Самоцветы. Литературно-художественный альманах

Может, немая ты, а?..
Мальчишка тычет Ван-Гога в бок кулаком:
– Поговори-ка с ней!
– Я попытаюсь, – сказал Ван-Гог.
– Сестра, твои волосы мерзнут!
Они прекрасны на Солнце.
Обернула к Ван-Гогу старуха древнее Солнце лица.
Глаза из-под вытертой лисьей шапки —
то ли икона, то ли витраж? —
два кабошона уральской яшмы.
На рот пальцем показала:
не понимаю, мол, не могу себя выразить.
– Немая, – удрученно вздохнул подкидыш, гамен.
Рука укутана в кожаную дрянь перчатки.
Ручка шарманки крутится без перерыва.
Показались бисером слезы на старушьих щеках —
на фоне музыки,
но музыка не остановилась.
– Же эсь рюский фам, – сказала старуха
сквозь заслонку музыки
сияющим, густым и молодым голосом.
И добавила по-русски:
– Русская я, господа славные.
Ван-Гог, румяный, навытяжку стоял перед ней,
как перед старым капралом.
Подкидыш цепко держал его за скрюченную,
твердую, как редис, руку.
Ван-Гог все понял. Но не спешил с ответом.
Он хотел написать ее красками на холсте —
это было ясно как день.
Он поводил в воздухе правою рукой,
изображая кисть и холст.
Поняла ли она?
О, кивает головою, и свободною от шарманки рукой
машет, как мельница!
И кричит что-то – на морозе не разобрать.
– Спасибо, господин хороший!.. Да с Богом!..
С Богом приходите сюда
да рисуйте меня, старуху, сколько влезет!..
Вот чести я сподобилась!..
Нарисуйте меня во весь рост, старую дуру, с седыми патлами!..
Авось продадите богачам —
и купите себе и сыну жареных каштанов!..
Ван-Гог ни слова не понял,
однако больнее сжал руку приблудного парня.
Закинул ввысь голову, чтоб выдавленные морозом слезы
влились обратно в глаза.
– Я тебе жареных каштанов куплю.
И душегрейку – стоять тебе холодно здесь
целый день.
А шарманщица та была вдовой генерала,
под Плевной погибшего.
А музыка на морозе лилась, лилась.
А зима глядела в синее, зеленое небо над Сакре-Кер
хитрою, злою лисой из норы.

Рынок

Я – ребенок. Ночами мне снится
Елка в точках тигриных зрачков.
Я тащу за собой рукавицы —
Двух привязанных белых щенков.
Я сижу на коленях у мамы,
Как большой золотой самовар!
И гулять направляюсь упрямо
Не во двор, а на зимний базар.
Стружки белые пахнут цветами.
Огурец толстокожий горчит.
Черной лапою звезды хватая,
Над торговками елка торчит.
Льется медленной медью из крынки
Желтый мед на морозе густом.
Чем-то доверху полны корзинки
И прикрыты капустным листом.
Сыплют красные грубые пальцы
На прилавок седой из мешка
Деревянных медведей и зайцев,
Словно ягоды из туеска.
Я мечтаю о зайце дубовом.
Я цветочного меда хочу.
Денег нет. Я серебряным словом
И отчаяньем детским плачу.
Я стою – чуть пониже прилавка.
Словно яблоко, желтый помпон.
Пахнет снегом, рассолом и травкой
От распахнутых шубой времен.
Мать берет меня на руки круто
И несет меж торговых рядов —
От зимы сухорукой и лютой,
От счастливых еловых годов,
Мимо ругани, купли-продажи,
Мимо ларей, прикрытых мешком,
В жизнь, где связаны честность и кража
Воедино колючим пучком.

Крещение

Крещу Тебя, сынок:
Медным крестом
пыльных дорог.