Сказки белой совы

Клад лежал под большим пнём, вывалившемся из земли после таяния снега. Глиняный горшок треснул и рассыпался от старости, в горшке лежали немного зёрен и пять серебряных, почти чёрных монет с неровными краями. Зёрна были крупные, отборные, не тронутые ни плесенью, ни прелью. На монетах был ещё виден кораблик с парусами, а с другой стороны какие–то буквы, не разборчивые толком.

Сова походила вокруг черепков горшка, подцепила лапой монету, потом другую. Монеты оказались тяжёлыми и холодными. Интереснее и загадочнее выглядели зёрна, не тронутые временем. Сова ещё походила вокруг, подумала – и перевернула лапой черепки, так что зёрна оказались на влажной земле. Ещё подумала – и лапой же нагребла сверху землю на кучку золотистых зёрен.

Отлетела на ёлку, уселась на ветке и завертела головой, запоминая место. Сове было любопытно узнать, что же вырастет из этих зёрен и вырастет ли.

Четыре монеты сова прикрыла черепком, чтобы они не привлекали внимание, а пятую уцепила клювом и полетела к своему дуплу.

Через неделю сова наведалась к месту. Проростков не было. Ворошить землю сова не стала, лишь перевернула черепок и убедилась, что монеты исчезли. Из тех пяти осталась одна, тщательно прикопанная в дупле.

…Дважды ещё сова прилетала на место клада – зёрна не прорастали.

Разговор

Сова сидела на дереве и размышляла над услышанным накануне разговором двух женщин.

– Никак не могу забыть. Времени столько прошло, а забыть не могу. И рассказывать неловко. Почему так? Чем я провинилась настолько, что он исчез совсем? Ладно, пусть. Он в своём праве. Но сама–то? Что же в покое не оставила? Это молчание – оно совсем почву из–под ног выбило. И что же он теперь думает обо мне? Что совсем дура надоедливая? Он же предупреждал, сразу предупреждал, а я…

– Предупреждение – это же провокация родниковой воды, а ты купилась на эту провокацию.

– Да уж. Я понимаю… Но это нелогично совсем.

– Нелогично. Поэтому не ищи объяснений.

– Не могу. Всё кажется: вот объясню себе и успокоюсь. А объяснить не могу. Только чувство вины всё больше. И теперь кажется, что все видят, какая я дура. Ничего больше не хочется. И никого. Меня бы любой вариант устроил, любой! Только чтобы не замолкал.

– Но тебе не кажется, что те отношения себя исчерпали? Для него?

– Думаю, что да. Почти уверена, что совсем ушёл. Иногда даже представляется, что правильно это. А иногда – хоть на стенку лезь, так хочется, чтобы всё по–прежнему было. Чтобы признал мою нужность для него. Но чудес больше не бывает, и так дважды возвращался. А теперь меня нет.

– С чего ты взяла, что нет?

– Так сам же сказал…

– А зачем ты словам так веришь? Слова не всегда правдивы.

– Но тогда зачем они? Можно же было по–другому тот же результат получить.

– Можно. Значит, ему надо было, чтобы ты мучилась.

– Или настолько наплевать. Своё высказал, дверью хлопнул – а дальше дела нет никакого. Хоть голову себе об эту дверь разбей – всё равно теперь. Не понимаю, совсем не понимаю, как можно так? И вспоминать об этом стыдно. И больно…

Голос говорившей был ровен, но боль плескалась в нём, как густой кисель. Боль была почти материальна, и сова осторожно заглянула внутрь, в мысли, в их сердцевину.

Оранжевая растерянность, бурое разочарование, зелёная тоска (да–да, тоска и в самом деле именно такого болотного цвета), а вот на самом дне нашлась обида, как комок грязного прошлогоднего снега. Обида всё и держит, на ней держится всё, но почему–то женщина не разрешает себе обидеться, вину на себя переводит и мучается от этого. А тут видно же, что привязанность и восхищение нотами для игры оказались. Нотами для проигрыша.

– Вот странные люди, – в который раз думала сова, – играют в игры, прячут свои чувства. Ладно, от других, от себя прячут. Проще нет – самой себе сказать, что влюбилась и что обиделась, когда оттолкнули. Может, тогда и вылечится быстрее? Стыдно, что отбросили, глупо, да только ещё глупее огород городить из всех возможных чувств, слов и догадок о том, как другой тебя видит – никогда не угадаешь…

Сова встопорщила перья, потянула левое крыло и потрясла головой, избавляясь от сполохов подсмотренных мыслей. Тяжёлые они оказались, да и помочь ничем не могла – не разумеют люди по–совиному.

