Фантом Я

С тех пор, как услышал первую прочитанную или рассказанную сказку, я легко включился в сюжеты. И прежде всего меня захватил сюжет жизни. Я ждал каждой новой остановки на маршруте, но от каждой остановки я ждал удара. В пути между непредсказуемыми остановками меня бросало в отчаяние от того, что ничего не происходит, и когда свалившись на голову что-то прерывало мой одинокий маршрут, я готов был взойти на эшафот – лишь бы это происходящее не кончалось. Я отвергал жизнь вне ее событийности.

Позднее, когда измученный событийностью – не стихийной, а той, которую я, как заклинатель змей из кувшина, вызывал из собственной жизни, насилуя ее, стоя на мосту ночного устрашающего вонючего грязного города, не решаясь прыгнуть в смерть и тем выиграть последнее непревосходимое по совершенству событие в своей жизни, подводя итоги и вынося себе приговор, я, наконец, понял:

Я родился быть режиссером серийного фильма, поставленного мной самим, по написанному мной сценарию, с собственной режиссурой и самим собой в главной роли. Фильм этот не был комедией, ибо я испытывал тяготение к трагическому жанру. Фильмом этим было представление моей жизни, руководимое и подконтрольное мной сначала неосознанно, а позднее, как результат усталости художника, закончившего тысячу красивейших и страшных картин, и истощившего фантазию, со злобной обозленной настойчивостью того, кто осознал неизбежность гибели на этом пути и продолжает его как подтверждение выбора и вызов второстепенным героям сценария.

Отчаяние, как толчок, ведет меня на следующую ступень, только вот выше ли.

Опустею мыслями, так что-нибудь предприму. Например, пойду на митинг.

Пришлось бросить в габидж то, что написал. Самобичевание – болезнь садизма, примененного к самому себе, но никак не литература.

Ночь. Не сплю. Маюсь. И в голове проклятая работа после двенадцатичасовой напряженки.

Взялся за карандаш. Мозговое извлечение эссенции эмоции – мысль. Страдай и мысли. Все твои «рабочие» алкоголики, Пэгги, к примеру, – супер на компьютере и хамло с подчиненными, и рядовые соперники негры, озабоченные, как бы не потерять временную работу и как бы кого-нибудь выпихнуть и получить постоянную, – материал для эмоции, и фигурки на сцене сюжета. Прости им.

Они говорят в АА: «God has your way for you».

Вынашивать эмоцию как ребенка, по двадцать четыре мучительных часа в сутки, я думал это была принадлежащая мне идиотская затея.

Нет у меня позитивных эмоций. Моя бумага их редко терпит. Эмоции меня пожирают своей непозитивностью. Я от них не знаю куда сбежать и спрятаться. Я ору: вы – смерть моя. Но они надо мной продолжают свою разрушительную, а, может, созидательную работу, пока не прижмут меня в угол – к карандашу с бумагой. И это – не моя затея. Потому что я ее ненавижу, как ненавидят боль в любой части тела и души. А вдруг моя? Но чтобы вспомнить это, мне нужно проснуться.

Надо избавиться от разговора с Максимом. Он уже неделю сидит у меня в голове. И если я от него не избавлюсь – так и будет там сидеть и не даст места ничему новому. Потому что НЕ ЗАПИСАН. Такое впечатление, что я живу жизнь, чтобы ее ЗАПИСЫВАТЬ. Сначала в голове, потом, когда мозг не в состоянии этого вынести, – на бумаге. Мания-обсессия номер один.

Сразу после разговора получил облегчение. Как от лекарства. Как я обычно получаю облегчение от своей писанины. Лекарство или отдушина для обсессии?

Сегодня уже три куска нервным неровным почерком. Утром, днем в перерыв на работе и теперь ночью. По трем разным темам. Собираю их в фолд (папку) – записки по разным темам. Уже с души воротит. Но если я от этого разговора с Максимом не избавлюсь – нет мне покоя. Неделю живет во мне без прописки этот разговор. Говорят – «обсешнс» – мании. Их не надо иметь. Они тебя имеют. Живет во мне мания писать рукописи. Все что я могу с ней сделать – это ей следовать. Не я ей диктую – она мне. Владеет мной как собственностью.

Шесть часов прошло, и я вроде переварил то, что написал. Освободилось пространство для новой ИДЕИ.

