Сююмбика

– Я не буду мыться! – глядя перед собой, громко объявила она. – Не стану пользоваться услугами ваших заносчивых рабынь!

Сююмбика шагнула обратно к только что закрытым дверям, но вслед за ней кинулась Хабира.

– Госпожа наша! Чем мы вас прогневили? О Аллах, пусть твой гнев падёт на наши неразумные головы! Не губите нас, благородная ханум!

Прислужницы, осознав, чем им грозит немилость госпожи, завыли и попадали на колени. Казалось, каждая из них уже видела себя на помосте невольничьего рынка рядом с торговцем, вооружённым тяжёлой плетью. Оянэ, единственная из допущенных в баню ногайских служанок, удержала малику. У Сююмбики от обиды и гнева раздулись ноздри, она с трудом сдерживала себя.

– Госпожа моя, – шепнула Оянэ, – вы не ребёнок. Вспомните, сегодня вы стали ханум великой Казанской Земли! Завтра же прикажите продать дерзких рабынь или замените их новыми, но сегодня обуздайте свой гнев, госпожа. Что подумают о вас вельможи и сам повелитель, если с первого же дня вы приметесь наказывать и карать? Дайте мне руку, я сама поведу вас мыться.

Сююмбика колебалась недолго, как всегда, слова любимой няньки произвели должное впечатление. Вскоре прислужницы с ещё не просохшими от слёз глазами засуетились около грозно молчавшей госпожи. Одни натирали её мыльными пузырями, другие доставали благовония и добавляли их в серебряные тазы с водой.

Глава 10

Тяжёлые горячие капли с глухим стуком шлёпались о мозаичный пол, лишь этот звук нарушал тишину, царившую в бане. Ханум со свитой прислужниц более двух часов находились здесь. Давно был кончен ритуал омовения, после которого Сююмбику поливали тёплой водой, настоянной на душистых травах и лепестках роз. Под голову госпожи подложили мягкий валик, и в такой удобной позе она почти не ощущала своё чистое, расслабленное тело. Сююмбика с трудом боролась со сном, теперь она уже не замечала осторожных взглядов, какие бросала на неё старшая служанка. А Хабира украдкой вздыхала. Опытной гаремной прислужнице совсем не нравилось то, что она видела перед собой. Разве могла госпожа очаровать повелителя? Слишком худа, фигура ещё не сложилась, и груди не округлились окончательно, не наполнились желанной для мужчин тяжестью. Как далеко казанской ханум до её соперниц из нижнего гарема, а больше всего до роскошной фаворитки повелителя – Нурай. Хабира вновь вздохнула. Имя у любимой наложницы хана – удачней не придумаешь, такой всю ночь любоваться – не налюбуешься[56 - Нурай – яркая луна.]. Целый год Хабира прислуживала ханской фаворитке. Красавицу-наложницу повелителю подарил вельможный улу-карачи Булат-Ширин, и это был дорогой дар – необычайно красивая невольница, посвящённая в таинства любви, в совершенстве владеющая танцем и игрой на музыкальных инструментах, умная и интересная собеседница. Эмир Булат-Ширин в своё время купил её у престарелого османского паши за баснословно высокую цену. Нурай предназначалась младшему сыну карачи, которому пришла пора приобщиться к премудростям любовных наслаждений. Наложница преуспела в своих уроках, за короткое время очаровала и развратила юношу. Безумно влюблённый мурза полностью подчинялся её капризам, и не раз в угоду Нурай подвергал свою жизнь опасности. Но эти игры вскоре прискучили капризной красавице, и однажды младший мурза обнаружил свою наложницу в постели старшего брата Нур-Али. Единокровные потомки знатного золотоордынского рода, позабыв обо всём на свете, обнажили кинжалы, и лишь случай помог не свершиться греху братоубийства. Разгневанный эмир разослал сыновей по имениям, подальше друг от друга, оставалось придумать наказание для дерзкой наложницы. Но только такому бывалому в интригах государственному мужу, каким являлся улу-карачи Булат-Ширин, могла прийти в голову удачная мысль подарить Нурай юному хану. Как только наложница оказалась в гареме Джан-Али, эмир с явным облегчением произнёс:

– Пусть это яблоко раздора зреет отныне в садах нашего повелителя!

