле чувствовала себя неважно, от недосыпания и обильной жирной пищи болела голова и мутило. Служанки торопились, усердно румянили свою госпожу, пока она с кислым видом восседала перед зеркалом. Сююмбике совсем не хотелось залезать в скрипучую, раскачивающуюся повозку, которая успела опротиветь за время пути. Она капризничала, ей не нравились одежды: сначала показался большим украшенный самоцветами калфак; потом чулпы начали цепляться за расшитый жемчугом ворот, а служанки слишком сильно насурьмили брови. Напрасно её убеждали, что всё идёт, как надо, и малика просто не привыкла к подобному церемониалу, девушка наотрез отказывалась поторопиться.

Из-за капризов Сююмбики выезд пришлось задержать. Солтан-бек был взбешён и с трудом сдерживался, чтобы не отчитать строптивую девчонку. Он ещё с вечера послал гонца в Казань предупредить повелителя, что к обеду свадебный караван прибудет к стенам столицы. И вот теперь – досадная задержка. Остальные казанские вельможи, поглядывая на бека, терпеливо ожидали выезда. Один лишь Ильнур-бек порадовался случившейся задержке, ему удалось немного подремать после вчерашнего разгульного праздника.

Наконец заново украшенный и принаряженный свадебный караван двинулся в свой последний путь в Казань. Шёл 18-й день месяца мухаррама 940 года хиджры[47 - Середина августа 1533 года.]. Сююмбика всю дорогу дремала, от тошноты и качки чувствовала себя совсем плохо, и бледность её проступала сквозь слой румян. К обеду, когда солнце поднялось высоко над тёмно-зелёными шапками сосен, караван увидел столицу издалека.

Сююмбика широко раскрытыми глазами смотрела на приближающуюся Казань. Никогда ей не приходилось видеть ничего подобного: огромный город утопал в зелени садов, а за мощными стенами с башнями и крепкими воротами высились белокаменные дворцы и стройные шпили минаретов. Город, окаймлённый сверкающей лентой голубой реки, окружали зелёные луга. Они пестрили радужной панорамой цветов, а порой сменялись перелесками или добротными, красочными домами аулов, которые возникали один за другим из-за высоких холмов. Вскоре стали видны главные городские ворота, широко распахнутые для приёма гостей. На берегу реки бурлили толпы казанцев, они вышли встречать свою будущую ханум. Слышались весёлый смех, песни, звуки музыки.

На ближайшей возвышенности на великолепных скакунах гарцевали казанские вельможи. Наряды их сверкали золотой и серебряной парчой, и все они под светом солнца казались большими драгоценными слитками. Сююмбика напрягла зрение, она силилась разглядеть своего будущего мужа. Который же из этих вельмож повелитель? Ей говорили, что Джан-Али едва минуло семнадцать и, кажется, вон тот красавец в тюрбане с голубым пером и ослепительно сверкающим на солнце алмазом и есть её будущий супруг. Она заметила, что молодой господин указывает рукой на караван и что-то говорит подъехавшему к нему худощавому сутулому всаднику на чёрном коне. Сююмбика смутилась и спряталась за полог. Сердце её билось так сильно, что, казалось, ещё мгновение, и вылетит перепуганной птицей из теснившей его груди. Юная малика ещё не знала, что выделенный ею из всех казанцев всадник не был ханом. Зато Ильнур-бек, который ехал впереди каравана, сразу узнал в нём своего сильного соперника, сегодняшнего любимца повелителя, бека Тенгри-Кула.

Судьба не раз гнала молодого бека из Казани в Багдад. И в тот год, когда он вновь вернулся к родному очагу, закончив обучение в Багдадской школе мудрости, ему пришлось последовать указаниям юного хана Сафы. А тринадцатилетний повелитель, оставленный на троне страны своим дядей Сагиб-Гиреем, по совету мудрых наставников решил разослать сыновей знатных вельмож в разные концы света по посольствам обучаться хитрому искусству дипломатии. В число будущих илчи попал и мурза Тенгри-Кул, получивший назначение всё в тот же Багдад. Отъезду предшествовала цепь событий, лишь подтолкнувшая молодого мурзу к бегству из Казани. Первым стало печальное известие, ожидавшее его в семейном гнезде: достойная бика Зайнаб, матушка Тенгри-Кула, скончалась от тяжёлой болезни, которая мучила женщину все последние годы. Мурза погрузился в траур и не спешил представляться ко двору. Его сверстники – отпрыски знатных семейств напрасно пытались втянуть Тенгри-Кула в бесконечную череду увеселений. Он предавался печали не только из-за утраты матери, к её кончине мурза готовился давно, другая потеря терзала молодого вельможу – исчезновение Айши. Никому из близких не была известна истинная причина столь глубокой скорби, а между тем Тенгри-Кул вёл тщательные поиски какого-то загадочного шатра, стоявшего ранее на площади базара Ташаяк, и интересовался никому неведомой танцовщицей. Но он так и не отыскал её следов. А спустя полгода бек Шах-Мухаммад попытался женить непутёвого сына, но натолкнулся на неожиданно стойкое сопротивление. И без того тяжёлые отношения между отцом и сыном обострились до предела. Вот тогда положение спас новый казанский хан Сафа-Гирей, и Тенгри-Кул без сожаления покинул город, в котором познал столько разочарований.

