Новолетье

По пути в Новгород заскочил в Беловодье Нащока. В двух сотнях вёрст на заход стучали топоры, – княжич молодой ставил город во славу свою, – Ярославль. Без Давыда Нащоки то дело не сладилось бы, видимо. Давно уж чуял Давыд за кем сила будет, чьей стороны держаться; не тихонького себеумного приёмыша Святополка, не набожных любимцев княжьих Бориса и Глеба, а этого нерослого хромого Ярослава, супротивника отцова…

Теперь вот сидел огрузневший Нащока, на стол навалившись, цедил смородишный квас, отдувался от ярославского затяжного пированья… Взгляд бесцельно блуждал по горнице, пока не наткнулся на Улиту с Анастасией за кроснами.

– Сколь ладна у вас дочи выросла; кажись, давно ли в зыбке видал, – путал что-то Нащока,– ныне уж невеста. И родинка у ей; у мурян, ежели у девки родинка, то самый цвет у них.

Не поглянулись что-то Улите ни взгляд Нащоки, ни слова его; мигом сыскала заделье во дворе себе и Насте.

– …Соплива ещё невеста; ей бы в ляльки тешиться. – Илья не принял разговора всерьёз.

– Чего там, ещё три лета, оглянуться не поспеешь; а что б нам не сродниться, побратимушка?

– Это ты к чему? Будто у твоего младшего есть сговорёнка?

– Не о нём речь; там всё слажено. Ведомо тебе, сам второй год вдовею; без хозяйки дом – сирота. Сынок, он хоть в женихах состоит, а в разум ещё не вошёл; тоже пригляд требуется.

"Вона чего удумал побратимушка; не в добрый час Настя на глаза попалась… Что бы сказать сразу, – сговорена, мол, уже… А спросил бы: за кого?

– Ну, пора мне, засиделся; в Новгороде поскорее быть… А ты над словом моим подумай; отказу не приму, – считай, мы в сговоре…

В межепорье, как Троицу отгуляли, Илье давыдкину грамотку передали с оказией: к себе зовёт, в Новгород, да велит поспешать…

– Верно, опять своё заведёт. – поопасалась Улита.

– Ништо, отговорюсь как ни то… – Илья и себя успокаивал…

Так негаданно Илья попал на сговор. Не стал Нащока дожидать, как подрастёт невеста малая; скоро высватал во Пскове купецку дочь. Свадьбу сговорили к осени… Ныне другая печаль у Давыдки…

– …Не сказал я тебе, вишь, по весне: сговорёнка Савушкина пропала летось…

– Как так пропала?

– А с подружками в лес пошла по малину, да и сгинула…

– Зверь ли задрал?

– Зверь не зверь, а и косточек не сыскали… Нынче бы другую сосватать, да парнишка, вишь, и слышать о том не желает… А что тебе не сказался, от того, что мыслил себе взять твою дочь…

– Так, может, ещё сыщется?

– Где ж сыскаться? Год без малого… Боярыня Боровикова слезьми изошла, едино у них чадо; других уж десять лет Бог не даёт… Вот хочу с твоего двора невесту сыну взять. Да они как и схожи, – и Боровикова дочь Настасьей крещена, и родинка тако ж была. Может, поглянется парню моему? А упрётся, – я и приказать сумею…

Сидели в просторной давыдкиной горнице; сыту медовую подавала грудастая деваха. Нащока вскидывал на неё взгляд масляный, как приглядывая по хозяйски… Последние слова произнёс погромче, построже, нарочито для сына, тихонько сидевшего поодаль…

"Ничего парнишка, пригожий, будто б… Тих больно… С летами, может, и ладен станет…" Илья вроде уже и соглашался с Нащокой, подумывал, каково Насте в этой семье будет… На сговоре поглядел невесту Давыдкину, – её, хоть и сироту, а с приданым добрым, привезли в гости к родне, – на прихотливо поджатые губёшки псковитянки; видать, – чей верх в доме cтанет…

