У ночи длинная тень

Мел глухо стучит о доску, крошится, слова еле видны на ее потускневшей, исцарапанной поверхности. Она торопливо пишет: «Словарь»…

– Бах-х…

Глухое бабаханье… Где-то бомбят… Фронт подступает все ближе.

Буквы получаются узкие, острые, теснят друг друга, словно толпа беженцев под бомбежкой. Буквы падают вперед. Издали это похоже на запись кардиограммы.

Она оборачивается и глядит в угол куда-то – тряпку ищет. А тряпка – на батарее. Вот она увидела, подошла к батарее – высокая, худая, в огромных мужских валенках, наверно от этого походка ее кажется такой нелепой, утиной. Сзади – хруст. Оглянулась – мел исчез. Она его по оплошности на стол положила. Смотрит на класс: неподвижны лица детей, серые и опухшие. Лишь тихое похрустывание – неизвестно откуда…

Прости, тебе тоскливо от моих слов. Прости. О чем тебе еще рассказать? Снова о ней? Ну, теперь ей хорошо, в библиотеке работает. Вот слушай.

Хлопнула дверь. Сквозняк пробежал по комнате, швырнул на пол газету. Надежда Александровна, так эту старушку зовут, с трудом наклонилась, с трудом наклонилась, потянулась за ней, – газета шевельнулась, выгнулась как живая, и отползла, сухо шелестя. И тут в ногах возникла знакомая боль, мелкая, острая, словно множество мелких осколков впились в сосуды ног. Как всегда, боль сначала скрутила пальцы ног, затем затихла, и вдруг клубком заворочалась в ступнях, пошла разматываться выше, поползла в колени, в поясницу…

– Ох ты Господи, – разогнулась она осторожно, и только тут заметила рядом с собой девочку. Невольно залюбовалась свежим ее лицом, длинными ресницами, красивой стрижкой. Сколько ей лет? Двенадцать, не больше. Модные брючки в красно-синюю клетку, яркий свитер. Девочка нетерпеливо сказала:

– «Новый мир» шестой номер, пожалуйста.

– Как фамилия?

– Смирнова.

Надежда Александровна склонилась над столом, послюнила палец, и формуляры в длинном узком ящике послушно замелькали под ее ладонью. Кожа ладони была желтая и тонкая, словно папиросная бумага. Потом повернулась к полкам, пробежала глазами по корешкам журналов, нужный достала.

– На, возьми, – протянула девочке толстый журнал в мохристой отрывающейся обложке. «Надо бы переплести…»

Прости, опять я на тебя тоску нагнал. Зачем я стал рассказывать тебе о ней? Может, потому, что она на твою бабушку похожа?

…А теперь ты сидишь на лекции в шестой аудитории, сидишь за последним столом и читаешь Гофмана, ты расплетаешь свои косички и снова заплетаешь их – и даже не замечаешь этого. Тебе они идут. Светлые, коротенькие, густые. Тебе идет курносый нос. Послушай, что я расскажу тебе. Я – ясновидец. Хочешь, расскажу тебе вон о той девушке, ярко накрашенной, со взбитыми волосами? Рассказать?..»

«Ну да, как же» – подумала та, с которой он мысленно беседовал. Она закрутила конец косички тонкой аптекарской резинкой, и распустила другую. Волосы распушились, приятно щекотнули щеку. Запахло шампунем. Снова разделила мягкий, теплый поток волос на три пряди. Пальцы привычно перебирают пряди, стягивая в тугую косицу. А глаза снова и снова возвращаются к одной и той же строчке. Читает Гофмана, но думает о другом. «Эх ты, – думает, – а еще ясновидец. Ведь ты видишь все, кроме самого себя, кроме того, что тебя касается. Или у вас, ясновидцев, так принято? Ты знаешь все про какую-то старую библиотекаршу, про мою бабушку, про девушку в троллейбусе. Ты ревнуешь меня к тому, к Виктору, и совсем напрасно.

Нет, обо мне ты не знаешь самого главного. А значит, ничего не знаешь.

А я все время вижу тебя… Вот и теперь ты глядишь на меня со страниц, из букв книги, из окон и стен. И твое лицо, круглое, чуть скуластое, роднее всех родных лиц, знакомее всех знакомых, как будто мы видимся с тобой каждый миг вот уже тысячу лет или еще больше. Вижу твои короткие темные волосы, твои глаза, внимательные и застенчивые, пристальные… Я знаю, о чем ты думаешь сейчас. Научилась угадывать твои мысли за тысячу лет дружбы с тобой. А ты не знаешь? Или у вас, ясновидцев, так принято – не знать о себе самого главного? А за окном – шоссе, тихое и задумчивое, как ты, и ветер гонит по нему сухие листья, медленно несет листья…

Почему это ветер их так медленно носит?

Открываю глаза, как большие цветы…

«Это ты?» – а кругом оголтелая осень.

«Это осень?..» – спрошу.

А в глазах только ты…

Не думай больше о других. Не смей думать Не думай о той девушке с пышной прической у окна троллейбуса. Не гляди на нее, отвернись…»

… «Я не надоел тебе, нет? Знаешь, ведь мы. Ясновидцы, порой надоедливы. О-о, тебе даже интересно со мной? Ну, раз так, то расскажу тебе о себе.

