Вне имён

Тогда, давно уже, они с Фрэдом перешли в онлайн-общении на закрытый для остальных диалог. И Фрэд спросил напрямую:

– Фанни! Вы – долгожительница, старая бабушка, что развлекается по интернету, вывесив молодое лицо, и которой забавно общаться на молодёжных тусовках, не так ли?

– Нет, Фрэд… Мне трудно рассказать о себе всё, но, если вы никому этого, в свою очередь, не расскажете, и это останется между нами, то я попробую…

И она рассказала… Даже интел Фрэд – и сам-то непонятно кто – был тогда потрясён.

За всё время жизни, она нормально «жила, как все», только до пятидесяти с небольшим – до времени развода со своим первым супругом. Это был обычный, в меру скучный и в меру нищий брак. Жили они всегда в общежитии, в маленьком южном городке Ростовской области. Вырастили двух детей. Просуществовал брак этот долго, но при этом лишь до тех пор, пока её первый муж не увидел, что его жена выглядит гораздо моложе него самого, что вызвало в нем острое желание омолодиться и начать новую жизнь. Он, будучи вузовским преподавателем, стал устраивать рандеву со студентками и даже ходить на институтские дискотеки. После пары лет такого, уже неспокойного, брака Фанни первая предложила мужу развод, на который тот легко согласился. Их уже взрослые дети жили к этому времени отдельно. Муж вскоре получил квартиру по наследству, завещанную ему старенькой тёткой, никогда не имевшей ни мужа, ни детей. А Фанни была вынуждена выписаться из общежития «в никуда». Из общежития, в котором она, до этого момента, «временно» проживала со дня их свадьбы – больше половины жизни – ей пришлось уйти. Ранее, чтобы получить это общежитие, они оба, вместе с мужем, выписались от родственников. Далее, обычную прописку в общежитии, в нулевые годы, сменили на временную, а проживать ей там было дозволено лишь по работе мужа, преподавателя местного вуза: пока он там жил и пока они были в браке. Потому, выселенная из общежития, она оказалась без какой-либо прописки вообще. Таких называли «бомж»…

Выписанная «в никуда», она решила уехать в другой город: всё равно, жить везде ей было негде. Фанни для проживания выбрала Питер. Там она когда-то училась, и очень, до слёз от расставания с ним, любила этот город. Но до этого, ей ещё захотелось напоследок съездить отдохнуть на юге, в Краснодарском крае. И Фанни рванула туда, в горы.

Эта поездка, неожиданно, весьма затянулась…

Именно там с нею произошло нечто странное и необъяснимое. Итак, именно тогда, после пятидесяти с небольшим, Фанни не просто продолжала очень медленно стареть: так, как это было раньше… Но, в один прекрасный момент, она внезапно пережила полную трансформацию тела. Это произошло летом, в тех самых горах, куда она подалась отдыхать и где очень дёшево сняла изолированную часть деревянного домика с туалетом на улице, недалеко от водопадов.

Тогда, она оставалась там всё лето и даже часть осени, переселилась позже, когда закончились почти все те деньги, которые она запланировала потратить на отдых, и вовсе в бесплатную избушку, по доброте местного лесника. Избушка предназначалась для поселения охотников и лесников, которых сейчас там не было. А Фанни чувствовала себя как-то неважно, и потому пока не могла уехать. Тогда, должно быть, она наотдыхалась там вволю за всю свою прошлую жизнь.

Домик, стоящий чуть на отшибе от лесной сторожки, был расположен глубоко в лесу, среди нескольких других подобных домишек, предназначенных для охотников и лесников, бывающих здесь лишь наездами. И в то время там совсем никто не жил. Ни в одном из этих домов.

Фанни теперь плохо помнила как то, что с нею случилось в той избушке, так и всю свою «допитерскую» жизнь. Она вспоминала лишь иногда, безотчётно, урывками, события той, «прошлой», жизни.

