Гаухаршад

– Что же вас беспокоит, уважаемый бек?

– Наш новый повелитель! – Хранитель сокровищницы взмахнул широкими рукавами, отороченными россыпью мелких сверкающих камней. – Он вызывал меня на днях и требовал ввести его в сокровищницу. Хан Мамук желает выбрать подарки своим огланам, вознаградить их за верность. Он считает, что заветная комната должна быть всегда открыта для него.

– Но это невозможно! – Улу-карачи, закипая гневом, который он и не собирался скрывать перед лицом хранителя, ударил кулаком по массивному столу. – Со времён сына великого Улу-Мухаммада правители пополняли сокровищницу ханства, но никто не осмелился её разорять. Не было повелителя, который запустил бы сюда руку даже в тяжёлые времена, когда требовались деньги на походы и войну. Нашими предками завещано хранить и преумножать неприкосновенный запас. И только угроза гибели ханства может позволить открыть двери хранилища!

– Я знаю об этом, великий эмир. Но ещё мой отец, достопочтимый Ураз-бек, рассказывал мне старую персидскую легенду, будто бы благородные камни – творение самого Иблиса. Когда-то Иблис заметил, что Ева любуется прекрасными цветами в садах Аллаха, и дал драгоценным камням великолепный блеск, дабы возбуждать в людских сердцах алчность и соблазн. Хан Мамук не отступится от сокровищницы. Как только он вернётся из похода, ему захочется вознаградить своих воинов, и он войдёт в наше священное хранилище!

Глаза улу-карачи сверкнули яростно, он медленно покачал головой:

– Этому никогда не бывать, Ислам-бек, Мамуку не достанется даже самое малое колечко, хранимое вами. А теперь прощайте, мне следует отдать распоряжение своим воинам, пора готовиться к походу на Арск.

В тот же вечер из дворца улу-карачи Кель-Ахмеда выехал всадник. Тайный гонец направлялся в Арск к местному князю с предупреждением о смертельной опасности, которая грозила непокорному городку.

Соединённые отряды казанских карачи и сибирских воинов Мамука вышли из Казани в хмурое, ветреное утро. Редкий снег, кружась, падал на гривы коней, на кольчуги и шлемы воинов. На привал остановились, когда до Арска оставалось не более часа пути. Казаки давали передохнуть коням, разжигали костры, ждали идущие следом обозы. После короткой остановки спешно собрались в путь, хан приказал добраться до Арска до вечерней темноты, пока городские ворота открыты.

Уверенный в том, что арский князь ничего не знает об их планах, Мамук мечтал беспрепятственно войти в город, обречённый на разорение. Но на подходе к Арску повелитель обнаружил потерю: все карачи во главе с эмиром Кель-Ахмедом и отрядами казанских казаков покинули его. А сумеречные стены городка встретили сибирцев странным безмолвием и тишиной. Ворота оказались заперты, и когда воины попытались подступить к стенам, на их головы посыпался град стрел. Защитники крепости приготовились к серьёзной обороне.

Ханское войско простояло под Арском несколько дней, опустошило окрестные селения и вынуждено было вернуться в Казань ни с чем. Но и ворота столицы ждали их наглухо закрытыми. Сибирцы принялись роптать, они опасались застрять в весенних разливах рек и призывали хана Мамука отступить в их родные края. В опустошённых аулах не оставалось продовольствия, местные жители угнали весь скот, и Мамук с воинами, опасаясь нескончаемых бедствий, отправились в Кашлык. Заносчивый Шейбанид продержался на троне Казани менее пяти месяцев.

Улу-карачи Кель-Ахмед ждал вестей от верных людей. Родовой дворец эмиров Ширинских напоминал крепость, приготовившуюся к долгой осаде: двор был полон вооружёнными казаками. Воины Кель-Ахмеда каждые полчаса объезжали сложенные из камня стены, окружавшие дворец улу-карачи. Личная охрана в полном боевом вооружении никого не допускала в кабинет господина без его особого распоряжения.

