Фантом Я

Сама она считала себя безобразной. Для меня она была безобразной красавицей. Длинный нос некстати нависал над крохотным ртом. И вдруг – обаятельное чудо. Своим крохотным розовым ротиком Козьмин произносила вещи, за которые ее прозвали «гениальная Козьмин». Перед сессией: «Иди к Козьмин, она все знает». В этом был юмор на полном серьезе. Козьмин – местный Сирано де Бержерак в юбке.

Свой второй в жизни рассказ, который я писал и переживал одновременно, был о Козьмин. Она создавала его во мне.

Я взял Козьмин в заложницы потому что, прилепившись к ней кусочком глины, я не спрашивал хочет ли она этого.

Я вписался в ее ауру и стал ее силуэтом. Получалось, что мы везде появляемся вместе: на лекциях рядом за столом, в кафе – друг за другом, после занятий – пешком (моя идея!) домой через мост, а потом по Невскому проспекту, мимо моего дома, ибо я непременно хотел проводить Козьмин и доболтать о себе, а жила она дальше по Невскому.

Потом, когда она, наконец, взорвалась лопнувшей пружиной, она сказала мне, что никогда всего этого не хотела, что ей все это в тягость. Она сказала: «Мне нечем поделиться с тобой. Ты заберешь все и сбежишь с награбленным. Тебе нужен только ты. Ты – эмоциональный вор. Ты паразитируешь на чужих эмоциях, ты ими питаешься, и пишешь. Яды и миазмы чужих душ пробуждают в тебе твои собственные, и тогда ты способен писать о себе! Я не люблю тебя. Я терпелива к людям, но с тобой я не могу. Ты – губка. Накопитель болезненных эмоций, чтобы потом, когда ты готов, выжать их на бумагу».

Это была интеллигентная форма просьбы оставить ее в покое. И я воспользовался ее интеллигентностью (мне не сказали прямо: пошел вон) и притворился, что ничего не понял. Хотя, честно сказать, я и не почувствовал удар сразу. Он еще не вызвал невыносимой боли. Еще оставался момент прежде чем я осознал крушение. И я сказал: «Ты чем-то расстроена сегодня. Давай перейдем пешком мост (мороз двадцать градусов), как обычно».

В глазах Козьмин я увидел потерянность. Она теряла надежду на освобождение. Она пыталась вырваться из плена и провалилась. Мы пошли через Дворцовый мост и я стал читать свои стихи, подымая в себе со дна всю муть и вопрошая: кто ты, что ты?

Я освободил Козьмин – королевский подарок моей скромной души.

Моя жизнь состоит из переживаний от обид. Я контактирую только с теми, к кому я испытываю привязанность, как к Козьмин. И в моей жизни было очень мало таких контактов. Все они порваны и остались в моей коллекции душевной боли. Память для меня – источник мучительства. Она властвует надо мной властью инквизитора. Каждый сегодняшний день для меня – продолжение средневековой пытки. Я боюсь дня приходящего. I am addicted to the fear. Я завишу и от тех, к кому ничего не испытываю. Вчера и позавчера Бренда, маленький, всего лишь на полголовы выше меня по положению чиновничек, раздражилась на меня на работе. После этого у меня дрожат руки, я набираю неверный код на компьютере, просматриваю тысячи транзэкшенов, чтобы найти ошибку, и теряю на этом требующуюся от меня скорость. После этого я прихожу домой, разбитый усталостью, жжением в глазах от тысяч просланных через компьютер бумаг, и страхом (выгонят!) И мне хочется пить.

Кофе, кофе, кофе. Я с утра еще ничего не ел, только кофе. Нужно вытащить себя из утренней депрессии. Уже второй день (или третий?) как я погружаюсь в нее глубже и глубже.