Всем было известно, что склонный к разврату касимовец не чтил девственниц, и подарить ему опытную, страстную наложницу считалось незазорным. Джан-Али легко очаровывался женской зрелостью, а обаяние чувственной красы Нурай действовало безотказно. Какой мужчина смог бы устоять перед водопадом золотистых кудрей, необычайно светлой для восточных дев кожей и прекрасными миндалевидными глазами, бархатисто-чёрными, влажными и манящими, какие бывают только у турчанок? Не эти ли глаза воспел ещё великий Хайям[57 - Омар Хайям – персидский философ, математик, астроном, поэт, жил в XI–XII веках.]:

Турецкие глаза – красивейшие в мире –
Находим у кого? Обычно у рабов…

Хабира, будучи старшей служанкой прекрасной наложницы, видела весь путь восхождения невольницы к титулу фаворитки. Нурай умело использовала дарованное ей природой и надёжно оплела Джан-Али сетью своих волшебных чар. Вскоре знатнейшие вельможи ханского двора считали за честь преподнести подарки наложнице, они с усердным рвением превозносили её красоту и ум. На всех приёмах и пирах Нурай находилась рядом с Джан-Али, но не на троне, предназначенном для будущей ханум, для фаворитки справа у ног повелителя ставилась высокая позолоченная скамейка с бархатной подушечкой. Но и на ней Нурай, закутанная в шелка и муслин, восседала с видом царицы. Многие предсказывали быстрое падение высоко возвысившейся наложницы, но прошёл год, а для наложницы по-прежнему ставилась позолоченная скамеечка у ног повелителя. И она, как всегда, вступала в Тронный зал, сверкая любимыми ею рубинами и изумрудами. Но ещё ярче этих камней сверкала на женском лице обольстительная улыбка, которая делала всех мужчин слабыми и податливыми, как размятая глина в руках гончара…

Вот у такой наложницы находилась в услужении Хабира. Теперь же от некоронованной госпожи её перевели к ханум законной, но особой выгоды в этом Хабира не видела. Разве сравниться этой девочке с роскошной Нурай? О Всевышний! При такой госпоже, хоть она и законная, быстрей окажешься в немилости. Хабира искренне жалела об опрометчивом шаге, когда дала себя уговорить блистательному Солтан-беку и согласилась возглавить служанок, поехавших за ханской невестой. Конечно, у фаворитки повелителя характер не ангельский, бывало, в гневе швыряла в голову Хабиры чем попало, и однажды серебряным гребнем рассекла ей бровь. Но ведь и у новой ханум, похоже, наград не дождёшься. Вон как показала свой характер сегодня, если бы не её ногайская рабыня Оянэ! К Оянэ Хабира испытывала двойственное чувство. Ей нравилась эта смуглолицая приятная женщина, не теряющаяся нигде. К тому же Хабира чувствовала себя обязанной ей, ведь нянька спасла их всех, когда юная ханум решила отказаться от казанской прислуги. Но Хабира осознавала, что вряд ли сохранит привилегии старшей служанки.

Она отогнала от себя тревожные мысли, хлопнула в ладоши и приказала уложить госпожу на геибек-таши и приступить к массажу. Прошло ещё немало времени, прежде чем прислужницы занялись раскладыванием нарядов из принесённого евнухами сундука. На свет извлекли белые шаровары; лиф, расшитый жемчугом и драгоценными камнями; тонкую, как паутина, накидку и лёгкий, как пух, длинный камзол на шёлковом подкладе.

– Хабира, – позвала старшую служанку Оянэ, – не пора ли заканчивать? Госпоже, того гляди, дурно станет. Не привыкла она так долго в духоте быть.

– И то верно, – откликнулась Хабира. – Ханум нужно время прийти в себя, не далёк тот час, когда повелитель переступит порог её покоев.

Прислужницы засуетились, облачили разомлевшую Сююмбику в одежды, накинули на голову покрывало. Ханум еле передвигала ногами, но оказавшись на женской половине, пришла в себя. Свежий воздух галереи, через которую они прошли в гарем, привёл её в чувство, но не лишил дремотного состояния. Новобрачная мечтала только об одном: окунуться в ворох мягких подушечек и заснуть.

Глава 11

Покои ханум приготовили задолго до приезда Сююмбики. Высокие сводчатые потолки расписали заново, и среди привычных глазу голубых и зелёных арабесок появились мотивы степей – жёлто-коричневые тона и огненные тюльпаны. Чтобы поддержать тему, приятную глазу кочевой малики, стены занавесили большими коврами степных оттенков. Они стелились и по полу, удивляя умелым подбором расцветок. Одну из стен задрапировали лёгким прозрачным муслином, превратив её в летящую даль или дымку, за которой укрывалось нечто необычное и загадочное. Охраняя эту тайну, по обеим сторонам высились китайские вазы, с их фарфоровых боков пышной волной сбегал тёмно-зелёный плющ с искусно вплетёнными в него алыми розами и белыми лилиями. Повсюду стояли мягкие тахты с пристенными подушками – миндерами, а рядом резные столики, заставленные дорогими шкатулками, фарфоровой и серебряной посудой. Своими размерами поражало роскошное ложе с занавесями, расшитыми цветным шёлком и золотыми нитями.

