Новолетье

– Как же? Где мы, Сёмушка? Не у татей ли?

– Не тати они; дочка у них единая летось пропала, в лесу сгинула. С лица она, говорят, точно как ты, и родинка как у тебя, и крещена Анастасией. Вот теперь Бог тебя послал. Да он, Боровик, хозяин-то, и подобрал нас в лесу. Бог, говорит, навёл полесовать по пути домой… А тебя видать не велит он. Мол, Анастасия мне дочь богоданная, а сыны в Новгороде живут, чужих не надо. Вот я теперь у него при конюшне. Ты вот что, сестрица: к боярыне-то поласковей, уж больно она убивается, жаль её. Боярышню все любили, так ты будь заместо неё. Обо мне не думай, я и на конюшне как ни то, было б тебе ладно. До тепла поживём, да и уйдём, сами жить станем… Да вот ещё, сестрица, – он протянул костяной гребень, – Это матушки нашей; пусть у тебя будет…

– Да как же я без тебя?

Дверь опять запела.

– Пробрался же, укараулил… – в голосе старухи была лишь притворная сердитость. – Ин ладно; свиделся, и поди себе; боярыня сей час придёт, Алёна Микулишна. А тебе, дитятко, я хлебушка принесла да молочка парного…

Жаль братца отпускать, единую душу родную; да делать что ж? Не указывать у чужих людей… Дверь бесшумно, как слушаясь хозяйку, впустила Алёну Микулишну. Не слышно ступала, ещё не веря, что видит свою любимицу живой и здоровой. Возле лавки осела на пол со стоном, сжала руки Насти, покрыла их поцелуями и слезами, гладила лицо, волосы: "Настенька, чадушко моё!"

…Не богачеством взяла кузнецова дочка Алёна сердце вдового Боровика, едино лишь красой да нравом добрым. Вот и поспешил женить да отделить сыновей, чтоб не застили невестушки свет молодухе. И увёз красу из Новгорода шумного в глухомань лесную. Единственной отрадой Алёне стала здесь дочка-душа ненаглядная…

Страдания не убавили, а лишь притушили красу её. От этой ли красоты ласковой, как от солнышка весеннего растаяло сердечко Насти; именно такой приходила к ней в снах та далёкая полузабытая матушка. Жалёна стала Алёной; может, в самом деле, жила она здесь всегда, а Беловодье снилось ей? А как же братец? И гребень костяной под подушку спрятан? Пусть он лучше будет! А если он тоже исчезнет?

Боровиков двор не из тех, где хозяева до белой зари на полатях нежатся, бока пролёживают. Крепкий, дородный, росту сажень без малого, Боровик заодно с челядью в поле ходит, землице кланяется: первое жито – хозяину бросать. У Алёны Микулишны, небалованной дочки кузнецовой, серп из рук не валится, в поле она до полудня страдует. А хозяйский глаз везде нужен, всюду поспеть надо; как с холопа спросишь, коли сам толку в деле не ведаешь?..

…Настю всю ночь несло в лодочке ветхой без лопастин по стремнине. Крепчала непогодь, лодку порывом на берег бросило; буря стихла разом. Босыми ногами ступила на травяное побережье; чудо как тихо стало и тепло, как покров над ней распахнули, храня от беды… Ласковые руки поправили на ней сбившуюся полсть, уста коснулись щеки… Лёгкие шаги стихли за нескрипнувшей дверью, оставив запах мёда и трав…

…Проснулась в пустой светёлке; в приоткрытое оконце проглядывал неясный осенний рассвет. Со двора глухо доносились голоса… Настя не знала, почему её оставили одну, и чем ей заняться в одиночестве. По неведомым ей, пугающим сумрачностью переходам, обошла терем, не встретив никого. В полумраке по выскобленным до бела ступеням спустилась на запах свежего хлеба и женские голоса… За распахнутой тяжёлой дверью у паривших котлов суетились женщины.

– А вот и солнышко наше взошло! – румяная, круглая, как печёный ею хлеб, сокачиха (повариха) отёрла передником вспотевшее лицо.

– А, подменная! – худая, ровно сухое дерево, молодуха с длинным злым лицом, оторвалась от перемешивания в котле; глянула коротко, как иглой ткнула…

Из тёмного закута вывалилась неопрятная старуха с таким же длинным лицом, с торчащими из-под повойника седыми космами.

– Чего, Стёха, буровишь; ты бы в ножки кланялась боярышне, зорюшке нашей! – согнулась в поклоне. – Оголодала, небось, хлебца-новины отведать пришла?

Ничуть не поверив бегающим глазам старухи, Настя подошла к "румяной".

– А где ж Тележиха и Алёна… Матушка?.. Я никого не нашла… Можно мне помочь? Я справлюсь…

– А известно где, – хлеб молотят, на гумно все пошли. – голос был ласков и звонок. – А отчего и не помочь, руки не лишние. Да ты, поди, и не умыта ещё, и волос не чесала; так-то к хлебу не подступают…

– Я б умылась… Воды не нашла в светёлке…

– Не подали княгинюшке чаши золотой с водицей серебряной! – встряла Стёха со злым сочувствием.

– Уймись, злыдня!.. И что тебя Тележиха без пригляду бросила? У нас-то всё попросту. – сокачиха подала Насте обливную мису с водой и расшитую ширинку. – Да ты как не признала меня? Сказывала Тележиха: ты после хвори памяти лишилась. Я Ждана…

– Где ж признать-то, – Стёхе и тут не утерпелось, – коли не видала допрежь. Что Бог взял, то бес вернул! – в ответ получила подзатыльник от матери…

– Вот ты где, голубка наша! – Тележиха распахнула дверь поварни. – А я-то обыскалась, идём-ко, заплету коску тебе. Как бы не осерчала боярыня!

…Как ни хотелось Алёне укрыть найденное сокровище своё от всего, что ни на есть, Настя вымолила дозволения играть с дворовыми ребятами. Потому велено быть во дворе Тележихе безотлучно; наблюдать забавы боярышни, чтоб, спаси Бог, порухи какой не было. И детей так зашугали, что боясь как ни то боярышню обидеть, и вовсе сторонились её. Да и она заробела по первости, сойдя с высокого крылечка. Дети были ей незнакомы, и не понимала ещё, – не ровня они ей, хотя и видела, – платья на них не так приглядны, как у неё.

Девчонку приметила в сторонке; во всём стареньком, как с чужого плеча; прятала покрасневшие руки в короткие рукава; улыбалась, глядя на чужие забавы, а сама не подходила. Настя сам к ней подошла:

– Отчего ты забавляться не идёшь?

– Недосуг мне, боярышня; работы много…

– А что ты работаешь?

– Да ты меня вовсе не помнишь? Весеница я… – девчонка, чуть постарше Насти, как обрадовалась забывчивости боярышни. Бывало, хозяйка маленькая и за косы её драла, а нынче вот ласково смотрит…

– Отчего руки красные? Да какие холодные! Разве потеряла варежки? Студёно-то как нынче! На вот, мои возьми, у меня ещё есть!