Мысленно поговорил со своим шринком. Не помню начало разговора, и потом… что-то вроде… на их линго: «Я хочу вырваться из ада insecurity and dependency. In other case life is hate. Hate to everything and everybody. And I want to start to enjoy life. To learn how to enjoy it. I don’t know how.

Two or three days ago I caught myself on a thought. In Nebraska, where I first lived in this country, once a woman voice called on my phone and started to talk about something excitingly. I did not understand a word, because at that time I could not catch and separate words of English, especially by phone. My church sponsors suggested that it might be lottery winning.

And now I think (listen to this, listen, don’t interrupt me, because I am coming to the point): “Oh, no, what if I missed my chance to become rich? Being rich I wouldn’t get all this hell, called survival”.

But deeply hidden in myself, I know that I need a hell, Mr. Shrink. That’s how I get rich. My treasure is my damn experience. I am a writer and my suffering is a source of my inspiration».

То есть, скажем на добром старом русском: «Я хочу выбраться из ада ненадежности и зависимости. В противном случае жизнь – это ненависть. Ненависть ко всему и ко всем. А я хочу начать испытывать удовольствие от жизни. Научиться как это делается. Я не знаю как».

Два или три дня назад я поймал себя на мысли. В Небраске, где я сначала жил по приезде в эту страну, однажды в телефоне я услышал женский голос, о чем-то возбужденно со мной разговаривающий. Я не понял ни слова, потому что в то время я не мог ловить и разделять слова на английском, особенно по телефону. Мои покровители от церкви предположили, что я мог что-нибудь выиграть в лотерею. И теперь я думаю: (послушайте меня, послушайте, потому что я подхожу к главному) «О, нет, что если я упустил шанс стать богатым? Ведь тогда я не оказался бы во всем этом аду, называемом выживанием. Но глубоко внутри себя я знаю, что мне нужен ад, господин шринк. Именно так я становлюсь богатым. Моё сокровище это мой проклятый опыт. Я писатель, мое страдание – источник моего вдохновения».

Сигарета за сигаретой. Я держу ее в зубах и проглатываю с дымом все свои несчастья. Я не мечтаю о счастье, я мечтаю о спокойствии. В этом отношении мы вполне схожи по устройству с моим банковским компьютером. Ему наплевать в плюсе он или в минусе. Дебит или кредит. Он в любом случае зажигает сигнал тревоги и требует баланса. Все, что ему и мне нужно, это находиться на одной прямой равновесия. Между резким вверх и резким вниз. Линия невидимка. Тогда где же мой ад? Нет сил от него отказаться, или нет сил в нем жить?

За что любил работать в своем банке – не выключайся из работы и не включайся в жизнь. Сладкая машина. Нельзя не любить компьютеры. Компьютер друг. Он не вовлекает меня в хаос эмоций, в безобразие слов. Скорость – скорость – скорость.

Как я познакомился с Робертой

Сладко заныло в груди – красивая девушка. Надежда на избавление. И червячок – не про тебя писано.

На сей раз одиночество пришло ко мне в лице Роберты. Обрело имя. Теперь будет изводить меня этой Робертой. В чьем лице приходило оно пару лет назад? – В лице Сэми. А в промежутке между этими двумя проименованными одиночествами – никого. И это было страшно. Пустое одиночество. Убийство его алкоголем. И себя убийство в компании с одиночеством.

Череда лиц, потерянных мной – кого давно, кого поближе. Это было всего лишь одиночество в лицах. Оно умеет принимать лица. Любил ли меня человек на самом деле. Или только приходил ко мне с маской на лице, а за ней – пустота.

Началось так:

Из оплавленной темноты ночного Нью-Йорка, сверкая белками как двумя фарами, на меня выплыли глаза Роберты. И больше я ничего пока не видел, ибо Роберта была черная и целиком вписалась в эту темень ночи. Но не ее глаза. Этими своими фарами она меня высветила и выудила в пустом переулке, куда меня и ее занесла одна и та же проблема выпитого слишком много, и мы оба искали дорогу домой.