На Сююмбику это сказочное великолепие уже не произвело никакого впечатления, она на всё взирала полусонными, безразличными глазами. Ей мучительно хотелось разогнать суетившихся вокруг служанок и заснуть под напевную, протяжную песню Оянэ. Наконец её уложили в постель, невольницы одна за другой покидали покои, их ноги неслышно ступали по коврам, и сквозь полуприкрытые веки Сююмбике казалось, что девушки летают по воздуху. Хабира ещё возилась у столиков, наполняя кувшины прохладными напитками, и Оянэ поправляла покрывало, что-то успокаивающее нашёптывала своей воспитаннице. Но вот и они покинули комнату, только через мгновение опять приоткрылась дверь, вернулась Хабира. Она склонилась над своей госпожой и шепнула заговорщически:

– Ханум, будьте покорны повелителю. Наш господин любит повиновение и ласку, уж поверьте вашей верной служанке.

И, поклонившись, она серой тенью растворилась в полутьме.

Сон Сююмбики как рукой сняло, она мгновенно поднялась, подтянув ноги под себя и пугливо озираясь. За свадебным обрядом и банной церемонией она позабыла о том, что сегодня ночью предстоит вступление мужа в законные права. От одной только мысли, что к ней войдёт Джан-Али и его руки коснутся её тела, у Сююмбики мурашки побежали по спине. Девушка спустила ноги на тёплый ворсистый ковёр и подбежала к окну, – там стояли сундуки из её приданого. Сююмбика откинула кожаную крышку и торопливо засунула руки под стопы одежд. На самом дне нашла кинжал, подаренный отцом. Она вынула его из драгоценных ножен и пощупала лезвие, кинжал был остёр, как бритва. Сююмбика спрятала оружие на груди и укрылась под одеялом. Волнение почти отступило, осталось только радостное возбуждение, какое она всегда испытывала, отправляясь на охоту. Теперь она была вооружена, и никто не посмеет её обидеть!

Вскоре в коридоре раздались уверенные мужские шаги. Повелителя сопровождали прислужники гарема, и их угодливые, по-женски высокие голоса были отчётливо слышны не сомкнувшей глаз Сююмбике. Евнухи пожелали хану всех благ и распахнули двери, ведущие в покои новобрачной. Кто-то внёс светильник. Сююмбика с головой накрылась атласным одеялом и затихла, не подавая признаков жизни. Джан-Али усмехнулся, он задул огонь и приблизился к ложу. Сююмбика слышала, как, тяжело дыша, её муж скидывал с себя нарядный казакин из серебряной парчи, стягивал тонкие ичиги. Джан-Али был пьян, и каждое движение давалось ему с трудом. Тонкое голенище застряло в пятке и не двигалось с места.

– Эй, ты! – хан пихнул жену в бок. – Помоги снять ичиги!

Сююмбика ничего не ответила, лишь поспешно отодвинулась подальше от мужа. Наконец он справился с обувкой. Откинув ичиги в сторону, Джан-Али поднялся, разглядывая притихшую девушку. Его душила глухая злоба, взять бы плеть да поучить жену как следует. Проклятая ногайка! Разве так встречают своего мужа?! Хотелось развернуться и уйти туда, где на уютном ложе Нурай его ждут желанные объятья. Но нельзя! Сегодня перед лицом Всевышнего он соединился в законном браке с ногайкой, и до утра она должна стать его женой, а иначе не избежать недоумённых взглядов и ехидных шепотков.

Выругавшись, хан нащупал на столике кувшины с напитками, из того, где обнаружил вино, наполнил кубок. Он залпом опустошил его, ощутив, как хмель ударил в голову, а с ним силы и злости прибавилось. Джан-Али рванул на себя одеяло, ухватил Сююмбику за косы и стащил её из постели. Девушка вскрикнула, но не будь она дочерью Юсуфа, если немедля не ответила бы обидчику. Не раздумывая ни минуты, она вцепилась зубами в руку мужа. От пронзившей его острой боли Джан-Али взревел и отшвырнул жену на пол. Хотелось кинуться на неё, избить до полусмерти дерзкую, но в то же мгновение хан остановился, – в руке Сююмбики блеснуло лезвие кинжала.