…Едва блеснула меж дерев Молосна, Илья спешился, свёл к воде Смолика…

…Долгонько и дорого было гостеванье новгородское, – а летом всякий день на счету; туда-обратно – седьмица, у Давыдки пяток дён; ране вырваться и не думай. Давыдке что? Ему холопы да закупы двор держат…

Вспомнилось: прошло ль двадесят лет, как возвращался он тем же путём в отчину? И седины в бороде помене было, и дорога эта, – чуть верховым разъехаться; ныне ж и двум возкам не тесно станет…

У Алатырь-камня вышел к отмели песчаной; за камнем, дале, – тропа не тропа, а так, стёжка еле видна меж ив и черёмух, к протоке островной, где вода и зимой не стынет, лишь тонкий ледок обманчивый намерзает…

И увидал сперва одежонку бабью, на камень брошенную… Потом то ли Ласка-русалка, то ли богиня ромейская, пенорождённая, из реки русской беспенной вышла… Допрежь, чем глаза отвести, всё тело её долгое, живое, охватил взглядом… Глупо спросил, ни к чему:

– Не боишься, как Водяник утащит?

– Чего ж? Водяник – батюшка мне, аль не знаешь? – Зарянка спряталась за камнем, прикрылась рубахой…– Ты поди, Ивенко, мне одеться надо…

Отвёл Смолика по воде дальше, сел на песок, пытаясь собрать разбежавшиеся мысли… Только сей миг и пришло в голову, – как же она, такая, столько лет одна живёт, никого к себе не подпуская? Что никого, о том не только Илье ведомо. Сколь раз видал, – особо рьяные, захмелевшие мужичонки, пытавшиеся "навестить" Зарянку, просыпались на заре под её заплотом с дурной головой…

Вспомнилась и та зима, страшная, бесснежная… По осени долго тепло держалось, а стынь пала враз, и такая, что протока островная в ночь заледенела, а снега всё не было…

Илья по утрам ходил смотреть околицу, порушенную голодным лесным зверьём. Как и голову поднял у мазанки изукрашенной, под старой ветлой, – из окошка незаволоченого – ни дымка..

…По вымершему лесу нёс её, закутанную во все овчины, что дома сыскались, к Вечной бабке; вглядывался тревожно в белое лицо: здесь ли ещё душа её? Дрожат ли ресницы в инее, тает ли на губах слетавший с сосен куржак? То ли деревце сухое нёс, то ли овчины пустые, – ни коей тяжести в руках не чуялось. Каким он тогда богам молился, просил не отнимать души у неё; без дыханья этого слабого, едва различимого, и весна не придёт в Беловодье…

…Снег пал в другую же ночь, как воротился он от Вечной бабки; по тому и понял Илья, – жива Зарянка, и весна придёт в своё время, не задержится… Потому и рвал жилы, ломал хрупкие от мороза прутья мазанки, ставил новую избёнку в пятнадцать хлыстов, бил печурку-глинку, поминая про себя Молчуна всеми недобрыми словами. Да что с того взять, – ему, человеку полуденному, здешние зимы неведомы были. Да где Илья был, почто не указал, не присоветовал? Свои заботы свет застили?..

Была в тех бедах его, Ильи, вина; неясная ему, но была. Оттого, видать, стали сниться сны тревожные, а допрежь никаких не видал… И шёл он в тех снах куда-то, и терял торный путь, сбивался с тропы; являлась Зарянка, вела за собой, а потом исчезала. Казалось, вот-вот откроется то, к чему пробивался через дебри, а там (знал уже!) Ласка рядом с ним, и Зарянка их дочь. И отводил он от них все беды, и не была русалкой Ласка, а Зарянка – ведуницей… Но просыпался Илья, не найдя дороги, в плечо сопела румяная Улита…

И опять теснила изба просторная, опять чего-то ждала душа: то ли радости великой, то ли горького горя. Встрепенулась опять птица в груди, та, что когда-то увела за собой из отчего дома. И как не улетала она никуда; всё рядом была, часа ждала своего; куда теперь звала? Чего нынче хотела от него, мужа сивобородого?

