– Сказки? Что это? – чувствуя подвох, но в то же время и ощущая в незнакомом слове привкус чего-то забытого, переспросил Влас.
– Приходи в полночь к костру, я там буду ждать, и узнаешь, – загадочно ответствовал старик, чуть поклонившись и приспустив очки.
Серые глаза, неулыбчивые на добродушном лице – вот, что скрывали очки.
Янус повернулся и пошел прямо через чертополох, сныть, крапиву и черт знает, что ещё росло на том клочке земли.
– Но я не дал согласия! И не приду! – упрямо выкрикнул Власий-младший. Желание лежать на раскладушке пропало, его сменили беспокойство и нарождавшееся любопытство.
– Ещё как придешь, – тихо себе под нос пробубнил Янус, ловко одолевая накренившийся, но державший оборону со временем забор.
Глаза снова скрылись за солнечными очками, надетыми исключительно для юнца. По стеклу хищно скользнул блик. Первая звёздочка угодила в силки.
«Сказки живут среди нас,
надо только разглядеть,
где и когда они начинаются».
Д.Еникеева
Мамин любимчик
Больше всего на свете Глеб любил маму. Мама любила больше всех сыночка Глебушку.
Верно, для любви существует много маленьких факторов, в соединении они образуют ту знаковую связь, ту особенную зависимость между двумя. Иногда чересчур.
Если бы у Глеба спросили, что же повлияло на его отношение к матери, он бы, скорее всего, прибег к сравнению с музыкой. С органичной мелодией, где все ноты расположены удачно и на своих местах.
А вот мама… она бы ответила слишком просто: свет в оконце. И не преувеличила бы. Для неё Глебушка, действительно, засиял в момент своего появления в этом мире, и с каждым днем его сияние лишь усиливалось.
Немудрено, что для Марты свет сошелся клином на малыше, долгожданном и, как многие считали, даже запоздалом. Родить ребенка после сорока, ещё и первого, – решиться на подобное смогла бы не каждая женщина. Но Марта, незамужняя флейтистка в оркестре Гранамской филармонии, всю молодость отдала музыке и частично дирижеру. Впрочем, о затянувшейся интрижке догадывались коллеги, судачили соседи, одним словом все были в курсе, кроме законной супруги донжуана. И новость о беременности, внезапная, как удар шаровой молнии, и несвоевременная, ошеломила и выбила из рук флейтистки, то, чем она дорожила с семи лет от роду. Музыка отступила за сцену, предоставив подмостки иному герою. Марта ушла из оркестра, бросила своего долгосрочного любовника, который так растерялся, что надолго растратил музыкальный пыл, а вот любовный перенёс на арфистку. Но бывшую фаворитку всё это не трогало, у неё возрастал интерес к тому, что зрело внутри её живота. Весь мир с того момента, как она узнала, что станет матерью, замкнулся вокруг её особы, а когда малыш родился, – сконцентрировался на Глебе.
С любовью в Марте прибывала и гордость за сына. Каждый его шаг – взгляд – вздох – жест она трактовала, как нечто, достойное восхищения. Естественно, свой взгляд она старательно «прививала» знакомым и соседям. «Как Глебушка держит ложку! Это же изящество! А как Глебушка слушает меня, когда я наигрываю ему колыбельную на флейте! Всё понимает! А как…». Надо ли добавлять, что в первый год жизни Глеба походы знакомых сократились почти до нуля, а соседи при случайных встречах вдруг суетливо убегали по важному делу. Ну кому охота слушать только о Глебушке и его уникальности.
Но Марту вовсе не обескураживал тот факт, что телефон молчал, а на праздники никто не приходил да и не звал в гости. Казалось, что её даже устраивает этот вакуум, в котором уютно плавали она и сынишка. Женщина и от детского сада отказалась, заявив, что сама всему научит Глеба, так ей не хотелось расставаться со своим мальчиком. Но на что же они жили? Пускай Марта и ушла из филармонии, но талант и мастерство музыканта остались при ней, а, значит, ничто не мешало принимать на дому детишек и репетиторствовать. Правда, желающих учиться игре на флейте находилось не так уж много, но на жизнь хватало.
