Новолетье

Вторую уж весну хороводились Тулик с Алушей. Делать нечего, только сватов засылать.

В заречье сватам тоже не зарадовались, да, видно, Алуша своё счастье выплакала там… Свадьбу выговорили на Семик.

В Семик поутру собрался Тулик за невестой. Дружки усаживались в убранные зеленью лодки, как приметили от восор убогую лодчонку, коей ловко управлялся лопоухий чернявый малец, прозвищем Бурыш (Заяц), обычный доводчик дурных вестей из заречья…

К берегу не приставая, Заяц откричал всё, что было ему велено:

– Не стать нам своих девок чужакам отдавать; женихи для них дома сыщутся посправней! – уже отталкиваясь шестом, послал обидных слов Тулику – ты, ослопина, меж своих толстозадых суженой поищи! Алуша моя будет! – голос Бурыша резкий, визгливый, оттого речь его казалась ещё обиднее, а он и с середины реки продолжал выкрикивать несуразное.

Миг один стоял оторопевший Тулик с открытым ртом; оглядел растерянно толпу земляков, где уже ропот слышался:

– Чего ж это? Давно б оборвать ухи Зайцу этому!

– Братцы, это к чему ж? Это что ж за поругание такое? Это чего ж он такое молвил тут? Что ж язык-то не отсох у него, коли лжа всё это? – Он хотел уж, одурев, кинуться вплавь за обидчиком, да удержали. Всей ватагой свадебной уселись в лодки, отправились искать справедливости.

…Восорское становище встретило их безмолвием. Лишь за заплотом слышалась беспокойная возня. На туликовы вопли вышел сам Куртыш с толпой телохранителей, ощетиненной луками. Опять молодцам пришлось удерживать рвущегося к воротам Тулика.

Стариков посох упёрся Тулику в грудь:

– Назад вертайся; нет здесь тебе невесты! Алуше в своём племени достойный жених сыщется. Так велят ей предки. Вы от своих пращуров отказались, забыли их; за то ещё примете кару! И не след тебе являться здесь; за ослушание смертью наказан будешь!

Речь эта, спокойно-жестокая, не успокоила Тулика. Он орал про честный сговор, требовал показать Алушу, – пусть сама скажет: не нужен ей Тулик более.

Наконец, в окружении темнолицых восорок, вывели Алушу, по самые глаза укутанную в какую-то серую ветошь. Голосок еле слышный, ножом прошёл по сердцу парня:

–…Не люб ты мне боле, Тулик… Есть у меня другой суженый…

Вырвался Тулик из рук товарищей, молча пошёл к берегу…

…И как успокоился Тулик, забыл свою Алушу, да стал угрюм и молчалив. Все заботы домашние были заброшены; матка его пласталась за двоих в поле и во дворе; парень валялся днями в тени под деревом. Вдова опять бегала в церковь, жаловалась Илье на сына. Не зная, на что решиться, засунув обиду подале, пошла опять к Зарянке. Та в этот раз не отказала; подходила к парню, заговаривала, поила водой наговоренной; сказала – пройдёт к свадьбе. Потом долго толковала с девушкой Малашей, – о чём неведомо.

Увещевал молодца отец Самуил, заглядывая снизу вверх ему в лицо. Тулик кивал, соглашался будто б, и опять шёл в тенёк на травку. А то с девушками стал хороводиться, да не ладно, – нынче одна, завтра другая… Инда бегать от него стали девицы.

Потом стал исчезать, на день, на два. Глазастые мальцы донесли, – плавает с острова к восорам, когда лодкой, когда так… К тому времени дошли вести в Беловодье, – взял Куртыш за себя Алушу третьей женой…

Однажды воротился Тулик весь побитый; не пришёл, – приполз, места живого не было. Десять дён Зарянка со вдовой выхаживала его. Как поднялся, – высказал ему Илья всё, что накипело:

– Муж ты или гунька посконная? Не жаль себя, – на мать посмотри! Ты ж её на обизор выставляешь, перед селом краснеть за сынка такого! В могилу её вгонишь, кто кормить тебя станет, баглай ты здоровый? Работать, – скурида заела, а ложка из рук не валится? Кабы там тебя не отметелили, – сам бы выпорол, да при всём честном народе!