Ведь, знаешь, мы с тобой в одном общежитье живем. Только ты на четвертом этаже, а я на третьем. И у меня теперь, знаешь, лекции позже начинаются. Но просыпаюсь я рано. Я стою на лестнице и угадываю твои шаги. Вот ты пошла умываться. А теперь – на кухню. Жаришь яичницу с гренками? Ой, у тебя чай кипит!.. А потом за тобой заходит твой парень, он на втором живет. Вот он поднимается к тебе. Везет же некоторым…

Топот, бег, толкотня. Это второй и третий курс торопятся в институт. Первый еще спит, они ведь всю ночь глаз не смыкали – болтали, читали стихи, пили, пели! Им все интересно, все внове.

А вот и ты, заплетаешь на ходу косички, и он рядом. Проходишь мимо меня – и не видишь. Не замечаешь меня. Не знаешь.

И снова едем в одном троллейбусе. И я приезжаю в институт на два часа раньше, чем надо, ведь занятья-то у меня позже.

Иногда ты ночуешь у подруги, и тогда я еду на другой конец города, где подруга твоя живет, и жду твой троллейбус. И опять вместе мы едем к институту. Но ты сходишь на нашей остановке, а я качу дальше, все дальше, до конца. А потом пересаживаюсь и качу обратно. И смотрю в окно, в которое вчера смотрела ты. И как всегда, рассказываю тебе всякую всячину, а ты и не знаешь об этом. И твержу твои стихи, все твои стихи.

А радуга как подкова счастья

Для нас! Но только век ее – миг.

Прости, что я знаю твои стихи. Я тебе не надоел? Нет? Правда? А хочешь, расскажу тебе про все твою жизнь? Ну, не буду – не буду».

Ясновидец достал из кармана куртки перчатку и принялся натягивать на ладонь. Перчатка была ему явно мала, скрипела и хрустела, наконец, налезла, только сморщилась на пальцах, собралась колечками. Ярко накрашенная девушка с любопытством взглянула на него и усмехнулась. Ясновидец неожиданно резко покраснел, даже уши стали алыми, полез в карман за другой перчаткой, вытащил, повертел ее в руках, сунул назад. Спрятал туда же ладонь – ту, без перчатки. И вразвалку подошел к выходу. На следующей остановке он вышел.

Фитк соскочил с оградки, и выплюнул жвачку на могилу ясновидца.

– Прикольный чувак, да? – сказал он.

Я, растроганная рассказом, сказала:

– Очень чистая душа, хороший мальчик. Сейчас таких нет. Я бы в такого влюбилась.

– Да экология была другая. И вообще, железный занавес, сама понимаешь…

– Занавес, это плохо. Да еще железный…

– Зато эколоджи гуд! – расхохотался Фитк. – И люди не так мёрли, сейчас прям падёж какай-то, кладбищ не хватает. Испарилась чистота души – увеличилась смертность. Ха-ха-ха!

– Ничего смешного, – отозвалась я.

Фитк теперь выглядел несколько иначе – его башка была вся в длинных тонких косичках, которых было бешеное множество. Не понятно, когда он успел их заплести. Глаза лучились ярким золотистым светом.

– Айда гулять по кладбищу, – скомандовал он.

И мы пошли. Мы углублялись в этот осенний сумрак, уже вечерело, мы протискивались меж оградок, разглядывали могилы, рассматривали и обсуждали фотки на памятниках, вянущие цветы, и болтали о всякой ерунде. Фитк рассказывал какие-то совершенно дикие замогильные анекдоты, я ржала. При этом я прекрасно понимала, что ведем мы себя крайне цинично, гадко, но ничего не могла поделать. Мы зашли в какую-то оградку и, совсем расхулиганившись, стали толкать друг друга на могильную насыпь, подернутую жухлой травой. Потом принялись разглядывать памятник.

– Тут, кстати, тоже Олег закопан, только другой, и постарше, – изрек Фитк. – Прикольно, парами попадаются имена: то Лена и Лена, теперь Олег и Олег.

– Нет, Олеги надоели. Давай что-нибудь другое. А, вон рядом, Карпов Андрей Викторович. Давай его.

– Ну, посмотрим его, – сказал Фитк и разлегся на могиле. Она тут же превратилась в широкую тахту с меховым пледом. Я растянулась рядом. Фитк приобнял меня, и заговорил:

– Карпов подошел к шкафу с «Делами», сердито распахнул дверцу. Три верхние полки были туго набиты папками, и ему пришлось приложить некоторые усилия, чтобы вытащить из этакой теснотищи нужную. При этом еще две папки выдернулись из ряда, шумно шлепнулись на пол, пыль взметнулась над ними. Карпов чертыхнулся. Он был сегодня не в духе. Послюнил палец и принялся перелистывать истрепанные листки. Куда же запропастилось это проклятое «Письмо начальника СМР», черт побери? Вон и «Замечания к пусковому комплексу» здесь, а письма нет. А ведь он обе эти бумажки вместе в «Дело» подшивал. Сам подшивал, собственноручно. Он всегда свои документы подшивает сам. И вот теперь, когда это письмо несчастное так ему нужно, оно исчезло. Ух, палки-колеса!..

Он перевернул страницу «Дела», и вдруг явственно ощутил, что на него смотрит дверь, входная дверь, два ее глаза горячо отпечатались на его щеке. Карпов осторожно скосил взгляд. Резко обернулся… Нет. Ничего особенного. Дверь как дверь. Никаких глаз.