Домовой

Однажды из тумана, затянувшего лощину, где стояло дерево с дуплом, потянуло сырным запахом. И сова, неожиданно для себя, поднялась на крыло и отправилась разыскивать домового Памфилия.

До города сова добралась в рассветных сумерках. Самое правильное время. Нашла чердак какого–то облезлого домишки на окраине и устроилась в углу на поперечной балке вздремнуть до вечера. Внизу шумели голоса, лаяли собаки, шуршали машины. А на чердаке было сумрачно и паутинно. Где-то начала было скрестись мышь, но, похоже, почуяла опасность и затихла. Сбежала, скорей всего.

К вечеру сова выбралась с чердака и полетела над крышами, высматривая синие буквы того самого магазина, в котором жил Памфилий, бывший домовой. Часа через два магазин отыскался. Пара кругов – и сова разобралась, как проникнуть внутрь. Вентиляционное отверстие под самой крышей, в него как раз пролезала голова, остальное уже прошло нормально.

Сова прекрасно видела в темноте. Да и на свету тоже неплохо. Магазин как раз закрывался, и сова тихонько заухала, чуть выше, чем способно услышать человеческое ухо. У домовых слух шире по диапазону, Памфилий должен услышать, если находится поблизости.

Через некоторое время раздались шлёпающие шаги, и от стены отделилась тень, оказавшаяся крохотным человечком. Лохматая голова, борода тоже веником. Рубаха старинного фасона, однако сшитая из спецовочной синей ткани, подпоясанная домотканным поясом с вышитыми оберегами. И штаны тоже из спецовочной ткани, только зелёного цвета.

– Исполать тебе, государыня, – голос у Памфилия был глухой. И кланялся он по старинному порядку, высчитав по своему разумению обоюдные ранги.

– И тебе здравствовать, Памфилий. Интерес у меня к тебе.

Памфилий отшатнулся:

– Я же не нарушил ничего! Я в тени только не пошёл!..

– Да, полно, – успокоила его сова, – кто я такая, судья, что ли? Интерес теоретический. Как удалось из пустого жилья уйти? Оторваться от очага как?

Памфилий облегчённо выдохнул, поправил пояс. Даже волосы пригладились, кажется:

– Пошли чай пить…

Домовой жил в каморке в магазинном складе. Каморка ранее была к розетке подключена и именовалась промышленным холодильником "Атлант". Сейчас там не было ни проводов, ни полок, ни холода. И запиралась каморка-холодильник изнутри.

Внутри стояло лукошко с постелью, стол и пара консервных банок Бондюэль в качестве стульев. Одна – фасоль, вторая – кукуруза. Приглядевшись, сова и в столе признала тару, не то пивную, не то ящик другой какой.

Памфилий куда-то сбегал, принёс чайник с дымящимся кипятком, бросил туда щепоть заварки.

– Индийский, – доложил он, – с мятой.

Пора было приступать к рассказу. Сначала Памфилий попытался углубиться в своё замечательно-правильное прошлое житьё, но был совой безжалостно прерван.

Итак. Последние хозяева обзавелись квартирой в какой-то из столиц. Вещи собрали, и то не все. И уехали. Домового же с собой не позвали. Да они в Памфилия и не верили вовсе. В их реальности домовым места не оставалось никакого.

Уехали.

И стало тихо.

Поначалу Памфилий суетился, порядок поддерживал, пыль мёл, мышей гонял и строил. Кошку привадить пытался. Но кошка молока хотела, а молока у Памфилия не было. И, обозвав его на прощание гнусным лжецом и соблазнителем, кошка ушла.

Мыши ушли ещё раньше, с приходом кошки.

Памфилий остался в одиночестве. Зато в стенах завелись древоточцы. С ними уже Памфилий ничего не мог сделать, силы убывали и таяли. Да и сам он таял, пугаясь просвечивающего сквозь руки солнца.

Покорился бы судьбе Памфилий, растаял бы тихим туманом на утренней зорьке, рассыпался бы в труху вместе с домишком… Домовые ведь не боятся смерти, они уходят тихо и в никуда, не в состоянии сопротивляться одиночеству.