В Казань мурза вернулся спустя шесть лет в смутное время: из города изгнали хана Сафу, к тому времени уже повзрослевшего и начавшего показывать свой крутой нрав. Власть в столице захватили два самых влиятельных человека страны – карачи Булат-Ширин и последняя из рода Улу-Мухаммада – ханика Гаухаршад. Тенгри-Кул в политических пристрастиях не склонялся ни на чью сторону. Тихо и незаметно проживал он в доме отца, но вскоре престарелый Шах-Мухаммад скончался. Тенгри-Кул как единственный сын покойного бека должен был приступить к службе при дворе повелителя. А на престоле Казани в те дни воцарился пятнадцатилетний хан из касимовской династии – младший брат свергнутого Шах-Али – царевич Джан-Али. Бека Тенгри-Кула призвали служить новому хану.

Юный повелитель привязался к илчи, который заметно отличался от всей его блестящей свиты. Молодой бек не кичился богатой одеждой и дорогим оружием, зато был начитан, имел широкие познания во многих областях. К тому же с караванами он побывал в далёких землях, о которых повелитель даже не слышал, и мог увлечь Джан-Али рассказами об удивительных местах. Вскоре, по настоянию хана, Тенгри-Кул женился на дочери светлейшего сановника Тай-бека – Мэтлубе, укрепив своё положение при дворе ещё больше, ведь Тай-бек являлся близким родственником Джан-Али.

Повелитель взрослел и мужал, но по-прежнему почти не расставался со своим фаворитом. Они часами играли в шахматы, вместе ездили на туи, охоту и по даругам[48 - Даруга – здесь: область, провинция.] ханства. Для своего любимца Джан-Али приказал устроить покои по соседству, чтобы бек всегда находился рядом. Это была большая, недосягаемая для многих честь, которая вызывала зависть в сердцах придворных. Но многие замечали, что под влиянием бека Тенгри-Кула юный хан менялся на глазах, становился настоящим правителем. И если в первый год царствования Джан-Али окружали лишь весёлые кутилы, подобные Ильнур-бею, то сейчас семнадцатилетний повелитель тянулся к иному обществу. Кроме бека Тенгри-Кула в его приближённых числились эмиры из рода Япанчи – Шабан и Шах-Булат, беки Карамыш-Хурсул и Евлуш-Хурсул. Сейчас, встречая ханскую невесту, все эти вельможи окружали своего повелителя.

Свадебный караван всё ближе подходил к воротам, уже отчётливо слышались отдельные здравицы и оживлённый гул толпы. К зардевшейся от смущения Сююмбике склонилась старшая служанка Хабира:

– Госпожа моя, знаете ли вы, кто из этих вельмож наш великий и могущественный хан?

– Я это сердцем почувствовала, – с улыбкой отвечала Сююмбика, – вон тот, с голубым пером и алмазом в тюрбане.

Служанка охнула, замахала руками:

– Что вы, госпожа! Это же бек Тенгри-Кул, а наш повелитель рядом с ним, на чёрном жеребце!