Кель-Ахмед в задумчивости перебирал бумаги на своём столе. Под распахнутым казакином из зелёной парчи виднелся тёмно-вишнёвый кулмэк[23 - Кулмэк – рубашка, платье.]. Драгоценный пояс с застёжкой, украшенный бирюзой и опалами, был перекинут через подлокотник кресла. Эмир затёкшей спиной прислонился к обитой бархатом спинке сидения, неспешно провёл старческой ладонью по ажурным завиткам пояса, его взгляд задержался на крупном топазе. В его роду всегда ценились редкие камни за необычный цвет, чистоту и крупные размеры. Топаз был красив, отсвечивал прозрачным золотистым свечением на голубую бирюзу, хороводом кружившую вокруг камня. «Помоги мне, о Камень, дарующий заблудшему в лабиринте истины внутреннее просветление![24 - В древности топаз считался камнем внутреннего просветления.] Укажи, правильный ли я избрал путь, не была ли вся моя жизнь ошибкой, долгой ошибкой длиною в целую жизнь!»

Кель-Ахмед вздрогнул от этой мысли, столь неожиданно пришедшей в его голову. С каким нетерпением когда-то он ожидал смерти отца, как рвался к власти! Он презирал своего родителя, который поддерживал мирные отношения с урусами, и его политику называл трусостью слабого старика. Все эти годы Кель-Ахмед придерживался иных взглядов, всю жизнь провёл в борьбе за «восточную» направленность великого ханства. А ныне всё перемешалось в его голове, зашатался замок так долго лелеемых планов, рухнул вместе с шейбанидом Мамуком. Может быть, следовало обратиться за новым повелителем в Ногайскую степь или послать своих людей в Хаджитархан. Но никто не мог уверить старого улу-карачи, что пришлый правитель, воспитанный в чужих землях, не поведёт себя в Казанском ханстве, подобно башибузуку, ворвавшемуся во враждебный город.

Мало кто из вельмож казанских знал о его метаниях. Знатнейшие карачи и сами проводили дни и ночи в раздумьях. Страна не могла оставаться без повелителя; Казань ждала своего правителя, и даже притихшие улочки и слободы, казалось, переполнились людским ожиданием. Никто из жителей ещё не знал, что ширинский эмир, глава казанского дивана, решился поменять политику государства, доверенного его заботам. То, что многие годы для него казалось невозможным, случилось в одночасье. Встав этим утром со своего ложа, эмир решил отправить гонцов к казанским карачи и объявить им свою волю. Казань должна была примириться с Москвой и просить на ханский престол сына покойного Ибрагима.

Шум, донёсшийся со двора, заставил Кель-Ахмеда вскинуть голову. Он тревожно прислушивался к топоту коней, окрику стражи и многоголосому человеческому гомону, но в следующую минуту с силой вскинул своё крепко сбитое тело и подошёл к окну. Сквозь приоткрытый ставень глава дивана разглядел эмиров, которые ответили на его приглашение. Он увидел плутоватого Садыр-Барына с круглым, как луна, лицом и утонувшими в глубине набрякших век хитрыми глазками. А ещё сухонького старика Агиш-Мансура, оправлявшего свой длинный бархатный чапан. Не было среди прибывших гостей только главы рода Аргынов. Улу-карачи задумался, пощипывая седеющую бровь. Его озадачило отсутствие бека Урака, всегда стоявшего на его стороне. Он заметил, что эмиры в сопровождении своих телохранителей вступили в пределы дворца. Тогда Кель-Ахмед снял пояс с подлокотника кресла, перетянул им парчовый казакин и, вскинув голову, отправился встречать дорогих гостей.

Лишь утром следующего дня стало известно, что Урак-Аргын, единственный из высших вельмож, не согласился с решением улу-карачи. Урак с ближайшими людьми бежал в Кашлык вслед за ханом Мамуком. Казанское же ханство послало в Москву официальное посольство с просьбой прислать им правителем младшего сына хана Ибрагима и госпожи Нурсолтан – солтана Абдул-Латыфа, ныне проживавшего в Звенигороде.

