Фантом Я

Так я написал свой первый рассказ.

Любить самого себя – это ли не прекрасно? А я себя не люблю, Almighty.

«За что?» – Ты так сочувственно спрашиваешь меня.

За мои вечные эксперименты над самим собой. Можно назвать эти выходки издевательством над самим собой. – Проверка насколько выдержит моя психика, мое тело и мое сердце.

В университете меня били. Били морально. Я их (своих сокурсников) изничтожал молчащим презрением отстающего по баллам гения, которому недосуг копаться в чепухе навязываемых как обязательные предметов – идеологический факультет, будут работать с иностранцами. Почему-то филолог обязан знать назубок историю партии, политэкономию социализма и капитализма, знать как оказывать медпомощь на случай атомной войны (военная кафедра) и прочее, что должен знать идеологически надежный гражданин.

Много лет назад до этого, в детском доме, меня тоже били, но физически, за кусочек хлеба. И с тех пор я понял каким грозным, уничтожающим орудием против человечества может быть то, что возникает в тебе, накапливаемое, когда тебя бьют.

На втором курсе, на картошке, я полюбил Козьмину.

К моим привязанностям мой внутренний голос призывал: «Ударь меня, ну, ударь меня».

Я ждал удара. Я звал удар. Я паниковал в предчувствии и страхе. Сколько еще ждать? Сколько еще мне жить с этим ожиданием? И мой способ общения был – идущего на казнь, ведомого, и жадно поглощающего клетками последние ощущения жизни.

Покорность, с какой я ждал, была им, моим учителям школы мученичества, непонятной. Они расшифровывали это – мою бессловесность и внешнюю задавленность и безропотность – как человеческую второсортность, по сравнению с их блестящими перспективами (международных переводчиков, с их гордыней людей первого класса) на жизнь.

И только Козьмина, отвергающая меня, как отвергали все, сказала как-то, когда мы попали с ней в одну «вторую английскую» группу: «Он сильный, он сильнее нас всех. Мы пешки в его игре. Он нас изучает, как инопланетчик: как низко мы можем пасть от его позволения над собой измываться. Осторожно с ним. Он подведет нас к краю пропасти греха и безжалостно столкнет вниз. Он будет чистеньким, божья жертва, а нам расхлебывать. Это страшный человек. Берегитесь его».

Я любил презревшую меня Козьмину. И прозвище у нее было «гениальная Козьмин». Потому что она всегда все знала по программе.

Теперь я в Нью-Йорке. Эмигрант из России в пуэрториканском гетто.

Я – трус. Я всегда чего-нибудь боюсь. Например, я трушу перед соседями. Меня, как всегда, не любят. Я, как всегда, аутсайдер. Моя громкоголосая пуэрториканская округа нижнего Ист-сайда, где я живу уже больше двадцати лет, терпеть меня не может.

Мне негде покурить. Я не курю в своей квартирке, на пятом этаже хаузинга, – не выветривается, а свой собственный дым я не выношу. Дышать нечем.

Они помнят те времена, когда я, только что получив эту квартирку в Нью-Йорке, в отчаянии от одиночества и обиды на человечество за свою изолированность, путешествовал по барам, возвращался домой с кровавым носом, даже и не помня лиц тех, кто это со мной сотворил и почему. Или я пытался что-то сотворить с кем-то? А иногда не добирался до дому, а падал на асфальт в забытьи. Я сворачивался калачиком где меня заставало, забаррикадировавшись от мира своим опьянением, и мир отступал от меня на почтительное расстояние, уважая мое желание побыть одному в созданном мной уединении во чреве шумного Нью-Йорка. Я был электрическим проводом, с шумящим сердцем и громким пульсом, и алкоголь – моей изоляцией.

Устроившись на асфальте, я был на необитаемом острове, а толпа, собиравшаяся вокруг меня, разговаривающая между собой, предполагающая что со мной делать, была так далеко, как на другой планете. Я полностью отсутствовал, соображая, что я у всех на виду.

Я приходил в себя в больницах, спрашивая у врачей с кровати в отделении скорой помощи, как я там оказался. Они отвечали коротко, без недоумения, как профессионалы больному, которых интересует только мое выскакивающее из груди сердце: «Вас нашли на улице», или: «в церкви». (Как меня туда занесло? Страх умереть без покаяния в последнюю минуту перед обмороком?) И еще: «Вы должны бросить алкоголь. Сердце не выдержит». И еще что-то в этом роде.