Да и всего-то навсего, в коротком разговоре, между всем прочим, я рассказал Максиму, что никогда не умел работать в коллективе. И когда-то, еще в Петербурге, мой шеф по работе, после пяти лет работы на него переводчиком в большой лаборатории научно-исследовательского биохимического института, открыл мне глаза на этот мой дефект и посоветовал работать всегда с кем-нибудь одним, да и с тем научиться держать вежливое расстояние. Вот и все. Уф! Отделался. Теперь спать.

У меня такое впечатление, что я пытаюсь переболеть одну и ту же болезнь два раза. Один раз по неизбежности, второй – чтобы рассмотреть ее под микроскопом. Я прохожу через свои сухие дни как наблюдатель за самим собой. Не слишком ли я становлюсь здоровым. Есть ли с чего делать рукопись.

Где та грань, где теряется индивидуальность отчаянно пишущего о себе психа?

Труднейшая задача выздоровления для него – остаться достаточно больным, чтобы было о чем писать, и достаточно выздороветь, чтобы суметь написать.

Разговор с Гарри

Еще одно ощущение.

Роберта меня любила, но я не был уверен можно ли меня любить. И прогнал ее от боязни, что она меня бросит.

В пятницу, на новом месте, куда передвинулась моя группа «Just for today», только я пришел, и первый, кого увидел, был Гарри. Я был так возбужден после работы, что не воспринял ничего из того, что говорили на митинге, переваривая в себе рабочий день. Пошли в кафе, и я рассказал Гарри, кто я есть, как я это понимаю. Всю ту сторону жизни, которая – губка. Я сказал Гарри, что не испытываю ничего кроме внутреннего сопротивления, когда они говорят на митингах, что алкоголизм есть алкоголизм, и вы все равно бы к этому пришли вне зависимости как развивалась ваша жизнь. А я всегда знал, что алкоголизм для меня – эксперимент (над самим собой), не больше. Беда только, что в конце этого эксперимента я забыл, что это был лишь эксперимент, забыл зачем это мне понадобилось, забыл все о своей жизни, о себе, и почти забыл собственное имя. Эксперимент, вместо того чтобы создать меня, гениального, почти убил меня.

Гарри сказал, что эти формулировки на митингах только поверхностная идеология АА. Настоящий АА – глубоко подводно, где вулканическая сила группового спирита продуцирует себя за счет коллективной веры, как в церкви, чтобы поддерживать алкоголиков на штормовой поверхности реальности.

Я чувствую себя человеком, держащимся на поверхности штиля, пока карлики под водой не подымут бузу, и на волне этой возни (злополучных карликов) я несусь как на волне мучительного вдохновения к необитаемому острову минутного освобождения.

Замирают карлики, тает, как сахарный, остров, и снова я барахтаюсь в штиле.

Опять о работе в банке:

Ненавидь их, ненавидь. Вся борьба идет за разрешение принадлежать там, где не принадлежишь. Энергия на преодоление невозможного. И невозможное это мизерно.

Избежательство это, избежательство, avoidance. Упрятывание себя за необходимостью работать на работе. Страх работы на себя. Мечта слишком велика.

Развязка

Они меня избили. Ну не гениально ли это просто? Зачем мучиться сомнениями любить или ненавидеть. Можно просто избить. Подождали после работы у банка и избили. И были удовлетворены и счастливы. Трое. Черные мужики.

Счастливее всех был я. Избитый, униженный, хромающий и кашляющий, но свободный, ибо в ответ на звонок из отдела кадров банка с просьбой вернуться на работу, я отказался.

Ночные кошмары, как кто-то мне объяснил, символизируют приход вдохновения. Это знак. Знаки надо читать.

Сон. Я бью тех, кто бил меня. Я вспрыгиваю двумя ступнями на горло валяющемуся по полу телу. Ненавистному. Я готов вспрыгнуть двумя ступнями на лицо. Медлю. Просыпаюсь.

Кстати, это был дневной кошмар. У меня нет сил – я засыпаю днем.

Ночь. Сон: кто-то ломится в квартиру. Дверная цепочка все еще держит дверь, и в щели – ярящаяся человеческая натура, пытающаяся сбить дверь с цепочки. В руках у меня – дикая суковатая палка. Я сую палку в щель отбить человеческую натуру палкой. Просыпаюсь.