Ещё хуже, помнила она свою так называемую, трансформацию. Отчётливо запомнила лишь момент, когда лежала на топчане со старым матрасом, в комнатке с деревянными полами и маленьким окошком. У неё поднялась температура, бил озноб… Не было под рукой никаких таблеток: ни аспирина, ни антибиотиков, – и сил встать не было тоже. В конце концов, от физической боли и преследующих её, до бесконечности повторяясь, глубоких личных переживаний, и от какого-то на редкость истеричного переваривания событий прошлой жизни, перешедшего и вовсе в бред – она, наконец, и совсем отключилась, погружаясь в небытие…

Через несколько суток, как она просчитала позже, Фанни проснулась. Самое первое, что она почувствовала, была острая зубная боль, как в юности, во время роста зубов мудрости… Один за одним, у неё расшатывались и выпадали все зубы. А под ними уже начинали пробиваться новые. Сильная температура и лихорадка продолжались.

Ещё через несколько дней, она выползла в прихожую и посмотрелась в маленькое, старое зеркало без рамы, закреплённое над ручным рукомойником: таким, в который сверху наливалась вода из колодца. Ей было уже гораздо лучше, осталась лишь слабость и лёгкое головокружение…

Фанни не узнавала себя. Вернее, вот теперь она и была собой. Прежней Фанни, какой всегда была по внутреннему ощущению: девушкой с каштановыми, слегка вьющимися волосами и зелёно-карими глазами с длинными ресницами. Худой, измождённой, но… Молодой.

– А что было потом? – спросил тогда Фрэд.

– Потом… Я тотчас покинула тот съёмный дом в горах. И оставила доброму хозяину – леснику ключ там, где он просил его оставить, когда я соберусь покинуть этот приют: прямо на калитке его забора, на маленьком крючочке. Полностью изменённая, я пешком отправилась к ближайшей трассе, искать «попутку» до ближайшего населённого пункта. Села на автобус… Потом – на поезд. Чтобы не предъявлять документов при покупке билета, села безбилетницей, на маленькой станции, по договору с проводницей. И… так добралась, ещё с одной пересадкой, до Питера. Немного поработала на всяких таких работах, где не шибко проверяли документы. Чуть не вляпалась в неприятную историю: уехала бы в Турцию, секс-рабыней… Вовремя нашла тусовку, стала то петь в рок – группах, то рисовать по найму, на заказ: по диплому и навыкам я была художник-оформитель. Хотя, в родном городке, и выйдя замуж, этими умениями пользоваться не приходилось. Там никому они не были нужными. Ну, так и жила я поначалу, в Питере… На съёмных хатах. У друзей. В какой-нибудь студии… В общем, везде, где придётся. Очень сложно было, пока существовали те паспорта, что везде требовались при устройстве на работу. Но, когда прошла повсеместная чипизация, и вместо паспорта часто работали просто вживлённые в ладонь чипы, то стало немного легче. При устройстве на нормальную, хорошую работу всё равно требовали именно паспорт, хотя и нового образца. А ещё, кучу всяких бумаг и платных справок: нужно же было разводить население на деньги и как-то существовать по-прежнему всем этим бумажным конторам… Паспорт у меня, как и прописка, полностью отсутствовал, как и у многих других «категорий населения», не имеющих личного жилья. Имя которым – легион… Старый я сдала при чипизации, новый не получила. Проведя чипизацию, у не имеющих жилплощади фактически отобрали эти «корочки»: то есть, выдавали новые паспорта только при наличии «жилищного сертификата», а «сертификаты» выдавали только владельцам недвижимого имущества. А тех, кто жил без паспорта, теперь потрошили на взятки за нелегальное проживание и отсутствие работы, всячески ставили вне любых льгот, выплат и любой социальной помощи. И, в общем-то, вне закона. Но, мне лично такие условия, наоборот, добавили легальности: чип указывает при сканировании только номер личности и то, что нет судимости и долгов, и ничего не говорит ни о возрасте, ни о поле данного гражданина или гражданки.

