Якобинец

Назначение Куаньяра мэром сильно озадачило де Бресси, хотя и по совершенно иной причине, чем могли предполагать со стороны. Он заметно опасался нового мэра, но тот подчеркнуто игнорировал владельца крупнейшего в городке особняка.

Лишь однажды ему передали от нового мэра письмо, смысл которого заставил его пережить неприятные минуты и что-то вроде стыда:

«После Термидора вы как-то сказали мне: «Гражданин Куаньяр.. кажется, за последние годы не было в Париже таких событий, в которых вы не ухитрились бы принять живейшее участие?» Ваша обычная ирония, понимаю.. Тогда у меня хватило сил промолчать, мне ничего от вас не нужно и давайте наконец закроем эту неприятную для нас обоих тему… Для вас моя «бешеная активность» всегда была только к лучшему. Я никогда не преследовал намеренно вас и вашу семью. Это судьба…

Хочу, чтобы вы знали, если бы ряд обстоятельств не привел меня в ту страшную ночь сентября 1792 в стены Аббатства Сен-Жермен, ваш труп давно сгнил бы в одном из монастырских колодцев, звучит это грубо, но верно, Луиза и ваши дети также были бы давно мертвы.

Не знаю, зачем мне захотелось написать вам сейчас. К чему? Каждому моему движению и слову, самому появлению рядом, вы всегда приписывали исключительно чёрный умысел. Вам тогда ничего не стоило заявить, что это я сам донес на вас и сам пришел освободить, чтобы предстать «благородным героем» ради низких целей. Я не готов был выслушать подобные обвинения.

А после вы и вовсе решили распорядиться моей судьбой, в том, что Луиза ушла я сильно подозреваю ваши «добрые советы», но не бойтесь, живите спокойно, насколько вам позволит ваша дворянская честь и совесть. «Кровожадный якобинский монстр» приложит все усилия, чтобы никогда более не встретиться на вашем пути».

Избрание мэром якобинца сильно обеспокоило как расслабившихся после Термидора аристократов, так и нуворишей Санлиса. Что, опять контроль над деловыми людьми, аресты аристократов, опять отчеты о доходах и патриотические пожертвования для этих оборванцев, опять террор?! Или что еще этот jacobin способен затеять?

За время уединенной жизни, разбитых надежд, горьких воспоминаний и пережитых мучений замкнутой и гордой души он глубоко изменился. Давно никто не слышал его смеха, о развлечениях давно не было и речи.

В мае 1797 года ему сравнялся 31 год, он оставался всё тем же ярким и сильным красавцем, каким, почти наравне с Сен-Жюстом блистал на вечерах в доме Дюплэ. Но переживания последних 3 лет оставили в его внешности и душе определённый отпечаток жёсткой мрачности, отпугивающей людей, особенно при первом впечатлении.

В нём было нечто, не допускающее бесцеремонного панибратства со стороны мужчин и желания кокетничать со стороны женщин.

Его боялись без реальных причин и выдумывали о его прошлом всякие «ужасы», то есть сентиментальный вздор о «трёх тысячах казненных по его личному приказу, но, конечно же, что главное, совершенно невинных людей»…

Впрочем, этими мифами увлекались и слепо верили им только богатые люди Санлиса, местные якобинцы отлично помнили своего прежнего председателя, простой люд был также расположен к нему, здесь помнили небогатую, трудолюбивую семью Куаньяров, его отца, мать и брата.

Когда Норбер верхом, в строгом чёрном костюме с трёхцветным шарфом и чёрной шляпе с трехцветной кокардой, в сопровождении ряда членов местной администрации и охраны ехал к зданию мэрии, люди с любопытством разглядывали их, кто с одобрением и надеждой, но кто-то и с затаённым ужасом и ненавистью.

У тротуара в тени под деревьями стояла оживлённая группа из четырёх изысканно одетых молодых девушек:

– Maman рассказывала, что еще перед выборами, она с тёткой была вынуждена обратиться к этому ужасному якобинцу…Возмутительно, этот грубиян самого последнего революционного образца, даже не встал, не поклонился, когда в кабинет вошли дамы, хуже того, он даже не снял перед ними шляпы! Но это ещё не всё, обращаясь к ним, хам даже не называл их титулы, а только лишь фамилии, словно они жёны поваров и лакеев! А ведь на календаре уже не 93 год!

– Господи! А вы ждали благородных манер от санкюлота?

– Беатрис, это который наш новый мэр, не тот ли стройный, яркий брюнет, красавчик, не старше 30? Вот бы познакомиться… Почему же я его нигде не видела, он не местный?

– Фу, у тебя дурной вкус, Софи, папенька говорит, он кровавый фанатик, из тех, что 3-4 года назад сотнями казнили порядочных людей в Майенне и в Лавале и его место на эшафоте, а не в кресле мэра!

– Зачем ты так жестока, я не узнаю тебя, Беатрис?! И якобинец все же человек… живая душа… Может быть всё клевета, и он не так уж и виноват? По-моему он очень даже интересный, в нём нет ничего ужасного, скорее, напротив, у тебя что-ли нет глаз?

– А ты не заметила, какая у этого красавчика мрачная и свирепая складка губ, ты легкомысленна и невнимательна Софи, как всегда…А он местный, причём сын сапожника, папенька говорит, раньше он был председателем местных бунтовщиков, а лет 5 назад уехал в Париж, мутить воду там! Когда он уехал из Санлиса, тебе было 14 лет, где ж тебе его помнить, да и где бы девушке из хорошего общества встретиться с этим оборванцем…Говорят из-за него погибли семьи маркиза де Белланже и его соседа де Ласи! И вот теперь это чудовище наш мэр, бр-р…

К ним обернулась скромно одетая темноволосая девушка и возразила строго и резко:

–Он друг простого народа и добрый патриот, его брата с семьёй убили роялисты, а вы меньше слушайте вашего папеньку, гражданка, и живите своим умом! А что касается его происхождения, так у нас теперь равенство!