– О, нет! – гневно выкрикнул Джан-Али. – С меня хватит! Я пришлю сюда конюшего, который укрощает диких кобылиц. Сначала тебя объездят, а потом ты будешь как шёлковая!

В бешенстве хан босой и без казакина выбежал прочь. Торопливые шаги его ног и отчаянная ругань ещё долго отдавались эхом в переходах гарема.

Скрипнула боковая дверь, и сейчас же из-за неё выглянули испуганные лица Оянэ и Хабиры:

– Госпожа, где вы?

Сююмбика поднялась с ковра, а Оянэ, увидев оружие в руках своей любимицы, всплеснула руками:

– Откуда у вас кинжал?! Что вы наделали, госпожа? Видел бы вас сейчас беклярибек Юсуф, сказал бы, что перед ним стоит не ханум, а глупая строптивая девчонка! Как вы могли, не боясь Аллаха, не подчиниться мужу? Хорошо, что моя незабвенная госпожа Айбика не дожила до этого позора…

Оянэ заплакала, запричитала, и упрёки её раскалённым маслом полились в уши воспитанницы. Сююмбика зажмурилась, отвернулась к окну, зажимая руками тревожно бившееся сердечко. Оянэ прекратила причитать внезапно, бросила на постель ворох одежд:

– Сейчас же одевайтесь и отправляйтесь к повелителю вымаливать себе прощение!

Сююмбика несогласно мотнула головой. Она кинулась на постель и горько, совсем по-детски расплакалась, пока не услышала испуганного восклицания Хабиры. Сююмбика подняла залитое слезами лицо и увидела стоявшего на пороге Джан-Али. Оянэ с Хабирой, низко склонившись, исчезли за дверью. Зловещая фигура шагнула к Сююмбике. В свете забытого прислугой светильника всплыло его закаменелое лицо, в руках хан держал плётку. Сююмбика всхлипнула и поднялась навстречу. Она так и стояла, покорно опустив руки, пока Джан-Али бесцеремонно раздевал её. Так же грубо, словно нарочно пытаясь причинить боль и внушить отвращение, хан взял её…

Не прошло и часа, как Джан-Али покинул покои казанской ханум, он отправился привычной дорогой в нижний гарем к Нурай. Фаворитка повелителя, как и прежде, оставалась некоронованной госпожой, прочно занимая свои позиции.

Глава 12

«И ни в чём, мой дорогой отец, я не нахожу утешения, как только в том, чтобы помогать этим бедным, несчастным женщинам. Когда мне не хватает средств, чтобы вручить их моим просительницам, так как повелитель скуп в тратах на моё содержание, то открываются сундуки с приданым, которое дали мне вы. Я делюсь их содержимым с моими нуждающимися сёстрами, и всё чаще в молитвах благодарю Всевышнего, что позволяет он творить добро, как это делала когда-то моя мать, и дарует в ответ покой и безропотность души».

Вновь и вновь беклярибек Юсуф перечитывал послание дочери. В гневе он изорвал немало бумаги, пытаясь написать хоть несколько строк, но все слова казались нескладны и неуклюжи, и ногайский господин не в силах был выразить ими чувства, что переполняли любящее отцовское сердце. С первым же письмом дочери почувствовал он тщательно скрываемую боль и печаль. Теперь этих свитков накопилось немало, и уже ничто не могло убедить беклярибека, что дочь его как единственная супруга казанского хана счастлива и довольна своею жизнью. А именно в этом уверял Юсуфа его дальний родственник – эмир Зайнаш.

Зима в этом году наступила ранняя и стремительная, и беклярибеку на время пришлось забыть о тревогах за судьбу Сююмбики. Он занимался безотлагательными вопросами, касающимися жизни огромного улуса. Спешно началась перекочёвка несметных табунов, стад и отар, разбирали юрты, готовились в дальнюю дорогу. Беклярибек вместе со своими родичами направился к незамерзающим пастбищам, где для скота было достаточно кормов на всю долгую зиму.