Я вставал с кровати, несмотря на их советы остаться, и упрямо пробирался к дому. Без денег, пешком, среди ночи, не ведая в каком районе нахожусь и где он может быть, мой дом. Расспрашивая бамов, ибо кто еще ночью на улицах.

Так я заработал репутацию бама у соседей. Одни сторонились, другие кричали что-то в спину. И из-за этих выкриков я стесняюсь выйти из дома покурить.

Бездельничать вообще-то утомительно.

Пока я лежу на диване, а ля Олеша, в поисках метафоры или сюжета, у меня, представьте себе, напряжен лоб. В моей расслабленной неподвижности изощряется мозг (щелкает, как в тиши компьютер, ищет-ищет-ищет, из множества одну единственно верную). Вот появилась идея. Точка. Она обозревает мой разум, как самолет над тайгой, и вынимает из него соответствие слов. Складывается фраза (иногда в тумане моей неуверенности, или вдруг точно в цель. Тогда – счастливый день. Уф).

Цена метафоры? Метафора – это озарение. Цены ей нет. Приходит она внезапно как молния в мозгу. И оставляет тебя пустым и счастливым.

Я в заточении у свободы фантазировать. Моя одиночка-квартирка переполнена вымышленными героями, которые никогда не существовали. Я леплю их в ладонях. Я дарю им жизнь и выпускаю на свободу бродить невидимками по незрячему миру, как мысле-формы. Они – моя большая семья, частички меня – их создателя. Мы едины, как человек един с Богом. Со временем я про них забываю, увлеченный своими новыми детьми-идеями. Изредка один из них постучит в окошко – наверно, заблудился, бедолага.

Неточность метафоры – это незаконченный акт сочинения. Оставляет мыльный привкус во рту и неудовлетворенность голодавшего нещедрым худым обедом. Я брожу по квартире и сталкиваюсь с собственными метафорами. Некоторые заставляют меня чувствовать себя счастливо, другие – настоящий абортарий – не созрели и были брошены. При столкновении с ними я вздрагиваю. Метафора должна быть как стрела из лука – точно в середину. Благословен будь Олеша. Точная метафора будит воображение, которое создает картинку, которую не забыть. «На зеленом поле свежими ранами алели маки», – это на века, а ведь не помню кто сказал. (Какой-то турецкий романист, «Чалыкушу»?)

Это интересно. Вырабатывается чувство нормы в курении и питии.

После моего визита к Юлии (три недели назад), я не выпил ни грамма и курил от двух до четырех сигарет в день – минимум и максимум. Две недели из этих я болел. Неделю как в себе, и забываю как было плохо. Наконец сегодня стало даже скучно, невмоготу, от хорошего и скучного состояния.

Чтобы выжить ментально я становлюсь нехорошим. Не даю грабить у себя энергию. Если звонит Игорь, которому нужна телефонная терапия с сочувствующими, чтобы ему не сойти с ума, а я так не чувствую, я спокойно говорю (а где-то на задворках психики – чувство вины), что я либо собираюсь спать, либо захвачен телевизионными сериалами, либо еще какую-нибудь ерунду придумываю и вешаю трубку.

Если звонит Юлия, которой хочется пообщаться и выпить в компании (супруг от нее прячет алкоголь в их доме), я тоже что-нибудь придумываю, чтобы отказаться к ним ехать с заветной, меня и ее отравляющей. В прошлый раз, когда Юлия вырубилась после привезенного мной чери-бренди, ее муж сказал: «Ты что, не видишь? Она же сходит с ума. Ей нельзя ничего, кроме пива». Потому что мы с Юлией завалились на их семейную двуспальную кровать, и Юлька, всматриваясь в меня с тревогой перепившего, спрашивала: «А ты кто?»

Лежу. Ничего не хочу делать. Ни о чем важном думать. Ничто вроде не тревожит. Голос во мне (мой судия и советчик): «А что еще надо? Хорошо – и ладно».

Кайф. Но где-то мысль, как капающая вода: «Надо что-то делать. Пиши. Сочиняй. Зарабатывай известность. Ты же никому не известен».