– А с личной жизнью как? – спросил Фрэд.

– Ну… Скажем, так: был у меня потом второй муж. Неофициальный, конечно… Я уже плохо его помню, хотя мы прожили вместе более десяти лет. Двенадцать или четырнадцать… Точней сразу не скажу. С ним я познакомилась уже в Питере, после своего изменения. Во время богемной жизни. В одной милой компании. В то время я, конечно же, не официально, в очередной раз искала любую работу. И кто-то из знакомых посоветовал подработать, помогая художественно оформлять помещения, расписывать стены в кафе и арт-клубах, вместе с другими художниками.

А он и был художником. Так и познакомились: кто-то нас представил друг другу, и мы вместе расписывали стены. И, если за первого своего мужа я писала некоторые научные работы и переводила тексты с английского, французского и немецкого для диссертации, то благодаря второму, научилась хорошо рисовать. Я и раньше неплохо рисовала: окончила художественно-промышленный институт, но теперь освоила новые техники живописи и работу пастелью и сангиной. И вскоре мы работали в четыре руки: понятное дело, за подписью работ только его именем, поскольку у него было какое-никакое имя, в отличие от меня, и широкий круг связей. Этот художник был весьма странным типом: не только в то время, когда мы оба были опьянены страстью, но даже и все последующие годы его никогда не интересовало, сколько мне лет, кем я была и чем занималась прежде. Он был весь в искусстве; в конце концов, он стал вести какою-то студию для новичков, снимая площадь в бывшем ДК, и у него появилось множество девушек-поклонниц и моделей. После чего, я ушла, не прощаясь и не оставив ни записки, ни координат.

В те годы, самой мне не грозило никакой более-менее сносной работы по причине престарелого возраста и отсутствия после чипизации паспорта. Чипизация, если ты не знаешь, была делом чисто техническим: я сдала свой старый паспорт и получила чип в руку. Идентификационный номер…

Некоторое время паспорта ещё требовали предъявлять на любой работе, кроме всяких «промоутеров», курьеров и прочих вариантов так называемой «подработки». (В это время я жила ещё у художника.) Но, когда я от него ушла, уже было достаточно идентификационного номера и отпечатка пальца на матовой табличке, а личные сведения о себе каждый мог держать в тайне. На некоторых, хотя и не слишком надёжных работах, теперь этих поверхностных данных о будущем работнике бывало уже достаточно.

Вот с тех пор, я и нахожу полулегальные, отвратительные и труднопереносимые, временные работки. Тем и живу.

После третьей, очень краткой попытки ещё раз устроить личную жизнь (а вернее, ещё одного стихийно возникшего романа), я решила больше не обжигаться. Тогда я поняла, что моя странность, уже резко бросающаяся в глаза, стала полностью очевидной… Как и моё будущее одиночество.

– Странность?

– Тебе не понять это, Фрэдди… Ты тоже странный. Но это не так бросается в глаза здесь: в интернете. Но в реале… Я не так разговариваю, не так себя веду. Не понимаю половины слэнговых выражений… Мне говорят: «Ты из прошлого века»… А я… и в самом деле именно оттуда. Внутри интернета это ещё можно принять за шарм или за стиль. Но в реале это явно не прокатывает. И, Фрэдди… Современный слэнг или манеры нельзя выучить – нужно просто вместе проучиться с их носителями в школе, в вузе; ходить на общие тусовки, слушать только современную музыку и читать исключительно современные книги… Люди эти даже совсем не бывают в интернете, кроме как в социальных сетях: тех, которые то исчезают и становятся запрещёнными, то прорастают под новыми названиями – но суть их от этого не меняется, а главное их содержание – сплетни и «новости» такого пошиба, где никой интеллект не предполагается… Потому, ты их совсем не знаешь, таких людей. Но в реале – их большинство. И в той среде, где я обретаюсь в реале – никогда нет ни поэтов, ни музыкантов, ни учёных, что само собой разумеется. А есть подсобные рабочие, няньки, дворничихи, уборщицы, продавцы – там есть только такие, как я тебе описала: с уличными манерами и слэнгом соцсетей для праздно отдыхающих. Основная масса человечества – именно они.

