Фрактал Мороса

– Жень, ты приедешь в выходные? А то тебе письмо какое-то пришло, – сказала мать между прочим.

В субботу, после совместного ужина, папа достал письмо из выдвижного ящичка.

– Заказное, но я не рассмотрел.

– Спасибо, – Женя бросила его в сумку. Открыла только на работе, в понедельник.

Письмо было из следственных органов.

* * *

Между тем Ликас погрузился в цифры. Число ?, набор цифр последовательности золотого сечения – везде, на разных участках в них встречались повторения. Это были не 1, 2, 3, 4, а повторение цифровых комбинаций из сложных убывающих последовательностей, оканчивающихся нулем – уничтожением. «Я подвожу последовательности к нулевому завершению. Я в таких цепях являюсь необъяснимым катализатором убывания».

* * *

Он закончил перевод кулинарной книги. Перевод занял две недели, и сейчас, перелистывая страницы, Ликас представлял себе милую седую старушку, которая будет печь тыквенный пирог по переведенному им рецепту, молодую длинноволосую красавицу, в ожидании бойфренда стряпающую маковый рулет. Сюрреалистический мир уютных семейств с вечерней готовкой.

Единственное, что он мог приготовить по этой книге – блины. Мука и молоко у него были.

«Соль, сода, сахар, растительное масло…» Беловатожелтая жижица нежно мерцала на дне кастрюли. «Недавно была масленица, у меня свой календарь. Блины одиночества». Первый прилип к сковороде, черный дымок поднялся вверх. Одна сторона его напоминала лунную поверхность, другая, нижняя, почернела, растеклась. Блин сморщился, когда Ликас попытался соскрести его со сковороды.

«Это аист. Черно-белый. Растерзанный. Второй блин отлепился от сковороды, но из неумелых рук ляпнулся на пол.Третий опять прилип, его корочка слезла с сырого тельца. «Как шкура с раздавленной собаки». Получился только последний, десятый блин. Когда Ликас положил его на отдельную тарелку, первый и третий уже остыли. Это были не блины, а комки, но на удивление вкусные.

* * *

Женя не собиралась к нему сегодня. Но письмо, вначале проигнорированное, а теперь прочитанное, не давало покоя. Надо было понять, как поступать дальше.

Новый следователь после скандальной отставки прежнего пересматривал недавние документы и нашел в деле о гибели мальчика нестыковки. Вызывало вопросы экспертное заключение по следам крови и еще кое-что. Понятно, в письме этого не было, но Женя почувствовала, что вызов

к следователю – плохое дело.

«Пора заканчивать эту историю, расходиться. Вообще, тупая тема – встречаться с бывшим однокурсником. Ему двадцать восемь лет. Ни образования, ни нормальной работы. Нищий переводчик дешевых брошюр. У него есть квартира, но больше ничего нет. Мужчина, который на моих глазах зарезал ребенка… А еще у него нет никаких стремлений, никаких планов. Он однажды только по пьяни ляпнул, что хотел бы жениться на мне; никогда не говорил, что хочет детей, пусть даже не сейчас. Мимолетный роман и все. Да, он был интересный, странный, но теперь уже становится скучно».

Каблучки ее лаковых сапожек стучали по тающему гололеду, в черной сумке она несла письмо-камень. «Мне двадцать восемь лет». Каблучок разбивает льдинку. «Пустые романы». Удар каблука. «Долгие романы». Удар каблука. «Безрезультатные встречи с богатыми козлами». Каблук разбивает льдинку. «Если бы я взяла вину на себя, что стал бы делать Виталик? Признался бы? Если все рассказать следователю, сколько ему дадут? Пять лет? Десять?» Удар каблука. «А мне? Так же, наверно? Пол не имеет значения». Скрипнула дверь в теплый вонючий подъезд. «Тяжко. Невыносимо».

Ликас не ждал ее. И когда он открыл, Женю, пришедшую через холодные дворы, через лестницу цвета бордовой грязи, вдруг обдало странным запахом сахара и молока.

Он стоял у двери, невысокий, словно бы собранный, как пружина. Он никогда не казался расслабленным. Ни за пишущей машинкой, а впоследствии за клавиатурой, ни в парке с Юргисом, куда они, бывало, ходили гулять вместе.

Он был такой же, как всегда, напряженный и мрачный, в аромате ванильного сахара, с полотенцем в руках.

– Ли, ты что это?

– А я пек блины. Проходи.

И такое чувство жалости накрыло ее, что все недавние мысли пропали напрочь. Это была всепоглощающая, страшная до содрогания жалость, с которой чувство любви у русского человека никогда не сможет тягаться.

– Тебе один блин остался. Смотри, каких напек! – Ликас протянул ей единственный красивый блин на блюдечке. – Прости, остальные съел.

– Ничего себе! – она вымыла руки и взяла тонкий, солнечный, а не лунный блин двумя пальцами. Он растаял во рту, кисловато-сладкий, с хрустящими темными краешками.

– Как тебе в голову пришло печь блины?

– Не знаю. Книжку кулинарную доперевел, вот и взялся. Захотелось. Там рецепты такие… Заманчивые, что ли.

– И они у тебя сразу получились?

– Да.

– Удивительно… Подряд одинаковые?

– Да, – он засмеялся. Смех этот был безобидный, простой, и ей еще жальче стало его. Он не знает про письмо. Он думает, что она вечером пришла, потому что любит его, верит, что все блины получились отменными как один, останется с ним ночевать, и это конец сказки. Хороший конец. И какое счастье, если бы так оно и было.

– Прямо не блины, а точка Фейнмана[77 - Точка Фейнмана – последовательность из шести девяток, начинающаяся с 762 цифры десятичной записи числа пи.].

– Почему?

– Все одинаковые.

– У Фейнмана только шесть одинаковых девяток, а у меня десять. И не девяток кривых, а солнышек, значит – нулей. Девятки встречаются в числе пи чаще всего, а нули реже всего. Число пи – скучная штука…

– Интересно, на какой позиции стоят десять нулей?

– Интересно, почему такое сравнение пришло тебе в голову? Но если первая точка Фейнмана – в первой тысяче от начала пи, то вторая – на 194 тысяче.

– Значит, если раз в тысячу лет два человека думают об одном и том же, с ними потом это может повториться через 194 тысячи лет.

– Нет, это повторяется ежеминутно.

– И никогда.

– И никогда.

Машин во дворе теперь стало много. И оттого, что даже ночью кто-то приезжал, уезжал и парковался, по потолку бежали светлые блики, как еще полгода назад в Жениной коммуналке. Ликас спал.

«Я никогда его не предам. Я не могу его ни разочаровать, ни обидеть. Никаких писем. Я смогу это разрулить. И не мучить его». Спустя пару часов из сна ее вытащила мысль: «Мне скоро тридцать. Может, я и родить-то уже не смогу», – и она уснула снова с чувством, что могла бы пожертвовать. Могла бы пожертвовать…

– Ты вернешься вечером?

– Да.

* * *

Была настоящая солнечная оттепель.

– Евгения Игоревна, проходите, присаживайтесь, – следователь был похож своим мужским типажом на Виталика, но совсем другой повадки.

– Евгения Игоревна, я ознакомился с делом о самоубийстве Руслана Гордеенко.