В пять лет Глеб удивил мать, потребовав барским тоном:
– Мама, я хочу играть на флейте!
Ну не прелесть? На глазах счастливой матери образовались крупные слезы. Наконец-то!
– Это у него от меня тяга к музыке, – уверяла она подвернувшейся нерасторопной соседке, та аж покраснела от возмущения, но убежать не могла, на её пути препятствием стояла Глебушкина мать. – А ведь я полагала, что он пойдет по стопам отца.
Но вовремя спохватившись, Марта не продолжила: тему о дирижере она старательно гасила в самом зачатке; и потому, воспользовавшись удачной заминкой, с ликованием на лице соседка прорвалась и опрометью неслась прочь.
Знал ли Глеб об отце? В том возрасте на вопросы – кто мой папа, и где же он? – мальчуган получал исчерпывающий ответ:
– У тебя есть я. Разве тебе этого мало?
– Нет, но…
– А раз немало, то и папа тебе ни к чему. Он лишний. Понял?
И у Глеба, пусть и разбалованного во многом ребенка, останавливался и рассыпался подступавший шквал логичных вопросов, уж суров взгляд матери становился в такие моменты. Лучше не спорить.
Флейта сразу прилипла к Глебовым губам. Иногда мальчик часами выдувал мелодии, красоту которых воистину постигал только материнский музыкальный слух. Соседи же разве что головой о стену не бились, но терпели, знали, что с Мартой лучше не связываться – заклюет за своё чадо. С каждый годом бывшая оркестровая флейтистка наращивала потенциал фанатичной матери, у которой на пьедестале любви стояло божество-сын, за которого она бы, не раздумывая, спалила мир без остатка. Так что, лучше потерпеть часик-другой, слушая завывания из соседней квартирки, дабы жить в мире с монстром-матерью, коей почитали соседи Марту.
С растущей безграничной любовью множилась и материнская опека над сыном. Минуя детский сад, – от школы Глеб, как ни крути, отвертеться не мог, – заботливая наседка вынужденно выпустила любимое чадо во внешний мир. Но дозированно. После школы сразу домой! После музыкального кружка сразу домой! Никаких гуляний с этими несносными мальчишками! Девочки? Мал ещё!
Глебу, видевшему мир мамиными глазами, и без того не доставало общения со сверстниками до школы: случайные встречи вне стен дома – всё роскошество его контактов, в гости же никто не приходил из-за самой Марты. А попав в школьный мир, где жизнь кипела юностью и разнообразными интересами, Глебу зажилось ещё невыносимее. Это было сравнимо с длительным житьём в комнате, где закрыты окна и дверь, а воздух ужасно спертый, как вдруг дверь распахнулась, тебе дали выйти и вдохнуть полной грудью свежего сладкого воздуха, от которого голова пошла кругом, и – загнали назад, в душное пространство. Смириться и жить, как было, или устроить бунт? По натуре своей сын бунтарем не слыл, да и ни за что на свете не посмел бы открыто перечить маме.
Единственным местом, кроме школы, куда Марта благоволила отпускать сыночка, был музыкальный кружок: всё-таки музыка шла у неё на втором почётном месте после Глебушки. И то ли талант сынка приобрел странный уклон, то ли то была вуалированная форма протеста, только с той поры музыка его флейты выдавала странные композиции – причудливые до такой степени, что учитель с косых и изумленных взглядов перешел к открытым замечаниям.
– Это никуда не годно, Глеб. Что за банальщина? Что за ересь ты нам выдаешь? Выпадаешь из общей картины. Играй по нотам, как здесь. Все справляются, а тебя заносит куда-то.