Весной он вернулся в Сарайчик в пустующий дворец. Сюда согнали пленных ремесленников и принялись благоустраивать неухоженные постройки. Здесь беклярибек Юсуф поселил свою жену Райху-бику с младшим сыном. Сюда привёз юную дочь правителя Бухары – Гарифу, которая стала его младшей женой. Он укрепил этим браком давнее торговое сотрудничество между ногайским улусом и благословенным городом Бухарой. Но даже медовый месяц с младшей женой – ровесницей его Сююмбики – не смог отвлечь степного властителя от мыслей о любимой дочери. В этот раз беклярибек Юсуф оставил изысканный дипломатический тон, который был свойственен его переписке с мурзабеком Зайнашем. Он потребовал от знатного ногайца подробного отчёта обо всех девяти месяцах, прожитых его дочерью в Казани. Он хотел всей правды, не приодетой в слова лести и учтивых увёрток. Мурзабек в своём ответе был осторожен, но уже того, что он написал, оказалось достаточно, чтобы зажечь огонь ярости в душе гордого потомка Идегея.

– Весь касимовский род – сыновья предателей-шакалов, не ведающих понятий о высокородной чести! – бушевал Юсуф. – Что возомнил о себе этот сопливый мальчишка? Всё, что он научился хорошо делать, так это вылизывать до блеска сапоги своего господина – князя Васила!

Беклярибек Юсуф, который прежде сам писал добросердечные письма великому московскому князю, называя его своим братом, сейчас неспроста отзывался столь неуважительно о северном правителе. Великий князь Василий III скончался в Москве в начале прошедшей зимы, а те, кто сейчас стояли у власти в Москве, – вдовая княгиня Елена со своим фаворитом и трёхлетний ребёнок Иван, – не вызывали у осторожного беклярибека никаких опасений. Сейчас Москва не страшила его, не опасна она была и Казанскому ханству. И беклярибек Юсуф пришёл к немаловажному выводу: свободолюбивая Казань едва ли сможет долго подчиняться хану, рьяно хранившему верность исконному врагу правоверных.

С того дня ногайский беклярибек начал слать тайные послания ханике Гаухаршад и улу-карачи Булат-Ширину. В этих письмах он подстрекал правящую казанскую верхушку свергнуть неугодного для всего мусульманского мира повелителя. Решение это родилось от обиды за незаслуженно оскорбляемую дочь, за её унизительное положение при дворе Джан-Али. И ещё настойчивей посыпались эти письма на Казань, когда Сююмбика перестала скрывать от отца, в каком тяжёлом положении она находится.

Яркий солнечный луч проникал в приоткрытые ставни окна, дробился в цветных стёклах, отбрасывал десятки зайчиков всех цветов радуги. Сююмбика с отрешённым видом сидела на тахте, наброшенная на плечи цветастая шаль лишь слегка оживляла бледное лицо молодой женщины. На коленях у ханум покоилась толстая книга в кожаном переплёте, заплаканные глаза скользили по затейливо выписанным строчкам, но видно было, что мысли Сююмбики блуждали далеко отсюда. Вошла Оянэ, тихонько ворча под нос, поставила на столик блюдо с яблоками из ханского сада.

– Госпожа моя, бек Тенгри-Кул просит принять его.

– Тенгри-Кул! – При этом имени румянец ожёг лицо ханум. Она притронулась ладонями к пылающим щекам, улыбнулась, не в силах скрыть радости. – Попроси бека пройти в приёмную, Оянэ, я сейчас выйду.

Ханум поднялась, скинула с себя шаль и осталась в нежно-розовом кулмэке и белых шёлковых шароварах. Поверх кулмэка был надет серебряный парчовый камзол[58 - Камзол – длинный жилет без рукавов.], пояс, расшитый жемчугом, обтягивал тонкую талию молодой женщины. Она поправила калфак с покрывалом из тонкого шёлка и прикрыла им нижнюю половину лица, как того требовал обычай. Взглянув на себя в зеркало, Сююмбика поспешила в приёмную, примыкавшую к её покоям. Ханум не терпелось поскорей увидеть бека, который за последние месяцы стал не только её другом, но и единственным посетителем. Прошло больше года с тех пор, как Сююмбику назвали женой хана Джан-Али, но брак их оставался пустым звуком, муж не спешил исполнять супружеские обязанности и открыто пренебрегал своей ханум. Лицемерные придворные делали вид, что не замечают этого, лишь бек Тенгри-Кул в открытую не желал мириться со сложившимися обстоятельствами.

Однажды зимой после очередного пира, где рядом с повелителем царила его фаворитка Нурай, мрачно молчавший весь вечер бек попросил у хана аудиенции. Джан-Али, давно не видевший своего любимца, с радостью остался с ним наедине. Он уже предвкушал приятную и увлекательную беседу, ведь Тенгри-Кул всегда умел удивить и поразить господина своими необычными познаниями. Но их разговор повернул совсем не в то русло, что ожидал хан.