Золото Умальты

Из темноты, словно из пламени костра, вдруг появился старик с сухим лицом, похожим на пергамент, сплошь испещренным морщинами. Его голову покрывала кожаная шапка с черными перьями, в руке тлел масляный факел. Старик что-то гортанно выкрикнул и бросился к Чагину, вскинув нож. Тот зажмурился от ужаса. Но ничего не произошло. Старик-шаман продолжал бормотать непонятные слова, то ли заклинания, то ли молитвы. В костре потрескивали дрова. Боль отпустила. Чагин приподнял веки – значит, это еще не смерть?

Девушка вдруг улыбнулась Чагину. Ее круглое румяное лицо казалось добрым и прекрасным. А говорили, среди тунгусок не бывает красавиц.

Она цокнула губами, и Чагин почувствовал, что его колено лижет шершавый язык.

– Гром, Громушка…

Малуша погладила пса.

– Твоя собака – гирку, наполовину волк. Смерть ее испугалась. Ты Добро-человек, – быстро проговорила Малуша, после чего внезапно отвернулась, словно смутившись.

Старый шаман вдруг выхватил из-за пояса нож, блеснувший в огне факела. «Все!» – понял Чагин и со всей мочи заорал:

– А-а-а!..

Малуша сжала руками его голову.

– Не кричи, Добро-человек.

Панта удерживал руки Чагина.

– Бог хотел, чтоб ты не умер. Значит, ты нужен здесь. Терпи. Шаман будет пуля из груди вынимать.

Шаман взмахнул ножом, запел свою молитву снова. Нож вонзился под ребра, словно протыкая Чагина насквозь, до самых пяток.

Чагин опять закричал и потерял сознание.

Потом его качало, словно в лодке на волнах, вокруг было лето, тепло разливалось по всему телу.

– Пей, Добро-человек, – шептал женский голос, и он глотал теплое целебное питье.

«Колдунья, – подумал он. – Ничего. Все-таки жив».

Рассвело. Он лежал на повозке, накрытый мягкими шкурами, а повозка ехала по заснеженной дороге, на упряжи оленей звенели бубенцы.

Рядом сидела Малуша, на ее лице играли отблески солнечного света. Гром труси?л сбоку от нарт, весело поглядывая на хозяина.

Старый шаман путешествовал на монгольской мохнатой лошади. Говорил, обращаясь к Чагину:

– Меж двух миров живешь. И тьма тебя зовет, и свет не отпускает. Тебе надо к русским, про мертвых людей сказать.

Малуша наклонилась и вместе с Пантой помогла Чагину вдеть руки в рукава оленьей шубы, натянуть на голову просушенный у костра его старый башлык. Проговорила негромко:

– Эвены за оленем идут. Твою собаку я возьму. Она хозяина слышит, ход в темный мир стережет.

– Гром с тобой не пойдет.

– Он с Пантой пойдет, – улыбнулась Малуша. – А ты потом приходи. Когда снег вода станет.

Маленький Панта со взрослым, серьезным выражением лица кивнул, снял с шеи свой кипарисовый крестик и надел на шею Чагина. Медный крест Чагина на веревочном гайтане взял себе.

Чагин прикрыл глаза. Возражать не было сил.

Он догадался, что тунгусы везут его к Половинке, охотничьей заимке, стоявшей на почтовом тракте на полпути торговых обозов из губернского города в Софийск.

Хорошо. Значит, он сообщит… Обоз. Бандиты. Охрана жидкая… Догнать. Их еще можно догнать.

Сладкая дремота давила на затылок, склеивала веки. Чувствуя на лице уже по-весеннему теплый солнечный луч, мелькающий сквозь ветки деревьев, Чагин успокоился и задремал под мерный звон бубенцов оленьей упряжи и скрип полозьев по снегу.

Пес залаял, и Чагин в полусне услышал запах дыма и конского навоза – человеческое жилье.

Глава третья. Таланты и поклонники

Everett Collection / shutterstock.com

Соня Карпович, бедная сиротка, воспитанница овдовевшей купчихи Авдотьи Барминой, в семнадцать лет сбежала из дома своей благодетельницы.

Причиной тому стала бесовская выдумка – синематограф. В 1910 году бакалейщик Соломон Моисеевич Купер на паях с инженером Алексеевым открыл в Хабаровске гранд-иллюзион, и богомольная купчиха не удержалась от соблазна поглядеть на живые картины, поначалу не веря, что людей и разные предметы можно рисовать электричеством на растянутой простыне.