Глава 10

Гёзлев пропах запахом солёной рыбы. Портовые склады забивали бочками с товаром, который пользовался особым спросом в Венеции, Генуе и итальянских княжествах. В море сновали рыбачьи суда-барки, без устали закидывающие сети и наполнявшие недра лодок живым серебром. В небольших поселениях, раскинувшихся по берегу мелководной гавани, семьи рыбаков с рассвета до заката разделывали богатый улов. Песчаный берег был усеян чешуёй, гниющими останками рыб, в больших плетёных корзинах копошились крабы. Особо ловким из них улыбалось счастье: зацепившись тёмными клешнями за край корзины, они переваливались на песок, замирали на мгновение, а через секунду уже, перебирая проворно множеством лапок, улепётывали к воде. Удачливые достигали водной кромки, смешивались с морской пеной, исчезали, прячась под камнями. Но многих подводила жадность. Учуяв запах гниющих кишок, крабы поворачивали к высившимся кучкам из рыбьих останков. Около желанной добычи уже кружили крикливые чайки; тащил свой кусок неповоротливый баклан, лениво взмахивая крыльями. А по берегу, на беду крабам, пробежали с гомоном и криками босоногие мальчишки. Они попутно похватали разбежавшихся особей за клешни и забросили их назад в корзину с кучей пленённых сородичей.

К берегу подходили лодки с очередным богатым уловом. Рыбаки торопились: с приходом жаркого лета завершалась путина. В летние месяцы залив мог накормить только семью рыбака. Зато сейчас нередко удавалось поймать белугу, сравнимую по размерам с рыбацким барком. Из её чрева доставали не один бочонок икры, а торговцы давали за солёный деликатес хорошую цену. Рыбаки перекликались меж собой, торопили работников складов.

– Соль, давай соль!

– Эй, гони арбу на склад!

– Ножи точи!

Женщины в эту горячую пору, не поднимая головы, укладывали рыбные пласты в бочки, заливали соляным раствором. Под длинными навесами вялились чебаки и лини, подвешенные к бесконечным рядам верёвок. Здесь же крутились купцы, промышлявшие рыбной торговлей. Они спорили и рядились до хрипоты и, когда сделка заканчивалась обоюдным соглашением и выгодой, хлопали по скользким, пропахшим рыбой ладоням рыбаков. Некоторые торговцы взамен товара гнали в селения арбы с солью. Озёра, которые раскинулись неподалёку от Гёзлева, за лето скапливали на своих берегах огромные запасы соли. Она составляла основную статью доходов города от торговли, длинные вереницы возов тянулись от озёр целыми днями. Соль покупали все: рыбаки, местные торговцы и иноземные купцы, набивавшие трюмы своих кораблей этим ценным грузом.

Вся эта огромная, процветающая рыбно-соляная империя Гёзлева приносила баснословные доходы эмиру рода Мансуров. Богатство и могущество господина в полной мере отражал великолепный дворец. Эмир не жалел средств, чтобы приукрасить своё жилище, и его вельможи по достоинству оценивали красоты дворца, вознося щедрые похвалы к трону Дин-Шаиха. Самым лелеемым и любимым местом во дворце был сад, которому эмир уделял особое внимание.

Каждый вечер Дин-Шаих прогуливался по цветущим аллеям. Конец крымской весны услаждал душу розовым цветением персика, красно-алым ковром тюльпанов, синевой пышных столбиков гиацинта. Эмир, заложив руки за пояс, неторопливо двигался по посыпанным песком дорожкам, и порой останавливался, чтобы разглядеть особо восхитивший его цветок. Он не мог и предположить, что ожидает его за следующим поворотом садовой дорожки. И только его любимая наложница, черкесская княжна, названная им Нилюфер[25 - Нилюфер – имя персидского происхождения, означает цветок лотоса.], знала об этом. Не одну ночь провела она в мучительных раздумьях, готовила месть давнему обидчику, перевернувшему всю её жизнь. Пришёл долгожданный день расплаты.

