Фантом Я

В лекциях по «Wicca» говорится о том, что эмоция – drive, на котором мы переправляем через себя энергию на «target» (цель).

Можно считать, что этот огромный драйв присутствовал во мне с того дня, как я на свет объявился с целью писать рассказы.

Четкое видение таргета – это тренировка на длительную концентрацию.

Само писание – ритуал, в котором вся жизнь – подготовка.

Язык – три круга священнодействия. Энергия идет в круг, поскольку ты в нем родился. Сохраниться. Не дать себя заблокировать рутине и служителям рутины. Держать их за третьей окружностью, отгонять как заклинанием от злых духов: «Не моги пересечь эту грань, а не то…»

Поднимать уровень твоей эмоции, вот для чего они существуют, эти жрецы рутины. Они свое дело знают и сделают. – Довести уровень эмоции через отчаяние до пика и вышвырнуть тебя как катапультой на хайвей энергетического потока («flow») c помощью мысли в цель.

Ритуал. Работай авторучкой, пока не выдохнешься, пока энергия не иссякнет. После этого – опустись без сил. Скажи Богу спасибо и – relax. Созревай до нового пика. Блокировка энергии приведет к болезни. С чем родился, для того, надо полагать, и родился.

Мне не надо, как современным ведьмам-целительницам, участвовать в групповом ритуале, чтобы поднять эмоцию и отправить ее на таргет через стрелу предводителя, стоящего в центре круга. За меня все подготовлено. Все что мне нужно, это настрадаться как следует, а потом – бам!

Отчего, однако, не чувствую я беспредельной силы в полете моей стрелы? Ведь если викари оплошают и не сконцентрируют достаточно целительной энергии в кругу и предводитель неточно выпустит стрелу, кто-то останется невылеченным.

Кажется я понял, что искал, какого секрета о творчестве в тайных знаниях. И как стать частью этого.

Надо бы найти этих ребят из NYU (группа при Нью-Йоркском университете, предполагающих, что creative energy is of healing type) которые говорят, что «spiritual writing» – не только принадлежит к «creative flow» и исцеляет пишущего, но и обладает потенцией излечивать того, кто прикасается к ней с другой стороны, – того, кто читает. Я перевожу для себя страшного, жуткого «Аркадио» – роман в их стиле (автор принадлежит к этой группе) и теряю страх перед своей жизнью.

Роберта запорхнула, по очередному капризу, в мою квартирку на пятом этаже, и объявила: «Что бы ты без меня делал? Я – твоя единственная связь с миром. Пусть ненавистным тебе, но он существует, как и ты в нем. Скажи мне спасибо, что я тебя терплю… (подумала и добавила)… когда пьяна».

Теперь она уселась на ручку кресла, как будто не было другого подходящего места в доме, чтобы продолжать хамить:

– Все бездельничаешь?

Я знаю, ей надо меня завести и исчезнуть с чувством удовлетворения искать новые приключения в ночи.

Я завелся и наговорил ей много интересного о том, что она такое, с м о е й точки зрения. Роберта пришла в восторг. Ей удалось меня достать.

Счастливая, она выпорхнула из моей берлоги, как из цветка, с пыльцой для следующего.

Любопытство загубило кошку. Кто-то сказал, что творчество – это в большой степени любопытство: что ты способен сделать из ничего, имея только авторучку и лист бумаги. Или холст и краски. Или смычок в руке.

Ощутить первый потолок, второй, третий. С каждой новой попыткой, новой сотворенной вещью, преодоление становится манией и теперь уже остается только бесконечное «вперед».

Ага!

You are wounded! Oh! How painful it is! And I want to cry. And tears almost broke through. And muscles on my face are in convulsion. Ты ранен! О! Как больно! И я хочу плакать. И слезы почти прорвались. И мускулы на лице в конвульсии.

Эта гримаса собравшихся воедино в напряжении мышц, чтобы либо превратиться в мускульное уродство плача, либо разойтись в пасмурное спокойствие отвращения к жизни. Однако, мысль, ибо освободившиеся от спазмы мускулы открыли дорогу вспышке мысли, проявилась: «Лук натянут. Don’t loose your drive. Shoot for the target». Стреляй по цели.

Наверно боль эмоциональная нам дана не для вреда и уродства. Боль эмоциональная нам – толчок. Используй. Нажми до ста двадцати. Скорость зависит от того насколько сильна боль? И как долго я смогу двигаться на этой эмоции боли вместо бензина?

