Самоцветы. Литературно-художественный альманах

Всю любовь одичалой округи?!
И расступятся властно озера, леса!
И разымутся передо мною
Лица, руки, колени, глаза, голоса, —
Все, что жизнью зовется земною!
И я с кистью корявой восстану над ним,
Над возлюбленным миром, зовущим, —
Вот и масло, и холст превращаются в дым,
В чад и дым, под Луною плывущий…
И в дыму я удилищем кисти ловлю
Рыб: щека… вот рука… вот объятье… —
Вот мой цвет, что так жадно, посмертно люблю:
Твое красное, до полу, платье…
И, ослепнув от бархатов, кож и рогож,
Пряча слезы в небритой щетине,
Вижу сердцем: а Бог – на меня Ты похож?.. —
Здесь, где голо и пусто, где звезды как нож,
Где под снегом в полях – помертвелая рожь, —
На ветрами продутой Картине.

Зимняя карусель

Зима парижская – важная птица:
с ледяным хохолком, с колючими шпорами.
Злой, с отливом красного морозного пера, петух.
Чуть что – клюнет прямо в глаз: не зазевайся,
Ротозей-гуляльщик,
Рождественские карусели обманчивы, —
прокатишься круг-другой,
и уже без пинты сладкого пива не обойтись!
Лиса это, а не зима! – вроде и не холодно,
и дамы сдвигают весело меховые шляпки на затылки,
да вот махнет лиска хвостом, мазнет лапой по крышам —
и уже сизые они, мертвые;
лизнет синим языком небо —
и лютость железная, кованая
звонит с неба вниз Анжелюсом декабрьским.
Идет по Парижу человек рыжебородый, квадратный.
Он угрюм, как рыба в ночной реке.
Он чист и светел.
Он крепко жмет руки в кулаки в карманах,
чтоб не замерзли.
Его душа поет неслышно для других.
Каменные черепахи мерзлых домов мрачно ползут на него,
и панцири-крыши сверкают на Солнце инеем, —
эх, иней французский, корм для небесных птиц!
Идет человек, по имени Ван-Гог, значит.
Ни для кого это ничего вообще не значит.
Он сам знает свое имя. Сжимает его в кулаке.
…Чтобы бросить в лицо толстому, отъевшемуся: кому?
Он идет в тоске по краскам. Они дома, в ящике.
Из половины тюбиков краска уже выдавлена вся.
Солнце злое, морозище злой.
Монмартр крутится каруселью в лохмотьях и тряпочках.
Краснощекий мальчишка отморозил носопырку.
Сидит на деревянном облупленном коне.
Трет кулачонком рожицу, шмыгает.
«Это подкидыш», – грубым шепотом кто-то – вблизи.
Ван-Гог вздрагивает.
Где его любезная Голландия, пестрая лапчатая клушка?
Париж – жестокий пес, кусачий.
Все локти, все щиколотки в синяках.
– Эй, парень! – кричит Ван-Гог во всю глотку.
– Подбери сопли!
Я тебя сейчас до отвала накормлю!
Я вчера продал картину!
«…Ти-и-ну, ти-и-ну», – поет в белокожих куполах Сакре-Кер
монмартрское эхо.
Ван-Гог всей красной на морозе кожей чует,
как жизнь мала.
Завернуть парня в чистый негрунтованный холст.
Унести домой.
Е-мое! – тогда иди все прахом, гнилое честолюбие.
Он будет отцом и матерью.
Если нет у него женщины – он и матерью сам будет.
Вот только краски, краски, как быть с ними.
Они же кончаются все время, эх…
– Дя-дя! – орет мальчонка,
теребя стоячие деревянные уши коня.
– Ты только не уходи!
Ван-Гог не уходит.
Круг замыкается.
Дети зерном валятся с лошадей и верблюдов.
Бок о бок они идут в кафэ:
большой мужчина и маленький.
Сосиски, что приносят им в жестяной тарелке,
пахнут дымом и счастьем и немножко рыбой.
Они едят так, как люди поют песни.
И, согретые лаской еды,
выходят на мороз смело, как охотники.
Чего-то в мире они не приметили.
Близ карусели стоит странный шарманщик.
Его волосы слишком длинны и седы.
Они летят по холодному ветру.
Люди ежатся от печали этих волос, как от метели.
Ближе подходят, нос к носу, – эх, да это же баба!
Вон серьги в ушах пламенеют, сверкают больно.
Баба, баба, старая волчица, —
что ты быстро вертишь ручку шарманки,
а совсем не поешь?