Боль моя жива. Я всегда с ней. Я ее не предаю. Неразлучен. Я ей лучший друг. Я товарищ ей, одинокий. Я – единственное, что у нее есть, чье бы обличье она ни принимала. Безнадежно звонить своей боли. Она и так со мной. Она слышит меня и так. Она любит меня. Мы взаимны в нашей любви друг к другу.

И все-таки я звоню:

– Роберта?

– Да.

– Ты не забрала случайно вторую пару ключей?

– Нет. Я положила их так, чтобы ты не мог не увидеть.

– Ты уверена? Я не могу их найти.

– Да, дорогой. Я уверена.

– Хорошо.

– Хорошо.

– Бай.

– Бай.

Любовь к моей мучительнице, зачарованной мной как жертва. Уверенной, что это не я ее мучаю: «Да кем бы ты был без меня, хани?» (И с кровожадностью Дракулы я набрасываюсь на карандаш – записывать этот новой мой перл). Мысленно, чтобы не вселять в нее страх моего безумия, я отвечал:

«Кто поднял бы тебя на высоту кумира, избранного мной для надругательства над своей священной особой – самим собой? Кто стимулировал бы тайком твой гений пошлости, кто превратил бы уродство заурядности в музу уникального поэта? Кто сотворил бы памятник твоей вульгарности из изысканных нитей моей души, капелек крови моего сердца и мажорных нот моих переживаний, вибрирующих на частоте боли?

Твое глубокое убеждение, что я – полнейший идиот, теряет для меня новизну выражения, ибо ты не удостаиваешь меня работой фантазии, даже разнообразием выражения, что начинает приедаться, как один и тот же звук бездарного насекомого.

Берегись своей наглости, ты теряешь бдительность. Ты перестаешь меня вдохновлять на мучения, а это – опасный знак.

Когда вместо мучений я окончательно перейду в пошлую аллергию – я стану опасен. Я могу забыть тебя. И это – твой конец. Ты навсегда погибнешь для вечности. Ты останешься там, где Бог избрал тебе место – в паровой ванне миазмов маленькой души. И никто не подымет тебя оттуда до Беатриче.

Нет, не говори мне, чтобы я закрыл свет и перестал демонстрировать тебе презрение к своей особе, и не заостряй свой бедный сарказм на моих ночных записках. Здесь ты меня достать не можешь. Не прыгай в небеса на тощих крылышках мухи.

И если я на тебя огрызаюсь, так это только для того, чтобы ты не заподозрила зловещей правды, которая страшит меня перспективой возврата к моему бесплодному одиночеству.

Я теряю уязвимость тобой, и вместе с ней возрождается хроническое безразличие ко всему, что не мое страдание.

Не торопись, я еще окончательно не решил, всю ли я исчерпал тебя. Продли мои мучения.

В тот день, Роберта, когда глаза твои прозреют, ибо я перестану загораживать от тебя мир иллюзией твоей мнимой значимости, а в моих побледнеет твой образ, тебе конец. Это смерть твоя, ибо ты никому не нужна больше. Продли свое дыхание, не надрывайся оборвать нашу общую ниточку. Твори, выдумывай, пытайся, но будь достойной меня, дорогая.

Я – твой Пигмалион. Не унижай мой гений отсутствием в тебе уникальности. Не повторяйся в своих изысканных для меня пытках. Не утомляй меня однообразием.

Спаси мучения мои, хани. В них жизнь моя и воздух».

Я тосковал. Моя душа тосковала. Я знал, моя душа знала, что эта великолепная женщина большего отдать мне не может. И душа замечтала о разрыве, как голодный глядит на бутерброд и получить его не может. Я еще не осознал, но душа знала, это начало конца.

Ушла любовь, любовь Роберты. Наши ночи, пьяные от вина и секса, ушли. Ушла морским отливом, осушив меня песком на берегу.