Полгода назад юзбаши Хыяли, который доставил новую невольницу ко двору мансурского господина, был принят Дин-Шаихом благосклонно. Красавица-княжна пришлась по душе стареющему эмиру, и он ревниво оберегал свой сказочный цветок, а потому нанял для наложницы особую охрану. Начальником телохранителей назначил кочевника Хыяли, поразившего эмира непревзойдённым владением кинжалом и ловким метанием аркана.

Красавица оказалась на редкость капризной, а Дин-Шаих потакал ей, позволял молодой женщине вольности, недопустимые ранее для одалисок. Нилюфер не пожелала жить в гареме вместе с женщинами эмира, и Дин-Шаих приказал поселить свой цветочек в уютном жилище в Розовом саду. Жилище напоминало дворец в миниатюре, и привели его в порядок в соответствии с пожеланиями наложницы в короткий срок. Уже второй месяц красавица проживала в отдалении от эмира. Дин-Шаих каждый вечер навещал Нилюфер и находил особую прелесть в их свиданиях, скрытых от дворцовой сутолоки, от плетущих свои бесконечные интриги прислужниц и евнухов.

Сегодня на закате Нилюфер назначила свидание эмиру в беседке, оплетённой виноградной лозой, и грузный вельможа, как нетерпеливый юноша, едва сдерживал своё желание поспешить на встречу к красавице. Он послушно дожидался назначенного ею часа. «Чем сегодня удивит меня маленькая Нилюфер? Будет петь черкесские песни, танцевать свои завораживающие взор танцы или придумает что-то новое, ещё ни разу не виденное мной?» Дин-Шаих пытался угадать, чем порадует его любимая наложница, вздыхал и млел в ожидании скорой встречи, в то время как черкешенка торопилась исполнить задуманное.

Хыяли застыл неподалёку от беседки, зорко вглядывался в шелестевшие от поднявшегося ветра кусты и деревья. Ветер налетал внезапно, словно кто-то огромный и невидимый дул то в одну, то в другую сторону. Даже шелест качавшихся шапок кустарника был наполнен тревогой. Возможно, тревога и чувство опасности сидели в нём самом с тех пор, как капризная княжна пожелала удалить всю охрану из сада, оставив только его. Юзбаши скользнул взглядом по беседке, в которой укрылась любимая наложница эмира. Он приказал себе не думать об этой женщине с того дня, когда они ударили по рукам на рынке Солхата с главным поставщиком эмирского гарема. Черкешенка отныне принадлежала могущественному Дин-Шаиху, эмиру, который наряду с великим ханом и другими беями управлял этой страной. Теперь глава рода Мансуров стал его господином.

Хыяли гордился новым положением. Он считал, что сравнялся со старшими братьями, занимавшими в Крымском ханстве уважаемые и почётные должности. На окраине Гёзлева юзбаши купил дом, поселил в нём и племянника Геворга. Юноша во всём подчинялся дяде, который обучал его джигитовке и владению оружием. Многие годы Геворга ограничивали стены армянского монастыря, он привык жить по строгому монашескому уставу, но сейчас юноша с головой окунулся в новый, неведомый доселе мир. Турыиш ожидал возвращения сына, но Геворг, вкусив вольной жизни, опасался, что с отцом ему будет скучно и одиноко, как в монастыре Сурб-Хач. Юноша оттягивал день отъезда, ожидал чуда, и чудо случилось, когда однажды дядя Хыяли, войдя в дом, с порога объявил:

– Геворг, скоро я смогу взять тебя в охрану княжны. – И тут же поддразнил: – Или ты собираешься отправиться в Солхат?

– О нет! – Юноша подскочил с ковра, где разглядывал разложенное оружие. – Как же скоро это произойдёт?

Хыяли явно не понравился вопрос племянника. Он скривился, словно от зубной боли, ответил нехотя:

– Госпожа Нилюфер прогнала двух моих лучших воинов, они осмелились играть перед её домом в кости. Она очень капризна и требовательна. Я всё время думаю: стоит ли мне вводить тебя в охрану этой взбалмошной наложницы, которая воображает себя первой госпожой гарема?

Геворг при упоминании имени черкешенки густо покраснел и опустил голову.