Но играть по нотам Глебу наскучило давно, ещё перед самой школой. В его душе зрело нечто новое, необычное, но от того не менее прекрасное, и мир обязательно должен был услышать. Но в музыкальном кружке держались иного мнения: никакой отсебятины, есть ноты – будь любезен, играй по ним. Через несколько месяцев мучений Глеб ушел из кружка. Марта не ругала сына, она сразу же приняла его сторону, ведь её сын – гений, да и меньше волноваться, когда он в отлучке. А музыкальный кружок любящая мать окрестила сбродом любителей, где и учитель не профессионал, а самоучка-зазнайка. На том и было покончено.
Но Глеб от своих импровизаций не отказался. Да, он по-прежнему играл по нотам под чутким руководством родительницы, но всё же наступали такие моменты, когда и у мамы возникала нужда покинуть дом. И вот в Мартины отлучки по магазинам мальчик дерзновенно захлопывал нотную тетрадь и, закрыв глаза, отдавался потоку музыки, струившейся волшебным потоком к горлу и низвергавшейся озорными, яркими композициями. Глеб называл их витражами. Один раз, увидев в старой церкви окно, выполненное из разноцветного стекла, мальчишку потряс больше солнечный свет, преломлявшийся и расцвечивавший каменный пол, нежели сама церквушка. И свою музыку он сравнивал с подобным эффектом: сам Глеб – стекло, а его игра – разноцветные отсветы. И пусть длился чудесный миг недолго, а по возвращении Марта заставала послушного ученика за усердной игрой по нотам, глаза Глеба сияли чуть ярче, а щёки розовели. Но мать списывала всё на старание и дисциплину, а тайна витражей продолжала жить.
После десяти лет сын флейтистки принялся расти, да так скоро, что к четырнадцати годам возвышался над матерью на добрых полголовы, а Марта сама была женщина немаленького роста. Этот внезапный приступ скорострельности неважно сказался на внешнем виде парнишки: он стал походить на тощего жеребёнка, долговязого и несуразного, с длинными конечностями и коротковатым торсом. Вдобавок ко всему его лицо, решив составить компанию телу, вытянулось, нос заострился, а верхняя губа сильно нависала над нижней, придавая хозяину вид капризного малыша. Довершали картину бледно-серые глаза и жиденькие белёсые волосы, к тому же сильно отросшие. Глеба недолюбливали в классе по многим причинам, но и внешность не благоволила к обнаружению хоть какой-нибудь симпатии среди сверстников. Подростка спасала музыка, импровизации на флейте уносили его из жестокого и выстроенного, как по нотам, мира в запределье, где он был почти счастлив.
Но дома становилось небезопасно предаваться вольной игре, во взглядах некоторых соседей Глеб усматривал нечто предосудительное, хотя это можно было списать на что угодно, даже на то, чей он сын. Но всё же благоразумность – качество, привитое матерью, подвигло искать решение, и оно было отыскано.
Тотальный контроль исключал полное доверие и вынудил прибегнуть к вранью. Как бы сын ни любил маму, ни боготворил её и ни заботился о ней, музыка становилась всё важнее для него и постепенно сталкивала с верхней ступени божество-мать.
Молодой человек записался в новый музыкальный кружок, в котором репетиции шли после уроков пять дней в неделю. Марта с одобрением отнеслась к этой инициативе, совершенно не догадываясь, что Глебушка задерживается не в кружке вовсе, да и нет никакого кружка, разве только тот старый, который парнишка бросил давным-давно. Где же тогда пропадал блудный сын?
Однажды, когда уроки закончились, а школа опустела, местная уборщица, Софья Миртовна, скребя линолеум коридора шваброй, услышала чудну?ю мелодию. Тонкий вибрирующий звук заворожил пожилую женщину, и она, подобно зачарованным грызунам из небезызвестной сказки о некоем крысолове, отложив рабочий инструмент, пошла «на зов». Оказалось, что на верхнем этаже, в одном из затемненных уголков, подложив под себя сумку с обувью, сидел мальчик и самозабвенно играл на флейте. Он так увлёкся игрой, что не заметил, как возникла рядом почтенная Софья Миртовна, а когда обнаружил неожиданную слушательницу, едва не выронил флейту из рук, грубо оборвав волшебство.