Рыжеволосая, долговязая застенчивая Соня, которую купчиха держала вместо горничной и компаньонки, чтобы делать скипидарные компрессы и читать на ночь Четьи-Минеи[3 - Четьи-Минеи, или Минеи-Четии, Четии-Минеи, Четь-Минеи – произведения русской церковно-исторической и духовно-учительной литературы о жизни православных святых, где истории о них даются по порядку месяцев (от греч. ???) и дней каждого месяца.], ездила с хозяйкой на богомолье и на Анненские воды[4 - Анненские воды – с 1866 года бальнеологическая лечебница в 125 км от Николаевска-на-Амуре на горячих ключах (Михайловских, потом – Константиновских, в последствии – Анненских источниках) и лечебных грязях озера Гавань.], а также по судебным тяжбам в разные ближние города. Была взята сиротка и на сеанс иллюзиона, который раз и навсегда перевернул ее судьбу.

Показывали драму из московской жизни. Красивая актриса в шляпе с перьями все каталась на тройке по Москве и хохотала, заходя в роскошные рестораны с высоким брюнетом. Потом брюнет застрелил ее из ревности и хотел застрелиться сам, но промахнулся. В заседании суда он был оправдан, так как «совершил преступление в безумии роковой страсти».

Купчиха постановила, что синематограф – «сущая страмота», а Соня не помнила, как добралась до дома, и не спала всю ночь, охваченная грезами о той далекой великолепной жизни, тень которой улыбнулась ей с экрана.

Посланная в лавочку за керосином, Соня вместо этого зашла в иллюзион с черного хода и поднялась в будку механика, который запускал синематограф. Она сообщила, что хочет стать артисткой, и ее отвели к импресарио. Это был молодой мужчина в бриджах и клетчатом кепи, он показался ей тем самым брюнетом, который застрелил актрису в московском парке.

Расспросив ее об опекунше и прочих обстоятельствах жизни, Игнатий Фомич сразу предложил ей контракт. Не откладывая дела в долгий ящик, он привез будущую звезду экрана в гостиницу «Мажестик», заказал в номер шампанского и дал неопытной девице все необходимые уроки страсти, без которых нельзя было даже мечтать о карьере в синематографе.

Игнатий Долецкий, он же Лавр Панарин и Никифор Снигирев, он же Тадеуш Маржецкий и Симон Фосканэ – бывший офицер-кавалерист, уволенный из полка за карточные фокусы, перебрал в жизни множество занятий. Подделывал векселя, служил матросом на корабле, торговал змеиной водкой и контрабандным опиумом из Китая, устраивал сеансы синематографа по всему Дальнему Востоку.

Софья влюбилась без памяти, а Долецкий обещал ей роскошную жизнь, ради которой она была рождена. Так завертелась череда событий, где первым ударом стала гибель купчихи Барминой от пожара в собственном доме, а последним – предательство Долецкого, который покинул Софью на пересадочной станции Транссибирской магистрали, не заплатив по счету в ресторане.

Теперь, через семь лет после той роковой встречи, Софья вспоминала прошлое со стыдом и прежнюю себя называла не иначе как провинциальной дурой, слепо верившей в сказки и чудеса. Удивляла в этой тривиальной истории лишь предопределенность судьбы – ведь Софья все же стала актрисой синематографа, пусть и не самой знаменитой. В свои двадцать пять, в расцвете лет, рыжеволосая, смелая и роковая, она совсем как та экранная дива имела поклонников, каталась на тройках и шикарных авто, носила парижские туалеты, а ее фотокарточки продавались в табачных киосках.

* * *

Молодой Миша Купер, единственный сын того самого бакалейщика, открывшего в Хабаровске первое синема, выучился на режиссера и теперь сам снимал фильму для студии Леонтия Булыгина, дальневосточного заводчика и нынешнего покровителя Софьи.

Картина называлась «Сердца и доллары» с подзаголовком «Сцены из жизни Дикого Запада и кровожадных индейцев».

Надев костюм хозяйки салуна, зашнуровав тесные ботинки, Софья прохаживалась по узкому коридорчику и пыталась учить роль, выписанную для нее в тетрадку. А в декорациях – рисованный задник, звездное небо, оранжевые горы, постройка под вывеской «Салун» – разыгрывали сцену Индеец и Ковбой, они же провинциальные актеры Виктор Иванович Буримэ и Владимир Гаврилович Смирнов-Вилюйский, давние приятели, оба лет тридцати с лишком.

Декорация занимала половину студии, еще треть была заставлена коробками и ящиками с надписью:

Для создания атмосферы и темпа играла патефонная пластинка. Режиссеру нравились звуки американского банджо, а Софье, наоборот, хотелось заткнуть уши. Патефон заводила Роза Ивановна, крупная дама с грубым голосом, привыкшая ходить в мужских ботинках и не выпускать изо рта папиросу в длинном мундштуке.

Крепкий, румяный, с жесткими кудрявыми темными волосами, которые он в порыве увлечения машинально дергал и взбивал, Купер сам управлялся со съемочно-проекционным аппаратом, выписанным из Америки, как и почти все оборудование студии. Он прилаживал камеру и одновременно давал указания артистам, стараясь тщательно отрепетировать каждую сцену, чтобы зря не тратить импортную пленку.