Глава 9

Укажи Хабира в сторону любого сановного старца, и то Сююмбика не осталась бы такой неприятно поражённой. Будущий муж оказался сутулым юношей с угрюмым прыщеватым лицом. На щеках его вилась редкая рыжеватая поросль, золотой парчовый кафтан топорщился на нескладной фигуре. Казанский господин взирал на приближение свадебного каравана со скучающим видом. Ногайская малика почувствовала себя глубоко оскорблённой, словно её жестоко обманули, подсунув этого непривлекательного юнца вместо рисуемого в воображении мужественного красавца. Пока казанские вельможи, прибывшие с караваном, обменивались приветствиями с ханом и сановниками, Сююмбика, приоткрыв полог, наблюдала за Джан-Али. Вот он повернул голову, равнодушным взором скользнул по её кибитке, остановился на лице девушки. И Сююмбика, испытывая радостную дрожь от своей безнаказанности, высунула язык и подразнила онемевшего от изумления жениха…

Десять дней не затихали бесконечные гуляния и празднества по случаю прибытия в Казань невесты повелителя. В столицу съехались многочисленные гости из Зюри, Арчи, Курмыша, Алабуги, Кара-чуджи. Тарханные[49 - Тарханы – феодалы, владеющие землёй.] вельможи везли арбы, полные даров щедрой Казанской Земли. В сундуках преподносили особые подарки для Джан-Али и будущей ханум – отрезы дорогих тканей, парчовые и шёлковые одежды, драгоценное оружие и украшения. До церемонии заключения брака ногайскую малику принял в своём дворце дальний родственник беклярибека Юсуфа – мурзабек Зайнаш. Он много лет занимал в ханском диване «мангытское место»[50 - «Мангытское место» – по документальным источникам, это была почётная должность при казанском диване (совете), занимаемое знатными вельможами из ногайцев (мангытов).].

А пока шли дни подготовки к важной церемонии, в Казани один за другим проходили увеселительные туи. На всех этих празднествах для Сююмбики ставили отдельный трон, а место рядом с повелителем пустовало до той поры, пока казанский хан и ногайская малика не станут мужем и женой. Последним торжеством перед заключением свадебного обряда стало обширное народное гуляние на огромном лугу за городом.

Ханский луг – излюбленное место празднеств казанцев – раскинулся от Булака до Итиля. В этот день девственный луг украсили сотни шёлковых шатров, но большинство казанцев устраивались прямо на траве. В богатых шатрах пировали знатные придворные, многочисленные слуги, сбиваясь с ног, разносили блюда одно другого диковиннее, лились хмельные реки. Ремесленники, мелкие торговцы, земледельцы из соседних аулов рассаживались шумными кружками на густой траве, расстилали вышитые полотенца. На них раскладывалась нехитрая снедь – лепёшки, яйца, отварное или печёное мясо, пироги, горшки с мёдом. Подкрепившись, казанцы шли смотреть зрелища. А их на лугу затевалось великое множество: то скачки джигитов, то борьба курэш, то состязание поэтов, певцов, музыкантов. Где-то голосистые старцы собирали вокруг себя зрителей, распевали жыр-дастаны[51 - Жыр-дастан – эпическое сказание-песня.]. Неподалёку располагались сказители сказок, к ним стекалась детвора с горящими от любопытства глазёнками. Каждый пытался поучаствовать в каком-либо состязании, а то и просто сплясать под заводную музыку кубызов[52 - Кубыз – щипковый музыкальный инструмент.]. Сотни любопытствующих толклись у ханского шатра, но их сдерживали казаки внутреннего охранения. Каждому хотелось поближе рассмотреть невесту повелителя и обсудить всё – от одеяния до внешности и поведения ногайской малики.

Сююмбику не покидало ощущение праздника, она радостно улыбалась всем этим милым, восторженным людям, и уже видела себя госпожой казанцев, любимой и почитаемой ханум. Сююмбика не утруждала себя мыслями о том, что прежде чем стать казанской госпожой, ей предстояло связать свою жизнь с ханом Джан-Али. А повелитель почти не выходил из шатра. Он призвал Тенгри-Кула и жаловался на скуку, козни врагов, пьяницу Ильнур-бека, который с утра испортил настроение своему господину. Ещё больше ему хотелось пожаловаться на зависимость от великого князя Василия и его послов, на нелюбовь казанцев и на невесту, которая не пришлась по вкусу. Была бы его воля, отослал бы степную гордячку назад в Ногаи пасти диких кобылиц. Но об этом Джан-Али думал только про себя.