Ничего не хочу. И известности тоже. Только кайф от допинга: кофе, сигареты, пиво. Но это быстро срабатывающий допинг. Литературная известность – это тоже допинг, но они, которые его получили, зарабатывают его десятками лет труда. И не все. Я пишу десятками лет, но по издательствам не хожу. Умру как Севка – корешок мой – оставил груду рукописей, никому и дела нет. Я пробовал пристроить кое-что к Ольге – редакторше, издательства, где иногда подрабатываю корректурой. Так у нее и лежит пару лет. «А что вы волнуетесь? – вопрошает. – В издательствах рукописи лежат по многу лет. Вам еще повезло, что вы здесь работаете. Все происходящее – у вас на глазах». Так и не знаю, какую еще весть послать его сестре и дочери. Одна в России (сестра). А дочь в Англии. Юрист. Хоть бы опубликовала за деньги. Но я ей это стесняюсь сказать. Между прочим, Севка все со мной спорил: «Рукописи не горят». И: «Мое меня переживет». Вот уже двенадцать лет прошло со дня его смерти от пьяного инсульта. И ничегошеньки не происходит.

Я тоже всю жизнь пишу, и ничего больше не умею. Это моя дхарма. Подписался я на это дело где-то на небесах, перед тем как спуститься на землю, и теперь: шаг вправо, шаг влево – считается побег.

С тоски по севкиной компании, с отчаяния и одиночества маханул в Штаты и в этом пуэрториканском гетто начал спиваться. Теперь задача бросить. Севка бы не одобрил такого разгильдяйства.

Шесть месяцев без алкоголя, или мои соображения о выпивке

В прошлую субботу на митинге АА (Анонимные алкоголики – в Штатах модно бросать пить через АА), была тема для обсуждения: «Доверие».

Я опоздал. Спикер, женщина, уже говорила, как тяжело алкоголику в sobriety (трезвости) начать ДОВЕРЯТЬ людям, Богу. Один из говоривших, из тех, что отзываются, найдя в рассказе спикера общее с пережитым самим, после ее речи сказал: «I also suffered from so called “psychopathic ignorance”», что означает, как мне ответили Гарри и Барбара, «self-centeredness» (ты – в центре мира), но то, что ты действительно центр вселенной, требует подтверждения, и в этом ты зависишь от людей. И тогда ты понимаешь как ты чувствителен и зависим.

Один из откликнувшихся сказал: «И сегодня я лучше себя чувствую с людьми, насчет которых у меня вопрос: доверять – не доверять, потому что я более независим. Чем больше я доверяю самому себе (кто я такой), тем больше я доверяю людям, потому что они не могут (больше) оказывать на меня негативного влияния и ранить меня своими мнениями обо мне или своим свинством. Я больше не центр вселенной. Для меня у людей равные права. Теперь, когда я знаю, кто я есть, я могу примириться с ними такими, какие они есть, потому что больше они меня ранить не могут. Я силен знанием о самом себе и свободен от зависимости. Чем больше я доверяю себе, тем больше я доверяю вам, что вы больше не причините мне боль».

Я практически хожу на митинги АА только в субботу и восресенье. Но я потратил всю неделю, чтобы переварить тему «доверие» после митинга в «Субботу вечером». Это сидело у меня в голове, пока я не записал это в тетрадь и не попытался применить написанное в моих набросках новой повести. Вернее, в первую очередь, я попытался применить это к новой рукописи повести, а потом, когда ничего не выходило и я не мог сконцентрироваться, и первую страничку вчера утром написал, как выяснилось, о другом, и сегодня утром был в панике и бродил с сигаретой по комнатам, пытаясь рассказать вслух Богу (обратился за помощью, для верности, что я – искренен) то, что я слышал на митинге, и мой внутренний голос сказал мне (я решаю почти всегда, что это голос Бога как я понимаю его сегодня): сядь и запиши сначала в тетрадь, как свой дневник программы. Это избавит тебя от ответственности и добровольно взятой на себя обязанности быть гениальным. Потом, когда ты уяснишь себе мысль, ты можешь сесть за машинку и одеть эту мысль в одежды героя своей рукописи.

Так и сделал. Стало легче.