– А чего это ты здесь один, на грязном полу? Чего не в оркестре? – сказала она на удивление мягко и совершенно не строго, хотя уборщица слыла своею сухостью и чёрствостью ко всем представителям рода человеческого, не достигшим совершеннолетнего рубежа.
Глеб не знал, как объяснить, да и как сформулировать: то ли ты не такой как все, то ли все не такие, как ты. Его взгляд заметался, подобно пойманной птице. Но удивительно то, что старая замкнутая женщина его поняла. Прекрасно поняла.
– Знаешь что, сынок, – помедлив и обмозговав, вымолвила Софья Миртовна, – вставай. Пошли, я тебе лучшее место для твоих репетиций покажу.
И показала, и настояла, чтобы мальчик приходил на чердак, как закончится последний урок, и все ребята разбегутся по домам. На чердаке имелись запасные стулья и ещё много чего, но, главное, не нужно было сидеть на полу и опасаться быть застигнутым врасплох.
– Я пока буду мыть полы по школе, играй, сколь душе угодно, – благородно разрешила пожилая дама, подбирая швабру, – а после будь любезен, освобождай помещение. Мне все ключи сдавать положено. Согласен?
Мог ли Глеб отказаться? Он с радостью ухватился за такую возможность. Пять дней в неделю он по два, а то и по три часа задерживался на школьном чердаке, порой уборщица заглядывала туда и просто садилась неподалеку. Она не разбиралась в духовых инструментах, не понимала тонкости игры, но умела слушать, как умеет делать это только одинокая душа.
Благодаря этой тайне, Глеб терпимо переносил выходные, вынужденно держа любимую флейту в футляре; от домашних уроков по нотам он решительно увиливал под любыми предлогами. Очень в этом помогали ссылки на будничные репетиции, а потому мама со временем угомонилась и лишь изредка тиранила чадо, дабы оно усладило её слух любимой композицией. Подобного рода жертвы чадушка приносил как плату за вольные репетиции и ложь, что росла снежным комом.
Летом выкручиваться труднее, но и тут парнишка выход нашел. Летом-то школа на каникулы закрыта, значит, на чердак не попасть, зато распахиваются для всего честного народа всевозможные аллеи, парки, рощицы. В одну аллейку и стал захаживать каждый день юный флейтист. Сначала прохаживался по ней степенно, для разведки, так сказать. Аллейка та, не шибко большая, ютилась в сердце дубовой рощи, густевшей мощным зеленым островком на противоположной от Глебова дома стороне города. Прелесть состояла в том, что после обеда наступал удобный период в несколько часов, когда в сердцевине дубравы становилось совсем тихо, и ни одна человеческая душа не казала себя, за исключением неуклюжего, рослого подростка. На этот раз «музыкальный кружок» продолжил репетиции вне стен школы, передислоцировавшись в летний домик на самой окраине Гранамы. Такая версия частично звучала правдиво, утишая совесть завравшегося сына. Зато в одном Глеб был спокоен: мама ни за что не поедет на другой конец города, как бы ей ни желалось послушать любимого мальчика, так как поездки, превышавшие более двух остановок, вызывали в ней неодолимое раздражение и неприязнь к городскому транспорту. А личным авто Марта не располагала, так как с юности боялась садиться за руль.
И вот июньским ясным деньком, как обычно, выбравшись в сокровенное местечко после обеда и вытащив из футляра верную флейту, Глеб прислушался к тишине, в которую встревал птичий щебет, поднес инструмент к губам, и музыка полилась. Она заполняла просторы аллейки, наползая на могучие дубы, дразнила птах, прятавшихся в резной листве и недоумевавших, что за птица так дивно поет.