Ближе к ночи гул веселья начал стихать, постепенно люди расходились, гасли один за другим костры, сворачивались шатры. Праздникам наступал конец. На следующий день после полуденной молитвы в главной мечети города сеид[53 - Сеид – мусульманский первосвященник, потомок Пророка Мухаммада.] Земли Казанской подготовил царственных супругов к таинствам бракосочетания. Долго ещё отдавались в ушах Сююмбики традиционные слова никаха[54 - Никах – бракосочетание.], повторяемые ханом Джан-Али без всякого выражения:

– Я желаю учинить брак, ниспошли мне, о Аллах, чрез милосердие Твоё, о Милосерднейший из милосердных, жену чистую, сохраняющую душу свою для меня и могущую пользоваться со мной блаженством и довольствием…

Она не помнила, отвечала ли что-нибудь на это, а, впрочем, её слов в этой церемонии могло и не быть. По мусульманскому шариату[55 - Шариат – божественное законодательство.] невесте достаточно было выразить своё согласие на брак покорным молчанием. Почтенный сеид с поклоном протянул повелителю брачный договор, и Сююмбика вдруг поняла, что ей уже никогда не вернуться назад, не стать свободной и независимой. Во всём она должна будет подчиняться этому неразговорчивому, неприятному ей человеку, делить с ним ложе и все свои дни. Дикий страх внезапно охватил её, заставил выбивать зубами лёгкую дробь, которую она никак не могла остановить.

– Должно быть, госпоже холодно, – слышался со стороны чей-то заботливый голос.

А она в ответ на эту фразу еле слышно шептала:

– Почему холодно? Стоит такая жара, здесь очень душно. Мне нечем дышать. О Аллах Всемогущий, прости свою неразумную дочь, но я не хочу. Не хочу этого брака.

Ей пришлось даже укусить себя за руку, пока бред, лившийся с губ, не стал слышен окружающим.

Вскоре во дворце повелителя начался пир для особо знатных и приближённых вельмож. Сююмбика на празднике не присутствовала, заботливые служанки готовили госпожу к первой ночи с молодым супругом. Длинной церемонии предшествовало посещение бани. Малика уже познакомилась с этим непринятым в Ногаях способом омовения в ауле Ия, где останавливался свадебный караван. Выросшей в степях девушке показался странным обычай казанцев мыться в жарком, пропахшем едким дымом помещении. Почему нельзя искупаться в чане с тёплой водой или, если это лето, прямо в реке? Но ногайской малике объяснили, что мытьё в банях – необходимый ритуал, без которого ей не обойтись в новой казанской жизни. Как ни старались прислужницы расписать удовольствие, получаемое от мытья в банях, на девушку не произвели впечатления комнаты, полные жгучего пара. Пар обжигал всё тело и даже нутро, словно огненный змей Аждаха поселился в тёмном углу бани.

– Жжёт! Всю кожу спалят моей девочке, – причитала тогда Оянэ.

И по приезде в Казань Сююмбика наотрез отказалась посетить баню в доме мурзабека Зайнаша. Напрасно Хабира уверяла её, что дворцовые помещения для омовения отличаются от аульных и несут радость и расслабление телу.

Воспоминания об этом посетили Сююмбику, как только она вошла в ханскую баню. Девушка опустилась на мраморную скамью, покрытую пушистым покрывалом, и с удивлением оглядела роскошное помещение, в котором она очутилась. Искусные мастера расписали купол потолка причудливыми узорами с вплетением зелёных трав и синих цветов, яркие арабески цвета моря и нежных побегов украшали каменные стены. Синие и зелёные краски казанцы любили особо, они были созвучны душам правоверных. Посреди предбанника расположились мраморные лежанки для массажа – геибек-таши, на которых прислужницы обычно разминали и натирали благовониями роскошные тела обитательниц гарема. Сегодня в бане находилась лишь одна посетительница – ногайская малика, ставшая ныне казанской ханум. Прислужницы сгрудились в сторонке и украдкой наблюдали за первой законной женой повелителя.

Тем временем Хабира освободила госпожу от многочисленных одежд и, обернув её лёгким покрывалом, повела в большой зал. Здесь полы оказались выложены цветной мозаикой, и Сююмбика ступила по ним, словно по коврам, не в силах отвести восхищённого взора от сложного узора. Но сам зал изумил её мраморной глубокой чашей с прохладной чистой водой и бившим из стены фонтанчиком. Его струи лились из каменного цветка и наполняли подставляемые прислужницами кумганы. Никогда ещё ногайской малике не приходилось видеть такого великолепного зала, служившего всего лишь для омовения. От захватывающей воображение роскоши у Сююмбики приоткрылся рот, и тут она поймала насмешливые взгляды дворцовых невольниц. Юная ханум словно увидела себя в глазах невольниц. До чего же глупо и униженно она выглядела! Губы Сююмбики дрогнули от обиды, а в жилах вскипела строптивая кровь.