Свели парня в церковь, взяли с него слово строгое, – чтоб про другой берег и думать забыл. А видать, там ему крепко мозги вправили, инда пообещал к Овсеню жениться. Да где? Всех честных девушек пораспугал. А нашлась одна, – Малаша, не побоялась молвы. Может и прежде по Тулику сохла, кто знает? И вот как у них с Малашей всё скрутилось, – никто и не приметил, а только всю дурь с парня ровно дождём смыло. К свадьбе и крыша, и заплот вкруг избы, – всё было новёхонько. А урожай собрали в те поры, – любо-дорого!

Семёнко уж третье лето в очередь с другими ребятами ходил в подпасках у хромого Кирюхи. Нынче, куда б ни отгоняли стадо, всё чаще стал попадаться ему на глаза лопоухий Бурыш, как ждал заране. Семён поначалу гнал его прочь; чем-то он был неприятен, – то ли дух нехорош, то ли глазки больно стрекающи. Заяц не обижался, ходил по пятам или сидел чуть в стороне, буравил тёмными глазками, как в нутро хотел заглянуть. Сёмка лишь дивился досужести Зайца в такую пору.

Сёмка на него и смотреть перестал, ровно на поганку травяную. А у Зайца что глазки бегающи, что язык, – в одной связке, молотит, не остановишь… И вроде сам с собою говорит; кто ж его слушать станет? Да, видать, был какой-никакой умишко в той головёнке, нашёл Заяц тот крючок, коим зацепил Семёнку. Терпеливо и снисходительно отвечал Сёмка на разные глупые вопросы, каких в Беловодье не задал бы и сопливый малец; и лишь дивился зайцевой тупости. Да уж и привык к пустопорожним этим разговорам, даже скучал, коли не приходил Заяц. Были они ровней по годам и по росту, да тот в костях пожиже…

Вскоре уж было так, что знал Заяц всё о Семёнке, а тот о Зайце по-прежнему ничего не ведал.

В тех же перетолках выяснялось, – ведомы Зайцу такие подробности жизни беловодских дворов, о которых Сёмка по простоте и подозревать не мог. Вечером, уже дома узнавал, – ходит Заяц по селу, заглядывает через заплоты, за бабами на купанье подглядывает (чего там глядеть-то?), и был уж бит не раз, и за уши таскан.

Случайно мелькнуло меж толков имя Зарянки, – и что подеялось тогда с Зайцем! Побледнел, захлопал себя по бокам, затряс головой, тоненько вскрикивая, – пась, пась! (вроде – чур меня!) – как стряхнуть с себя что-то пытался. Боялись отчего-то восоры Зарянку, особь такие пакостные как Заяц…

В разговорах всё ближе подбирался он к самому Сёмке, точно угадывал тщательно скрытые мысли:

– Робишь на них как холоп, а с харчей не больно раздобрел. Леонтий-от воротится, – всё имение ему отойдёт… – и Сёмке уж кажется: он сам думал об этом давно; а знал – не воротится Леонтий к отцу. И уже верит, – для соседей и приятелей его сельских он по-прежнему волчонок заболотский, лешак, и злы они, и завистливы…

Глава 7. Год 1010

…Не считали прожитых лет в Беловодье, о покинувшем их времени говорили просто – ушло… И так ещё говорили, – было это в год Большой воды, или: за лето до крещения…

Семёнко уж не бегал с сестрицей к Зарянке, отговорился как-то занятостью; то ли поймал взгляд насмешливый Ильи, буркнул, – сама иди… Тотчас озлился на сестру, – без него упорхнула, лишь метнулась коса. И не подивилась отказу, будто не нужен ей брат боле.