Два дня прошли в болезни на ногах. Ночные, как и дневные, кошмары забирают много энергии. Но сегодня я – за машинкой. Пусть это называется вдохновением. Во всем должен быть смысл, и коли нету – надо сделать.

Только что в моей государственной квартире провели трехнедельный ремонт ванной комнаты. Сменили все – от ванны до бачка. Три недели надо было встречать рабочих и прятать буйного пса в спальню под замок. И вот наконец я вздохнул. Интересно, а если бы я работал и дальше в банке?

Идет первая неделя свободной от ремонта жизни, и от туалетного бачка отвалилась ручка. Снова подсиживать рабочих. Расписания у них нет.

Вечерами я в АА. Как раз сегодня Барбара, после митинга в здании церкви, выразила что-то раздражительное по поводу того, что я бросил очередную школу программирования. Во-первых, из-за денег, во-вторых, из-за того, что «бердичевское» (Брайтон-бич) население этой школы стало действовать мне на нервы.

Пятидесятилетнюю Барбару бросил, после нескольких лет романа, ее бой-френд. Из наших. Из АА. И озленная Барбара заявила, что я «не работаю над проблемой». Мне стало ущербно и захотелось немедленно делать какую-нибудь сногсшибательную карьеру. Отчего я уселся в кресло зализывать рану – то бишь делать свои наброски в блокноте. Прошелся по всем заброшенным в результате усердных попыток одолеть программирование рукописям, дополнил их новой болью на новых страничках (гной на бумаге) – почти все получили по новой страничке – мой метод, выработанный метрами заполненных страниц, и пришел к брюзгливому заключению: «Так вот что я тебе скажу, дорогая Барбара. Я полагаю, что до тех пор, пока я не испытаю чувство освобождения, поставив точку хотя бы на одной из своих рукописей, все туалетные бачки мира будут ополчаться на меня потопами, а коллеги поджидать за углом, чтобы не водил судьбу за нос и не бросался в карьеристские настроения».

Я завидую Роберте

Ты счастливее меня. Ты избавилась от меня потому что я тебя прогнал. Прежде чем я это сделал, я мучился в нерешительности: послать тебя подальше, или оставить как источник мучения, а следовательно, и вдохновения на пару ярких фраз в нашей забитой рутиной жизни.

Первая встреча

Стал произносить заклинания. Ярким зеленым светом заполнилась комната. В углу справа периферийным зрением увидел человека в ослепительной одежде, с бритым черепом, с пояском поперек белого балахона. Он приветствовал меня доброй, преданной улыбкой и легким поклоном, и сложенными у груди ладонями.

Мы стали говорить без слов о том, что было раньше, до моих первых публикаций. Я сказал, что двадцать четыре года пишу, и это, надо полагать, тонна бумаги. И все это были попытки выразить эмоции и астральные краски словом. Эмоционализм.

Я думаю, что это мастера Чанга я встречал раньше в снах и выходах на астрал.

Как-то был странный сон о молодом мужчине с бритой головой, в красивом помещении с деревянной декорационной обшивкой он показал мне таблички на стенах в форме похожей на сердце или неправильно круглые, и в них, строчками, вибрировала цветная энергия. Он что-то объяснял мне тогда, и я пытался утром вспомнить, и не смог. Табличек было пять. Не были ли это как бы страницы, заполненные линиями энергетических знаков? Какую тайну о творчестве он пытался мне открыть? Я видел эти таблички и потом, в медитациях. И может быть вобрал в себя их секрет на интуиции. Что это? Некое энергетическое письмо.

После визита белоснежного мастера Чанга я, вдохновленный, отнес рассказ в НРС[1 - «Новое русское слово» – старейшая русская эмигрантская газета, основана в 1910 г.]. Пошел пешком, денег не было. Рассказ с ходу опубликовали, а я его считал проходным, написал на едином дыхании за два-три дня, потому что надоело мучиться с «Губкой» – настоящий отдых такие рассказы. Повеселился. Опубликовали и денежкой помогли из фонда нуждающихся писателей, да еще прислали пламенное письмо с трогательными вопросами: где же вы раньше пропадали? Вынырнули как из-под воды. Профессионал. Почему о вас никто не слышал?

Я их быстро разочаровал. Принес свои мистические рассказы. Пока они разобрались, сгоряча опубликовали еще три рассказа. И заплатили. А потом пришлось уносить ноги.