– И с тех пор ты живёшь только одна, на съёмных квартирах, в чехарде сменяемых как в калейдоскопе разнообразных подработок…, – начал Фрэд.

– Да, – ответила Фанни. – И эта безумная, ненадёжная, съёмная жизнь сводит меня с ума. Я – вообще-то, человек домашний… А вынуждена существовать во всём этом. В странной, балаганной жизни, будто выданной напрокат самим богом, почему-то забывшим забрать меня на тот свет. Среди чужих людей и абсолютно чуждого времени и нравов. Лучше бы, я была как ты: интелом. Тогда, не было бы того ада впереди, что предстоит завтра: вот, буду вновь обзванивать различные учреждения… «Вам требуются фасовщицы?» – «Да, но скажите, сколько вам лет?» – «А до скольки вы берёте?» – «До тридцати»… А мне можно устраиваться лишь туда, где не спрашивают возраст, и, следовательно, не требуют показать паспорт и прописку… При этом, такие, не официальные работы без оформления, редко бывают хотя бы относительно терпимыми…

– То, что ты молодо выглядишь, не имеет значения?

– Никакого. Берут по паспорту, а не по морде, Фрэд. Впрочем, был бы паспорт, список работ не сильно пополнился бы: расширился только на секретаря, товароведа, продавца продуктовых товаров, кладовщика и кассира. Желательно, с опытом работы. Больше здесь никто не нужен. Всё остальное устройство – только, по очень большому блату.

– Кассиром всё же лучше, чем уборщицей.

– Ага. Только, туда берут с паспортом. И с опытом. И со стажем. Более того, Фрэд, ты не знаешь реалий: я интуитивно везде скрываю свой возраст не потому только, что мне никто не поверит, что мне столько лет. Поверят. Мне кажется, они даже на человека не смотрят. Только в документ – или считывают… с руки. Это, если попасться органам безопасности, где-нибудь при тотальной проверке. И, если они считают мой возраст, постараются всеми силами отправить в утиль. Они увидят во мне только старую бабку, Фрэд! Этому миру отнюдь не нужны долгожители. Редкие индивиды, которые дожили и пережили запредельный пенсионный возраст, его не интересуют. Если есть официальные пенсионеры, то, насколько я поняла, их стараются потихоньку ликвидировать. Эвтаназия иногда лишь на бумаге бывает добровольной. Тем более что, полагают, что если у них ещё остались мозги – пусть работают бесплатно, в форме интелов; государству тогда не надо будет их кормить. А их деньги можно забрать тем фондам, которые ведают распределением финансовых ресурсов среди наших стариков…

Этот разговор состоялся уже с год или полтора тому назад.

А сейчас, сегодня, когда Фанни смотрела в будущее вновь со всеми оттенками ожидаемой мрачности, она вновь абсолютно не против была откровенно поболтать с Фрэдом. Как уже не раз бывало, когда она в очередной раз искала очередную страшную подработку. Тем более, что больше уж точно поговорить по душам было не с кем.

– Фанни, что у тебя опять случилось, с последней твоей работой? – первым делом, спросил интел.

– Что случилось? Точно сама не знаю… Вчера, уже поздно вечером, мне неожиданно позвонил хозяин. Его гневный голос резко проорал в ухо, отдаваясь внутри черепа звуковым новомодным стереоэффектом, вмонтированным во все теперешние плейерфоны:

– Можете завтра больше не выходить!

– Но вы же сами сказали, что я завтра с восьми! – робко возразила я.