И уж не задирал голову более, чтобы глянуть Зарянке в глаза. А посмотреть в них ох как хотелось, хоть и было от того мучительно страшно, и стыдно. И в той муке сласть была ещё более стыдная, о коей догадываться никому не должно, и тем паче ей…

…Сёмке нравилось смотреть на девок беловодских, на хороводы их; песни слушать. Да злило, – вертлявы они, визгливы и податливы. Были и другие, да те не замечались средь шумных и навязчивых.

…На Комоедицу с гор затеяли кататься; Марьяша кожемякина целоваться к Сёмке полезла. Он не выбирал её, сама пристала банным листом, и не отталкивал шибко. Перед другими юнцами приятно, – ухажёрка у него не из последних в селе. Он и притиснул покрепче, согревая руки теплом из-под марьяшиной перушки (шубка).

…Сквозь общий шум и молодой здоровый гогот услыхал рассыпавшиеся колокольчики смеха… Зарянка стояла поодаль, как Снегурка из давней бабкиной сказки, – вся в белом, лишь ланита зарёй алой, да уста вишеньем на снегу…

Сразу стал резче от Марьяши дух редьки и лука. Она же, со злобой, уродующей пригожее личико, закричала: "ведьма, ведьмачка!"

Погасла улыбка Зарянки; она повернулась и ушла, как растаяла в снегу. Марьяша опять потянулась к Сёмке, он оттолкнул её, крикнул молодцам: "А ну, кто на кулачки?" Но задора уж не было…

Ночью, ворочаясь без сна на полатях, со стыдом вспоминал: летось Зарянка с Настей перед Купалой за травами шли; чего ему-то взбрело в голову: не ходи с Анастасией, меня возьми… Глянула так, точно видела то, что ему о себе не ведомо было: «…мужеско ли дело травки собирать? Поди-ка, Терешок, Илья тебя дожидает…» Лишь она помнила его родовое детское имя…

Кругом себя олухом выставил; да нынче ещё с дурой этой застала… Теперь и головы не поднять, не взглянуть в омут её глаз…

Вспомнил, – в детстве нравилось её сказки слушать; хворая, стискивал её прохладные длинные пальцы, и лихоманка отступала… Матери говорил, – вырасту, женюсь на Зарянке…

…Так и шли они друг к другу, как издалека; взрослел он, а она не старела.....

Про то и злобились на неё бабы, что годы следов на ней не оставляют; да на дне глаз время оседало болью… Но кому в них глядеть?

…А весна пришла нынче ранняя; сразу после Новолетья снег покрылся плешинами, стал оседать…

На заре, ополаскивая лицо холодянкой во дворе, Семёнко почувствовал: что-то не так, изменилось в нём что-то. Сестра, подавая утиральник, смотрела насмешливо и внимательно. Он ещё раз провёл по лицу ладонью, – кольнуло щетинкой…

Утиральник он вырвал у сестры резко да опомнился, – обидел, поди? А той и горя мало; в избу вбежала, заливаясь смехом уже во весь голос.

Анастасию нынче всё смешило: воробьи в лужах кувыркаются, – смех! Самуил через талый снег перешагивает ровно гусь, подол едва не до колен задирает,– умора! Братец надутый весь день ходит, не понять, с чего, – потеха!.. С порога наткнулась на строгий взгляд Улиты, – пост нынче! Прикрыла смех ладошкой:

– У Сёмушки-то усы лезут! – не гася улыбку, обратилась к Илье.

– Кой тут смех, когда лезут? Ежели б не лезли, было б смешнее… Стало быть, скоро женить надо! – будто шутил Илья, – дорос, вишь, до притолоки!

При этих словах Сёмка входил в избу; в груди захолодело: Илья-то шутит, а дело делает. Уж так ведётся, – парнишка с усами, – жених. На кого родитель укажет, – с той и окрутят. Чтоб не забаловал…

– Чего, парень, как с лица сбледнул? – балагурил Илья. – Небось, до осени погуляй ещё…