Беатрис с нескрываемым презрением оглядела скромный, немодный костюм девушки и не сочла нужным отвечать ей. Но юная особа этим не смутилась, она первой отвернулась от барышни и задумчиво глядела вслед процессии.

Что ж, раз его ненавидят все надутые индюки Санлиса, значит точно, добрый патриот, и к гадалке не ходи…

А Норберу невольно думалось, когда проезжали мимо дома де Бресси:

Выкупил особняк.. Значит дела его не так уж и плохи. Проклятым аристократам сейчас послабления, это нас держат на коротком поводке с острыми шипами вчерашние коллеги.

А она, где она сейчас, как её новая фамилия? Ну и где в мире справедливость?!

Откуда он взялся, этот чёртов герцог, чтобы ему не попасть под трибунал до Термидора?!

Отчего она согласилась на этот брак или ей как большинству женщин всё равно с кем жить и спать, лишь бы быть замужем и рожать детей, или ей самое важное, что он богат, что он представитель ее сословия?!

А может всё красивый самообман и она никогда не любила меня? Развлекались же тайком и при старом режиме дамы с плебеями, а жёны и дочери плантаторов Сен-Доминго с чернокожими рабами?! Но нет, она не такая, её искрящиеся любовью глаза, её ласки, нежность, даже её слёзы не были фальшивыми.

Чёрт! Что теперь думать об этом! Она вернулась к той жизни, среди какой и выросла. А как же я?… что я,…похоже, есть люди, не созданные для личного счастья,…умереть я всегда был готов, а жить так и не научился…

Но причинить боль разлуки судьбе, видимо, было мало…

Убийство Жюсома

В середине июля 1797 года Лапьер письмом неожиданно вызывает Куаньяра в Париж, новость ударила в самое сердце, Жюсом убит! Каменея, принял Норбер эту страшную новость, лишения, опасности и страдания последних лет притупили эмоции, по крайней мере, внешне.

Врач предупредительно тронул Норбера за рукав, когда он потянулся к окровавленной простыне, покрывавшей тело:

– Гражданин, не стоит этого делать, он сильно покалечен, мы сумеем привести тело в порядок, насколько вообще это возможно…

Но было поздно, искаженное страданием лицо друга с полуоткрытыми полными застывшей боли глазами, скорчившееся изломанное тело снилось Норберу затем не раз, в ночных кошмарах спустя годы…

– Как это произошло?, – медленно проглотив тяжелый комок, спросил позеленевший Норбер, пошатнувшись, слабеющей рукой опуская угол простыни, – кто?!

– Мюскадены, гражданин, теперь это происходит постоянно.. Суды систематически оправдывают «золотую молодёжь, – словно извиняясь за что-то добавил врач, – кто же сейчас станет защищать якобинца?, – и невольно отшатнулся, увидев страшную смесь ненависти и почти физической боли в расширенных зрачках..

– Сделайте всё возможное…

Пошатываясь словно пьяный, Норбер резко повернулся к выходу, нельзя допустить, чтобы этот чужой человек увидел его скупые, тяжёлые слёзы..

Переночевать он мог только у Лапьера, где другие?, кто затаился, кто казнён, кто арестован и ждёт казни, кто растерзан как Пьер..

Пьер, весёлый и добрый товарищ, любимец женщин и душа компании, умирал в муках под ударами сапог озверевших франтов на скользкой от крови мостовой в глухом переулке Парижа, почему, за что?! У врага куда больше счётов к нему самому!. Из горла вырвалось глухое рычание, переходящее в стон. К Лапьеру позже, сначала в ближайшее кафе..

На пороге Лорана Норбер появился глубоко за полночь, хмурый и пьяный до последней крайности, с бутылкой в руке, Лапьер молча открыл дверь, не спросив ни о чём, даже когда увидел припухший глаз и ссадину на скуле.

Норбер упрямо молчал и правду о событиях той ночи Лоран узнал со стороны.

По счастью, Куаньяр пришёл в то кафе впервые и никто из посетителей его не знал в этом районе. Объяснить причины возникшей драки точно не смогли и всё списали на сильное опьянение обеих сторон.

Наливая коньяк, и лукаво посмеиваясь, Лоран комментировал ему рассказы свидетелей:

– Неизвестный брюнет» подошёл к соседнему столику и в резком тоне заговорил с сидящими двумя молодыми людьми, что один из них ему ответил точно не слышал никто, парень вскочил, требовал извинений и выхватил шпагу, но неизвестный, молча нанёс одному из них удар в глаз, другой вскочил и заработал каблуком в пах, этого буйного гражданина с трудом оторвали от своей «жертвы», вырвавшись от защитников пострадавшего, этот человек вышел через им же разбитое пустой бутылкой окно и еще одну бутылку прихватил с собой… , – и помолчав добавил: – «Ну и дела! Надеюсь в этом «неизвестном» никто не признает мэра Санлиса?! Я и сам тебя не узнаю! Во имя Разума, что там произошло?

Норбер молчал, лишь как раненый зверь, страдающий и свирепый, метался по комнатам, не находя себе места. Нервно курил и молчал, не спал почти всю ночь.

Лоран за время общения уже достаточно хорошо знал Куаньяра, этот человек никогда не затевал пьяных драк и вообще он сам никогда не видел его в таком состоянии, как в тот вечер.