– Нет! Ты мне больше не нужна! – и мой наниматель резко оборвал звонок, явно не желая ничего больше слушать.

Тогда я растерянно положила плейерфон на пустую прикроватную тумбочку и сразу же осознала, что с завтрашнего дня – вновь безработная, и что мне, по всей видимости, вовсе ничего не заплатят за уже отработанную в магазине канцтоваров неделю.

– А что было на работе, в течение дня? – поинтересовался Фрэд.

– Вроде бы, всё было так же, как и всегда, – ответила Фанни. – Ленка Мегадед, ругающаяся матом через каждое слово, не со зла, а для связки слов в предложении, – была на кассе. А я и Лана обслуживали покупателей. В их отсутствие Лана постоянно напевала неизвестные мне ультрасовременные молодёжные реповые песни. В её исполнении, как ни странно, они показались даже ничего. Лана – стройная, даже слишком тоненькая, девушка с крупными и выразительными серыми глазами. Нервы, правда, у неё совсем сдали, и Лана нервно и плаксиво, взахлёб, постоянно откровенничает с Ленкой о своём бывшем парне, с которым они только что расстались, и говорит: «Он никогда не разрешал мне ни с кем гулять, даже с подругами. Недавно мы вместе шли с ним по улице, так он так сильно ревновал меня даже ко всем прохожим, что мне стало страшно: побьёт… Всю дорогу молчал. А когда на меня смотрели проходящие мимо парни, вертелся, как уж на сковородке. Я почувствовала: закипает… Дома, действительно, бил. Сильно. Он бьёт меня и за немытую посуду, и за позднее возвращение с работы. И даже тогда, когда я просто не вовремя подошла к нему сзади, чтобы обнять, когда он был весь целиком в компьютере, то он вдруг вскочил, как ошпаренный, и гневно вопил, чтобы я больше так никогда не делала. И ударил наотмашь по лицу… И это, не смотря на то, что наш роман начинался душевно и трепетно: цветы, ночные прогулки, мой выпускной вечер в школе… Это – ещё на родине, до того, как он уезжал. А потом, он служил по контракту, в какой-то диверсионной группе. Стал другим, более нервным. Но всё же, он даже в Питер ради меня приехал. С тех пор, мы так и жили: я с моим братом и этим Лёшей до сих пор вместе снимаем трёхкомнатную квартиру…»

В общем, Фрэд, мне кажется, рано сейчас начинают практически семейную жизнь почти все молоденькие девушки – лет в пятнадцать – семнадцать… Жуть! Они же совсем ещё дети. И Лане, и Ленке по семнадцать, и они уже пережили по нескольку совместных жизней с парнями, когда они стирали, мыли посуду, вместе снимали жилье. Даже, ещё обучаясь в школе, они проходили и через это, и через бурные расставания… Фрэд, мне вдруг внезапно показалось, что эти юные девушки знают о жизни уже гораздо больше меня, несмотря на мой возраст. Например, Ленка учится в медицинском училище, и лишь подрабатывает в этом киоске – дома одной ей, видите ли, скучно на временном самообучении, которое идёт у них там сейчас в училище, после летней практики, и она стремится быть и сейчас на людях. Всегда, беспрерывно, что ли, именно на людях? А у себя в училище, на этой самой практике, Ленка видала уже и роды, и смерти, и операции; их водили на практику и в роддом, и в морг, и в онкологический диспансер… И прямо при них, работали там с людьми практикующие медики. Ленка учится на «отлично» и собирается после окончания медучилища отправиться служить в горячие точки, о чем пока не спешит сообщать родителям: по распределению, она могла бы спокойно остаться здесь, в Питере.