Всю жизнь потратив на догадку, я открыл тайну как существовать при невозможности существования. Как сделать из душевной боли слугу покорного и ценного. И ведь надо же, неотказного.

Стрела поставлена. Цель прекратила вибрировать. Я написал на чистом листе бумаги большими буквами «Галати-2» – название моей боли, моей эмоции, превращенной в слово. Название своей новой повести.

Я заразил сам себя инфекцией-мыслью. Я заболел идеей. Она как отрава завоевывала мой мозг, и, чтобы получить облегчение, я вынужден был проводить по нескольку часов за компьютером каждый день до изнеможения. Так я зарабатывал себе передышку, чтобы новым утром встать опять больным и вновь использовать компьютер как мой антидот.

Напряжение этих дней стало моей молитвой, моим ритуалом. Я творил.

Ночью, во сне пришел Свет. Внезапно залило оглушающе белым вокруг меня. Я спал со Светом, и проснулся. И лежал утром, нежась в Свете, пока не открыл глаза.

Как будто все новое стало в комнате. И я видел ее в первый раз. И настроение поднялось на вершины скал в синем небе, когда я создавал себе чашку бескофеинового кофе. К тому же был очень ясный, очень солнечный, очень ранне- осенне-прекрасный день.

Натура моя не переносит тени. Тень приводит меня в ужас. Я впадаю в депрессию. При солнышке я живу и чирикаю.

Я сел за перевод (теперь я зарабатываю переводами и на русский, и на английский) и запорхал пальцами по клавишам компьютерной доски. Перевод казался мне не то чтобы легким (это нелегко когда кто-то пытается выразить себя, неповторимого, языком вычурным, с собственным изобретением слов на родном русском, на другой язык, как на другую планету переселить). Но работалось весело, и чужое индивидуализирование собственной личности не казалось непередаваемым на английском.

Свет надо мной. Надо было помнить и держать его там. Ибо пару раз какая-то тень, со всегдашних, крутящихся в голове пленок воспоминаний (чего? да всего, что может заставить вздрогнуть от отвращения и страха) попыталась настичь меня, и за ней другая. Еще немного и дошло бы до цепочки. И тогда, Светом разгоняя их, я, под звук щелчков клавиатуры, уловил скрытую идею рассказа, который переводил. Кто-то творил по-моему. Кто-то хотел, чтобы вещь создавала саму себя после первоначального толчка. Жила пульсировала с напряженными нервами, забрав у меня, как ребенок, ткань и кровь в необходимом ей количестве. Когда больше с меня взять нечего, все заканчивается.

Я вдруг осознал, что «Галати-2» в моей голове закончена.

Я также понял, что «Губка» не только не закончена, но будет прорастать сквозь меня с болью еще так же много лет, как прорастала до сегодня. Пока не отряхнет ладошки где-нибудь у могилы и скажет: «Из тебя больше ничего не выжать».

Идея. Приключенческий роман на английском – мечта о финансовой безопасности. И я не знаю куда он идет, сюжет сам из себя. И если бы у меня хватило выдержки держать себя в потоке постоянно, то он был бы закончен так же легко и быстро, как живет и пульсирует поток. (Моя «Атлантида»).

Появилась ночная бабочка, моя белоокая, с точками черных зрачков Роберта. И минуты не прошло как началась перепалка. С ее обвинений, выложенных ею с важностью прокурора: опять один? И никто тебя знать не хочет?

Ах ты гадина. Да знаешь ли ты, что я настолько не имею тренировки разговоров с людьми… да имеешь ли ты, вся жизнь коей состоит из трепотни по телефону и без, с утра до вечера, в общении со всем миром без разбору… Имеешь ли ты хоть идею (о том) как трудно мне общаться, до какой степени я забит миром, какая пытка для меня сказать с миром слово, а тем более попросить. – Конечно я привожу тысячу и одно оправдание, чтобы попросить что-нибудь простенькое. Да, героиня нью-йоркской ночи, да, любимица рас и народов, мне кажется необходимым придумать оправдание, чтобы поклянчить у человечества маленькую услугу безвозмездно. Ты, героиня, не понимаешь, что к вашему товарообмену, на коем ваша так называемая дружба строится: ты мне, я – тебе, я не имею дара и у меня нет достоинств и товара на обмен. Я, Роберта, когда-то родился с предрассудком: делаешь добро – делай ради самого добра, а просишь взамен, тогда – торговля. Я, героиня, не рыночный человек. Я – ископаемое. Я раздражаю рынок своей бездарностью (неумением торговаться о цене за себя) и тем, что сбиваю цены на услуги, потому что не прошу расплаты. Я за это перед рынком извиняюсь и расшаркиваюсь.