– Так ты до сих пор не избавился от мыслей о ней?! – сердито вскричал Хыяли, заметивший это. Он заставил юношу взглянуть ему в глаза и уже ласково добавил: – Запомни, сынок, женщины – это испытание, посланное коварным шайтаном. А в самых красивых из них сидит по два шайтана, и они стремятся погубить душу правоверного. Если ты по-прежнему будешь думать о наложнице нашего господина, высокородного эмира Дин-Шаиха, да осыплет его Аллах благостью, я не смогу устроить тебя на службу.

Геворг испугался, что исполнение его мечты ускользнёт из рук, торопливо замотал головой:

– Разве я посмею глядеть на госпожу как на женщину? О, поверьте мне, дядя, клянусь, я буду самым верным и безукоризненным стражем!

– А что скажет твой отец? – ввергая себя в ещё большее раздумье, а юношу в невольный трепет, произнёс Хыяли. – Ведь он ожидает тебя, чтобы забрать с собой в Казанское ханство.

– Но я… я. – Геворг смешался и замолчал. Он с немой мольбой глядел на дядю.

– Тебе хочется остаться со мной? – помог ему наконец Хыяли.

Юноша судорожно сглотнул и кивнул головой:

– Я очень хочу этого, Хыяли-ага! К тому же неизвестно, сможет ли отец отправиться в Казань, сменится ли когда-нибудь власть в этом благословенном городе.

– Ты убедил меня, сынок. – Юзбаши похлопал юношу по плечу. – На днях я обращусь к уважаемым людям, огланам, которые ведают охраной самого эмира, и обещаю тебе, что с их согласия ты будешь принят на службу.

Сейчас, стоя у беседки, темневшей резными виноградными листьями, Хыяли припоминал этот разговор с племянником. Вечером он обещал испытать его в джигитовке и стрельбе из лука. «Ты должен доказать мне, что достоин служить в охране госпожи Нилюфер», – говорил Геворгу юзбаши. Его служба закончилась час назад, и юноша, должно быть, ждал его у ворот эмирского дворца. Хыяли полагал, что отсюда они отправятся за город, к огромному тутовому дереву, на котором все начинающие воины испытывали меткость своих стрел. Геворг ждал его, а он был вынужден стоять в карауле из-за каприза любимой наложницы эмира.

Хыяли недовольным взглядом скользнул по беседке и замер: в проёме откинулась белоснежная кисея и на пороге появилась Нилюфер. Она вся светилась в длинной розовой рубахе. Её распущённые косы покорными змеями вились по высокой груди и опускались почти до пят. Босые ножки, словно вырезанные рукой искусного ваятеля, медленно ступали по деревянным ступеням. Нилюфер остановилась, словно его взгляд застиг её врасплох, и вдруг засияла улыбкой, призывно поманила мужчину рукой. Не веря своим глазам, Хыяли не тронулся с места. А она вновь подняла белую руку, так что широкий рукав мягкими складками скатился вниз, обнажил шелковую кожу, и призвала жестом:

– Хочу отдать вам распоряжение, юзбаши. Войдите в беседку, на улице ветрено, я замёрзла.

Хыяли не знал, какое затмение нашло на него в тот миг. Вспомнился вдруг жаркий день в Кафе, пыльный караван-сарай, переполненный людьми, и эта женщина, которая едва не стала принадлежать ему на грязном полу кельи. Он давно запретил себе думать об этом эпизоде, но его руки, губы и тело, как оказалось, ничего не забыли. Будучи даже начальником охраны наложницы, он не мог оставаться с ней наедине, не должен был видеть лица женщины эмира. Но в тот миг он и не вспомнил о запретах. Как заворожённый, Хыяли шагнул в беседку. Вцепившись руками в деревянный проём, он своим могучим телом заслонил дневной свет. Мужчина едва угадывал силуэт красавицы в полумраке беседки, слова из пересохшего горла вырвались хриплым шёпотом, растворившись в манящей, благоуханной темноте:

– Что желает, моя госпожа?

– Иди сюда, Хыяли. Подойди ближе ко мне.