Эта Ленка, в отличие от Ланы, внешне – очень толстая, просто колобок, и совсем маленькая, но на лицо симпатичная. И при такой комплекции, совершенно без комплексов. У неё какое-то неизлечимое заболевание, сильно осложняющее жизнь: Ленка постоянно глотает таблетки – как она сама поделилась с Ланой, поскольку отец Ленки получил в молодости сильную дозу облучения. Инвалидность ей, однако, не дали, хотя и были должны, и денег её семье за «сложного» ребёнка не платили – сочли их достаточно обеспеченными. Но, когда Ленка краешком глаза подсматривала в свою медицинскую карточку, заглядывая через плечо участковой медсестры, то с удивлением обнаружила, что по документам якобы несколько раз посетила шикарные пансионаты и курорты и даже побывала на далёких островах по льготной путёвке. Видимо, кто-то другой, как она сказала: «пропутешествовал на оформленные на меня дотации, или же получил халявные деньги»…

Несмотря на свою комплекцию, Ленка всегда была очень подвижным, неуёмным и зажигательным существом, имела множество парней и ещё больше воздыхателей. И Знаешь, Фрэд… Ей действительно будет скучно в простой, житейской атмосфере, она вся здесь – в событиях вокруг себя. В максимально материализованном реале: всё это ей интересно. Наверное, горячие точки – это её правильный будущий выбор – и судьба.

– Фанни, я понимаю, что тебе не с кем поговорить, и хочется выговориться, но… А что было вчера – не так, как всегда? – спросил Фрэд.

– Да, я что-то отвлеклась в сторону… Попробую просмотреть подробности вчерашнего дня. Вот девчата вышли покурить, оставив временно меня одну… Покупателей всё равно нет. А между мной и остальными продавцами – всеми девушками, которые уже освоились на этой работе, а не только с Ланой и Ленкой – как-то с первого же слова не заладился контакт, не возникло никакой симпатии. Девушки интуитивно почувствовали мою чуждость всему этому миру в целом и конкретно их молодёжному миру в частности. А последней, хотя и далеко не единственной каплей отчуждения был тот факт, что я абсолютно не курю: не только травку, но даже и простые сигареты. В моей молодости, это было не принято и считалось вульгарным; не закурила я и после. Кроме того, когда я пришла на эту точку, то сдури сказала, что мне двадцать. Я примерно так оценила их приблизительный возраст. Да и он, как ты можешь понять, казался мне почти что детским… Но, для девчонок было иначе; я сразу же стала слишком взрослой и слишком странной. Оказалось, что в этом ларьке стихийно подобрались лишь девчата от четырнадцати до восемнадцати.

Именно в то время, когда Ленка и Лана вышли на ступеньки покурить, сюда и нагрянул хозяин ларька, Семён Петрович, пожилой и вечно чем-нибудь недовольный дядька. Он, выругавшись при входе на девчонок и продолжая бурчать что-то себе под нос, долго копался в букинистических книгах, тех, которые сдали сюда на этой неделе. Ему надо было оценить их и разложить по разделам. Покончив с этим, он заставил меня (я там представилась Олесей) и Лану выровнять учебники на полках и наклеить везде на товар ценники. Рассердившись ещё больше от выявленных беспорядков, Семён Петрович потом заставил Лану открыть стеклянный шкафчик, что занимал всю глухую стену и служил витриной для выставки товара, и приказал Лане убрать с полок этого шкафчика выставленные там иконки. Их, с не дюжим упрямством, громоздила туда жена хозяина, Раиса Сергеевна, но влетало за это всякий раз работницам ларька: об этом я не раз уже слыхала от девчонок.

– Что здесь, богадельня, что ли? – вновь орал Семён Петрович, брызгая во все стороны старческой слюной. – Выставь лучше магнитики с видами города, для приезжих. Сейчас – их сезон, они должны хорошо расходиться!

Лана, крепко сжав губы и нервно подрагивая всем телом, незамедлительно кинулась выполнять поручение хозяина, который, как только она закончила, послал её в подсобку за лестницей и заставил влезть на самую верхнюю полку и поправить стоящие там рюкзаки.