И опять пришло это в голову, как однажды уже не раз. Я сказал вслух: «Пора начать выкобениваться».

Позвонил Коке: «Я пришлю тебе рукопись. Сохрани. Если можешь». Смиренная скромная просьба.

Сегодня мне показалось, что так и помереть можно, бесследно. Пусть хоть «Отражение» – моя любовь, сохранится. Все-таки девять лет восстанавливал. По кусочку, как мозаику.

Теперь пора, наверно, выйти из подполья, теперь можно, теперь хрен с вами, берите. Лепите, уничтожайте.

Еще есть какие-то годики до смерти? Еще не все здоровье сгорело в пожаре тайных стрессов. Вот теперь, бля, теперь можно, хрен с вами, когда удалось спасти «Отражение». Теперь я – человек. Остальное – ваше. Читайте, идентифицируйте. Smooth out. Заравнивайте.

Дайте рукописи выжить. Хотя бы ей. Оставшееся время до физического уничтожения жизнью. Громите уникальность, хрен с вами, нате. Наконец-то можно сдаться. С моим восторгом и удовольствием. Всегда мечтал. Только, по примеру Архимеда: рукопись пожалейте.

Иногда я писал письма Коке, но не отправлял их.. Одно было таким:

«Знаешь, когда меня раньше, бездомного, всякие ведьмоподобные социальные работницы запихивали жить в шелтера, я шел. Я думал, что меня отправляют в тюрьму, и шел, чтобы не дать им стереть мое лицо в порошок. Я так считал нужным. Мое великолепное, неповторимое, индивидуальное лицо. Я даже им не объяснял почему я им разрешаю над собой творить такое. Ни в коем случае. Это могло нарушить всю игру. Рассекретить мой секрет – зачем мне нужно быть постоянно уничтожаемым, хотя на каком языке до них могло бы стать понятным такое. И кто воспринял бы всерьез мой лепечущий, бессвязно и прерывно пытающийся звучать для них понятно, из крохотного горла в спазме вылетающий, голос вопиющего в пустыне мудреца-недоучки. Что если бы тогда они, поняв, по злобе и зависти и из неожиданного прозрения, лишили бы меня шанса быть распятым?

Нет, им доверять нельзя. Они на все способны. Они бы и это учинили.

Лишить меня моих агоний! Такого им разрешать было нельзя. Пусть наслаждаются своей значимостью в моем уничтожении.

Мне понадобилось прописаться в этом наркотичном, пистолетном, бескислородном, клоачном и вонючем черном месте жительства. Был риск задохнуться, ужаснуться и забыть от отчаяния и отвращения к себе зачем туда пришел. Зачем разрешил макбетовским безмозглым ведьмам пихнуть себя в котел.

К ужасу своему, не нарочно, постепенно погружаясь в (эту) клоаку, я разрешил сознанию угаснуть, отупеть и умереть, забыв как меня зовут, и в каком городе и в каком году живу, чтобы от последней искры надежды воскреснуть, обратившись в последних, оставшихся на дне памяти словах из человеческого языка, к Богу, с просьбой воскресить и дать вспомнить зачем все это было. И Бог услышал, и сжалился, и дал вернуться из отупения и смерти сознания.

И много лет мне пришлось вспоминать, и выползать из ямы, полной вонючих живых трупов, чтобы отрыдаться и начать робко радоваться и луне ночью, и солнцу днем, и вернуть мозг к действию. Сегодня я не только помню, сегодня я восстановил то, что помню – отобранное у меня, потерянное мной в странствиях и переездах. А то, что уничтожил, выбросив, много страниц в разное время, то и ладно. Я воскресил что необходимо было. И на то ушло девять лет – по крупиночкам, в минуты способности к такой работе, а в моем случае, с моим синдромом, в минуты полнейшего отчаяния, когда я и творю. Я разгребал груду пепла, и подумать только, воскресил только то, что и стоило воскрешения, и прошло проверку этими страшными годами, включая свой собственный разум.