Во-первых, что не напрасно прошел мой час утренних упражнений в писании (новая повесть), что дает мне силы и независимость вынести длинный день на работе. As long as I know who I am – I am independent from their attitudes. And giggling in the corners (is it about me? – my permanent thought). До тех пор пока я знаю, кто я есть, я свободен от их отношения и похохатывания в уголках. Сандра – зав. отделением пруф-департмента, что-то сказала Пет – которая работает, как и я, одним из компьютерных операторов – и засмеялась. Это потому, что я все еще не затренировал процедуру ночного балансирования на главном компьютере (проверка баланса за весь день за все банковские операции, во всех банковских департментах) и делаю это медленнее, чем они, даже если они помогают мне сделать медленно, с ляпами, чтобы я не был лучше их, и это раздражает. (Опять моя подозрительность. Опять глухое раздражение).

Accomplishing – достижение – вот к чему я стремлюсь, вставая по утрам рано, выбегая на улицу. Чтобы проснуться. И возвращаюсь с улицы, проснувшийся, и час печатаю те желтые, четырехлетнего накопления страницы, из чего делаю повесть, или новые страницы привожу в систему по топикам: Италия, Сан-Франциско, Нью-Йорк (мои перевалочные пункты на пути в Нью-Йорк). Фол-дер разделен на эти топики и, в зависимости на какую тему я сделал страничку сегодня, я вставляю ее в фолдер с соответствующим разделителем. И, счастливый, что что-то МОЕ сделал, для своего теперешнего жизненного направления (написать роман), иду пешком на работу, в банк, на Уолл-стрит, уже заранее свободный от внутренней зависимости: ах, что они обо мне думают? Говорят? Как обижают? как хихикают над моим акцентом? Неуклюжестью новичка в новом большом банке? – завидуют моей скорости на компьютере. Этого я им не уступлю, пусть знают свое место и используют киборд (где мы набираем шифры всех банков Америки, чтобы послать информацию и чеки, и деловые бумаги, и проверяем баланс всех департментов нашего банка – на предмет ошибок и просчетов) одним пальчиком как начинающие. Кроме Пэгги – она расправляется с компьютерной информацией за полчаса, настоящий оператор там, но пьяница, пьет в ланч-тайм, и утром всегда больная.

Факт, что я с утра утвердил себя (для самого же себя) как маньяк писаний и идеи сделать хороший роман, и, конечно же, разбогатеть немного, делает меня спокойным и независимым (до степени меня) в течение рабочего дня. Это также дает надежду вырваться из рутины тяжелого ежедневного труда на предельной компьютерной скорости за гроши. Это также дает мне sample дня и жизни. Порядок. Это также дает мне свободу, без угнетающей, раздражающей мысли: Боже, я – ничтожество, я ничего не делаю, чтобы изменить свою жизнь и привести к жизни мечты, которые могут оказаться иллюзиями, а в этом случае их все равно надо выработать, чтобы понять, что они были иллюзиями, и от них избавиться, отказаться, чтобы они не занимали как наваждение мой мозг, мою жизнь, мое время и дали мне чистое пространство в себе и время заняться новыми идеями о себе и жизни и попробовать привести к исполнению эти новые идеи. В этом – мое движение. Как оно, насколько я сегодня понимаю, должно быть. На ошибках двигаться вперед. Для этого каждый день я должен работать над чем-то своим индивидуальным. Так вот, это дает мне свободу вечером спокойно лежать на кровати, вкушая чай с куском торта. Утренние ежедневные писания дают мне полноту жизни.

Уже сколько дней молчания. Ни строчки.

Я знаю почему я не могу писать. Мне надо написать гениально и немедленно до конца. И немедленно до конца и славы. А в моем случае все наоборот. Для меня процесс этот – долгий и кровавый, он отрывает меня от конца и славы. Он – между мной и ней, славой.

И страх, что этот кровавый процесс – вся жизнь, не меньше – может не привести ни к чему. И отсюда – окаменение, мучительное бездействие. Вот что такое мое писание.

Я влюбился в Роберту

Через несколько лет одинокого существования в Нью-Йорке я влюбился в Роберту. Вспыхнуло бенгальским огнем и погасло. .

Боль моя жива. Я всегда с ней. Я ее не предаю, неразлучен и предан. Я ей лучший друг. Я товарищ ей одинокий. Я – единственное что у нее есть.

Безнадежно звонить своей боли, чье бы обличье она не принимала. Она и так со мной. Она слышит меня и так. Она рядом. Она любит меня. Неразлучны мы. Мы взаимны в нашей любви друг к другу.