Потому, видно, и сын его, Леонтий, нынче не с ним; есть и у него птица в груди, ведёт неведомо куда… Вот Сёмка, всем удался парень; его род, Ильи, а кровь не та, и нет у него птицы своей. Ладно ли то, нет ли, а не уведёт за собой. Кому-то сидеть на земле крепко надо, род вести…

…Спал ли, нет, нынче Семёнко… Тело лишь чуть притомилось привычной дневной тяготой. Глаза, кажется, на миг смежил, а сна уж как не бывало…

Луна холодно и любопытно заглядывала в узкое оконце пустого ещё сенника, стелила дорожку, приносила с собой запахи молодой зелени, тех белых ведьминых цветов, распускающихся ночью, из каких русалки венки плетут…

Не помнил Семёнко, бежала ли прежде к нему лунная дорожка, слыхал ли он летось, как надрываются соловьи в черёмуховых осыпях приречья…

С другого края села, со старой ветлы, у той избушки заветной, дрозд зовёт свою суженую. Может, туда и ведёт дорожка? Может, кто и Семёнку ждёт? Ведь хотел он о чём-то важном её спросить, о чём лишь ей ведомо…

Молодая, ещё не выхоженная трава холодила босые ноги, но не студила голову. Проводила его луна до старой ветлы, до самой двери… Дале ей ходу не было… В избяной тьме луной светились волосы и руки Зарянки да голубые камушки ожерелья…

– …Что ж ты, Терешок, на пороге стал?.. Поди же сюда…

…От прохладных её ладоней пламя в сердце вспыхнуло жарче…

… Ох как не хотелось Улите уступать приёмышей ведунице, ни в чём не хотелось. Как смирилась будто, – ни слова осуждения не сорвалось с языка, а соперничество, теперь тайное, продолжалось. Не могла она детям запретить видаться с Зарянкой; а так и поманывало порасспросить, – как там у ведьмачки, о чём речи ведёт, чем приваживает, не молвит ли о ней, Улите, худого слова. Сёмка боле отмалчивался, а Настя-простуша старательно пересказывала Зарянкины сказки: о птице Сирин, о корове Земун, что по небесному своду бродит, молоко проливает. Эти-то сказки Улита сама от своей бабки слыхала когда-то, да уж забывать стала…

Узнав, что про неё Зарянка вовсе речей не ведёт, даже пообиделась; как и нет её, как не с её двора дети приходят, не её хлебом вскормлены. Ведьмачке в поперечину стала Улита свои сказки сказывать: про святых мучеников да угодников. Настёна и эти сказки слушала внимательно. Она, по простоте детской и не задумывалась, – кто ей дороже. Улита заменила ей мать, Зарянка просто рядом была всегда. И несхожесть их необходима была и обычна, как несхожесть жаркого дня и прохлады ночи…

…Гордилась Настя перед подружками, что братец её жених, и не последний в селе. Да вот кого он во двор приведёт, – Марьяшу вертячую? И как с ней жить?.. Вот если б… Да Улита не позволит, – вдова, бобылка, ведьма… И пусть, что ведьма! Прабабка их ведьмой была, – братец сказывал. Настя тоже ведьмой станет…

И что нынче подеялось с братцем? Обычно молчаливый и хмурый, теперь улыбается сам себе, как умом скорбен стал. Смотрит куда-то далече, как видно ему то, что от других укрыто… И уж так язык у Насти свербит спросить, – куда ночами уходит, и отчего Илья точно сердит на брата? Спросить бы Зарянку, (всё ей ведомо) да не застать её…

…В полдень на сенокосе только и отдохнуть косточкам, ан нет: Сёмка, лишь серп оставил, исчез тотчас, кинул только: "к ручью!" Вернулся, как в ряды пошли…